В общем, мы вас предупредили. Пристегнитесь покрепче, будет весело.

 

Предисловие авторов:

Мы уже слышим, как вы ворчите:

«Примеры с Walmart и Amazon, и даже с Национальной Службой Здравоохранения — это всё интересно. Может, тут вы и правы. Но была ещё такая штука — Советский Союз. Слышали что-нибудь про него?

Скверная история. ГУЛАГи. Тайная полиция. Миллионы убитых. Брюки без застежек-молний. Ни ананасов, ни Элвиса. А потом всё развалилось. Это ли не доказывает всю несостоятельность плановой экономики?»

Они вообще что-нибудь планировали в своём СССР?

Критики советского опыта из левого стана обычно объясняют его неудачи так:

- отсталой, по сути феодальной экономикой дореволюционной России;

- постоянной военно-политической угрозой самого существования СССР со стороны Запада;

- якобы имевшимися «демократическими пробелами» в ленинских организационных структурах;

- или влиянием классовых интересов бывших царских бюрократов, на которых неопытное государство рабочих было вынуждено полагаться.

Мы не утверждаем, что эти доводы левых о причинах возникновения и укрепления сталинской бюрократии обязательно неверны. Нас интересуют не они. Нас больше интересует теория консерваторов о том, что тоталитаризм является неизбежным следствий всякой плановой экономики. Мы также хотим понять и то, как они, на примере Советского Союза, убедили самую широкую общественность в том, что планирование не только не работает, но и что оно по своей сути авторитарно.

Наш аргумент заключается в том, что, хотя замена рынка планированием и является необходимым условием для эгалитарного общества, но она не является достаточным условием. Планирование должно быть ещё и демократическим.

Мизес и Хайек утверждают обратное: что деградация экономической информации в результате планирования приводит к авторитаризму, а не то, что авторитаризм ведёт к деградации информации, что и подрывает планирование.

О провале большевистского эксперимента написаны целые библиотеки, и в очередной раз опровергать эти аргументы было бы утомительно и для нас, и для читателей. Тем не менее, любая книга, в которой обсуждается планирование, не может игнорировать самой большой исторической попытки — или, по крайней мере, самой большой попытки в истории до Walmart. Нравится нам это или нет, но косточки Советского Союза перемывают все экономические школы по всему политическому спектру. Поэтому наша цель состоит в том, чтобы как можно более лаконично представить повествование, освобождённое от худших примеров схоластики и сектантства прошлого века по этому вопросу, которое определяет место планирования — и его отсутствие — в советской трагедии.

Сочиняем на ходу

Как ни странно, хотя большевики и провели самым радикальный экономический эксперимент прошлого века, по факту они пришли к власти без конкретной экономической стратегии. У них не было детальных планов, показывающих, как именно может быть построен социализм.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс, возможно, умело описали политическую экономию капиталистического способа производства, но оставили лишь несколько конкретных описаний того, как будет выглядеть их ожидающаяся замена. Вернувшись в Петроград в апреле 1917 года из швейцарского изгнания, Владимир Ленин тоже описывал свою экономическую программу лишь самыми скупыми мазками.

Его «Апрельские тезисы» — пара речей, адресованных соотечественникам-большевикам — перечисляют необходимость немедленно прекратить войну, конфисковать крупные земельные владения и передать всю государственную власть советам — советам, непосредственно представляющим рабочих, возникшим в ходе Февральской революции, свергнувшей династию Романовых. Они также включали немедленное объединение всех банков в единый национальный банк, контролируемый Петроградским Советом. И это всё.

И восьмой тезис предупреждает:

«Наша ближайшая задача состоит не в том, чтобы «ввести» социализм, а только в том, чтобы сразу поставить общественное производство и распределение продуктов под контроль Советов Рабочих Депутатов».

В отличие от детальной теории Нейрата о том, как должны быть организованы социалистические отрасли, Ленин и другие большевики мало внимания уделяли тому, как будет работать экономика после захвата власти. В своем июньском обращении к самому первому съезду всех Советов со всей страны Ленин заявил, что программа реагирования на экономический кризис, опустошивший страну, должна была немедленно обобществить прибыль капиталистов, «арестовать пятьдесят или сто крупнейших миллионеров» и передать «контроль» рабочим.

Однако, как показывает в своей книге 1969 года по экономической истории СССР русско-шотландский экономист Алек Ноув, русское слово «контроль» не означает «поглощение» как таковое, не означает непосредственного управления, а скорее имеет значение проверки соблюдения правил, аналогично французскому «contrôle des billets»:

«[Ленинский] акцент был сделан на предотвращении саботажа и мошенничества со стороны капиталистов. Но со временем «контроль» переходит именно в управление, перерастая в полное регулирование производства и распределения со стороны рабочих, переход в «общенациональную организацию» обмена зерна на мануфактурные товары и др. Однако как именно это должно было происходить, РКП(б) умалчивали».

По мере того, как в 1917 году разваливались железные дороги, работодатели саботировали производство, голод угрожал всё сильнее, а общая дезорганизация расползалась всё шире, вопрос о том, что подразумевается под «контролем» рабочих, становился всё менее абстрактным. Независимо от того, выполняло ли этот контроль государство или непосредственно рабочие, было всё более очевидно: чтобы преодолеть быстро распространяющийся хаос, потребуется какая-то координация производства и распределения.

Накануне Октябрьской революции Ленин писал, что капитализм уже создал в себе отличный механизм координации, «капиталистическое уродство» которого можно было просто отбросить: полезный бухгалтерский аппарат в виде банков, «синдикатов» (холдингов из многих предприятий) и почтовых служб. Этот аппарат можно было бы взять из капитализма «готовым к употреблению». Мы начинаем видеть, что Ленин натолкнулся на ту же потребность в экономическом планировании, о которой говорил и Отто Нейрат:

«Единый государственный банк, самый большой из крупных, с филиалами в каждом сельском округе, на каждом заводе, составит до девяти десятых социалистического аппарата. Это будет общегосударственная бухгалтерская отчетность, а также отчётность производству и распределению товаров. Это будет своего рода скелетом социалистического общества».

Как бы там ни было, большевики не стали национализировать всю экономику уже на следующий день после прихода к власти в Октябре. Централизованное планирование вводилось постепенно, от случая к случаю, часто в ответ на нарушение или крах нормальных рыночных отношений и острую нехватку ресурсов по мере распространения гражданской войны по всей стране, а не в результате поэтапного внедрения всеобъемлющей стратегии замещения рынка.

Зима 1917—18 гг. была суровой. По мере того, как рабочие покидали город в поисках продуктов, фабрики были вынуждены закрываться от нехватки рабочей силы, что ещё больше усугубляло нехватку промышленных товаров, в то время как правительство пыталось обеспечить нормы потребления продовольствия и других предметов первой необходимости через государство или кооперативы. Запрет частной торговли потребительскими товарами был обусловлен необходимостью, а не идеологией. По мере того, как закончились поставки не только потребительских товаров, но и сырья, и топлива, происходило, по словам Ноува, «смертельно логичное повышение степени государственного контроля, государственной деятельности и, наконец, государственной собственности».

27 ноября съезд Советов издал декрет о рабочем контроле, дав большие полномочия заводским комитетам. Теперь они могли «активно вмешиваться» во все аспекты производства и распределения, и их решения были обязательными для владельцев фабрики. Однако декрет был не столько «зелёным светом» для фабрично-заводских комитетов, чтобы взять на себя производство, сколько юридическим подтверждением того, что уже происходило в течение нескольких месяцев. Вот и думайте, были ли это был контроль-лайт — или уже полное поглощение?

Масштабы и сроки национализации также были расплывчаты. Советские учёные того периода расходятся во мнениях, был ли у партии хотя бы базовый план национализации всех ключевых отраслей промышленности. Тем не менее, в декабре 1917 года был создан Верховный совет народного хозяйства, или ВСНХ, для выработки общих норм регулирования хозяйственной жизни страны. Он имел право реквизировать и осуществлять принудительное «синдицирование» (то есть объединение) в различных отраслях промышленности. В эти первые дни в различных различные отделы ВСНХ даже входили бывшие управляющие и владельцы дореволюционных предприятий, а границы отделос, часто совпадали с отраслевыми бизнес-синдикатами (торговыми ассоциациями), существовавшими до революции. Как отмечает Ноув, даже конторы и большая часть персонала остались прежними.

Но если сущность социализма заключается в распространении демократического принципа на все экономические сферы, которыми сейчас заправляют неизбираемые владельцы частных компаний, то какая спрашивается, разница для рабочих — или вообще для любого члена общества — принимаются ли экономические решения никем не избираемыми прежними боссами или неизбираемыми же бюрократами? Ведь демократия — это сердце социализма, и, как мы увидим, именно она является решающим фактором для экономической эффективности.

Таким образом, во время Октябрьской революции, вероятно, были хотя бы некоторые политические течения, которые считали, что, хотя национализация и была необходимой мерой, она не должна была представлять собой конечную цель. Это утверждение, в частности, имело место среди более анархистких социалистов, даже когда другие утверждали, что немедленное отмирание государства было ультралевым заблуждением.

В то время как весь торговый флот был официально национализирован в январе 1918 года, некоторые национализации были даже вызваны отказом работодателей принять власть рабочих советов и их предпочтением государственного поглощения в качестве меньшего из зол. Хаос и масштабы несанкционированной национализации промышленности встревожили центральные власти, и в том же году они постановили, что никакая экспроприация не может произойти без распоряжения ВСНХ.

Однако к июню в результате принятия декрета, национализирующего все фабрики, был начат период, обычно называемый «военным коммунизмом». Импорт и экспорт, а также распределение продовольствия и других товаров в городах перешли в ведение государства. В надежде избежать голода, власти стали изымать продукты у крестьян (подчас жестокими методами). Этот шаг был сделан не столько для поддержки национализации снизу или для продвижения дела социалистической демократии, сколько для наведения порядка в хаосе разгорающейся гражданской войны, которая распространилась на большую часть России: между большевистской Красной Армией, «белыми»— монархическими, консервативными и протофашистскими силами, поддерживаемыми Англией, Францией, Соединенными Штатами, Японией и десятью другими иностранными армиями — и различными антибольшевистскими социалистами.

Поставки сырья и продовольствия прекратились, а транспортная связность разрушилась, что ещё усугубило кризис и обострило дефицит. Вдобавок ко всему, хотя в марте 1918 боевые действия на русско-германском фронте Мировой Войны и закончились Брестским миром, но Германия связала Россию самыми кабальными условиями: Россия теряла огромные площади пахотных земель и производительных отраслей промышленности в пользу Центральных держав, а западные страны в целом вели морскую блокаду против зарождающегося рабочего правительства. В период с начала Первой Мировой войны в 1914 году по 1921 год валовое производство всей промышленности сократилось на 2/3; добыча угля сократилась на 2/3, а производство стали и электроэнергии (даже те, что были!) примерно на 80%, в то время как импорт упал на 85%, а экспорт чуть менее чем на 99%. Восстановить порядок любой ценой — это было не только необходимо, но и неизбежно.

И в самом деле, на протяжении всей истории мы видим, как капиталистические государства в тотальной войне также занимались широкомасштабной национализацией — или, по крайней мере, централизацией инвестиционных решений, нормированием и гораздо большим государственным контролем над экономикой, чем обычно случалось при капитализме мирного времени. Для большевиков, как и с Рузвельтом или Черчиллем парой десятилетий спустя, победа в войне вступила в конфликт с неэффективностью рынка. Такова была неизбежная логика расширения государственного контроля.

В «левой оппозиции» были такие деятели, как Николай Бухарин и Карл Радек, которые выступали против ленинской склонности к дисциплине и управленческому авторитету, и даже против материальных стимулов вроде сдельной оплаты труда или повышенной зарплаты для специалистов, чем для других работников. Многое из того, что происходило, казалось им отрицанием эгалитарных, демократических принципов марксизма, и прежде всего — его стремления преодолеть господство и подавление в пользу нового царства свободы. Но в то же время поражение в гражданской войне означало бы потерю первого в мире рабочего правительства. И те благородные цели, которые ранее сформулировал сам Ленин, пришлось отложить.

Россия была безнадежно неразвита, ее экономика раздавлена. Лучшее, что могли сделать большевики — это продержаться сколько можно в надежде на то, что обещанная мировая революция распространится на более промышленно развитые страны, вроде Германии или Великобритании, которые Маркс и другие социалисты считали будущей родиной мировой революции, а не всё ещё полуфеодальные экономические болота, такие как Царская Россия.

Текущие расходы экономики финансировались, главным образом, напрямую из бюджета, а бюджет наполнялся, главным образом, за счёт печати денег. Неудивительно, что курс рубля валился вниз, а денежные выплаты стали значить всё меньше и меньше. Местные хозяйственные советы постановили, что государственные промышленные предприятия будут поставлять свою продукцию на другие предприятия по указанию ВСНХ без оплаты, и что они должны получать необходимые им материалы и услуги таким же образом. Железные дороги и торговый флот также должны перевозить товары бесплатно. Впоследствии с работников государственного сектора, а затем и с других городских рабочих и даже некоторых сельских жителей больше не взималась плата за их жалкий продовольственный паёк («Бесплатный паёк, когда есть что-то для пайка» — пишет Ноув), в то время как почтовые, транспортные и другие коммунальные услуги были бесплатными, а заработная плата в основном выплачивалась натурально. Расходы стали скорее практикой бухгалтерского учета, чем обменных операций. Вот как Ноув описывает эту ситуацию: «Деньги потеряли свою функцию в рамках государственного сектора экономики».

К концу 1918 года новый орган, так называемая «Комиссия использования» *, которой было поручено заниматься только вопросом распределения, начал составление товарных балансов — зародыш того, что десятилетиями спустя разовьётся в куда более грандиозную систему советского планирования. Так идеологическое стремление к созданию безденежного общества слилось с требованиями кризисной экономики.

* прим. переводчика: здесь речь идёт о Комиссии использования материальных ресурсов при СТО.

К 1919 году в проекте программы Коммунистической партии было заявлено, что торговля должна быть неукоснительно заменена «планомерным, организованным правительством распределением продукции», в то время как должна быть проведена подготовка к «отмене денег». Некоторые даже предполагали, что именно хаос революций приведет к быстрому исчезновению капиталистических отношений, таких как денежный и товарный обмен на рынке.

Поначалу, на фоне всеобщего развала, лучшее, что ВСНХ мог сделать, сводилось не столько к централизованному планированию, сколько к смягчению последствий катастрофы. Он распоряжался, что должно быть произведено, распределял то, что может быть распределено, и предпринял попытку наладить координацию между секторами экономики. Тем не менее, как в своё время подсчитал Бухарин, к сентябрю 1919 года от 80 до 90 процентов предприятий в ключевых отраслях промышленности были национализированы.

Вместе с тем экспроприация мелких предприятий была исключена (как считал центр — «абсолютно исключена»), поскольку организовать такое мелкомасштабное производство и распределение было бы невозможно. Принятый ранее в этом году декрет запретил национализацию мастерских с числом работников менее пяти человек. Но спонтанные национализации даже таких предприятий всё равно были широко распространены, причём это происходило без какого-либо согласованного плана, поскольку власти (там, где они существовали) были вынуждены действовать как пожарные команды, туша один пожар за другим.

Между тем, обширная теневая экономика обостряла дефицит и инфляцию и отвлекала ресурсы от приоритетных военных целей. И вот в ноябре 1920 года, несмотря на полную неспособность и явное нежелание администраторов с их зачаточной способностью управлять десятками тысяч мелких операций, декрет объявил о национализации всей мелкой промышленности.

Хотя Ленин в конечном счете добился успеха в восстановлении принципа единоличного управления на рабочих местах, это принимало различные формы. В некоторых местах это означало ответственного рабочего, а также специалиста — по сути, менеджера дореволюционной эпохи, — который его консультировал. В других местах это означало назначение специалиста с советником — рабочим комиссаром, у которого специалист мог иногда спрашивать совета, но не обязан был следовать ему. Некоторые в политической фракции среди большевиков, известной как «рабочая оппозиция», хотели профсоюзного контроля над экономикой. А Лев Троцкий, командующий Красной Армией и в конечном счете архитектор победы большевиков в гражданской войне, стремился к полной милитаризации труда: насущность краха оправдывала временное создание «армии труда», действующей в рамках воинской дисциплины, как считал он.

Но было бы слишком упрощенно рассматривать такие споры как происходящие между правой, более централизованной, авторитарной фракцией, с одной стороны, и левой, более либеральной фракцией, с другой. Дискуссия была яростной, и ключевые фигуры колебались по различным аспектам вопроса по мере изменения условий. Ленин, со своей стороны, поддерживая более строгую дисциплину и более централизованное управление в общих интересах и даже, в отдельных случаях, милитаризацию труда, считал, что Троцкий зашёл слишком далеко. Он считал, что профсоюзы должны сохранить свою важную функцию секционного представительства трудящихся. Именно потому, что нынешняя ужасающая ситуация потребовала такого бюрократического, централизующего искажения социалистических целей, он считал, что профсоюзы должны сохранять независимую способность воплощать интересы своих членов на том или ином заводе.

Профсоюзный контроль над экономикой фактически превратил бы профсоюзы в управленческие рычаги ВСНХ, представляющие интересы руководства по отношению к рабочим, что противоречило бы их исторической роли представлять интересы рабочих по отношению к руководству Тем не менее, стремление установить дисциплину привело к еще большему контролю партии над профсоюзами (в некоторых случаях добровольно, так как задействованные кадры часто были членами обоих), и позже, когда советская демократия была окончательно задушена, противоречие здесь в конечном счете решалось в пользу государства.

Госплан и ГУЛАГ

Как мы уже говорили, мы мало что можем добавить к обширной исторической литературе, в которой описаны чистки, которые погубили большинство старых большевиков, совершивших революцию; Великий голод в начале 30-х годов, который стал причиной гибели целых 12 миллионов человек (в основном украинцев), саботажа испанской революции, ГУЛАГа, подавления восстаний рабочих в Венгрии и Чехословакии или вторжения в Афганистан*.

* прим. переводчика: К несчастью для жителей бывшего СССР, западная историография по СССР и странам Восточного Блока написана не просто с позиций победителей в Холодной Войне -- но и, в значительной мере, явлется не научными ыисследованиями, а спецпропагандой под видом истории.

И если авторам этой книги «нечего добавить» к этой литературе, то это не вина, а их беда. К счастью, современным современным исследователям (именно исследователям, а не пропагандистам), которые эти сложные вопросы истории действительно изучают, есть много чего добавить к этим навязшим на зубах картинкам.

Современные исследователи изучают и гражданскую войну в Испании (и будьте уверены: красным испанцам СССР помогал как мог, хотя и мог он тогда не так много), и голод 1932-33 гг (что характерно, ни о каких 12 миллионах человек там нет и речи, как и о преднамеренном их убийстве). Изучают и историю сталинских репрессий, включая период Большого Террора 1937-1938 годов.

И да, при всём уважении к венгерским рабочим, основной ударной силой в восстании 1956 года были всё-таки бывшие ветераны дивизии «Святой Ласло», а непосредственной поддержкой восстания занималась организация Гелена из ФРГ. Сейчас это давно рассекречено, и никто этого не скрывает. Напротив, бывшие участники этим даже гордятся. Так что если называть это восстание «рабочим», то надо объявлять рабочим восстанием и киевский Евромайдан: оснований для этого будет ровно столько же.

Нам, однако, интересна именно экономика такого ухудшения. Ведёт ли планирование к росту авторитаризма? Социалист-рыночник Ноув и большинство социал-демократов, либералов и консерваторов считают, что да, обязательно ведёт. А может быть, эти аналитики ошибаются, и всё обстоит строго наоборот, и это авторитаризм неизбежно мешает планированию?

Сразу же в октябре 1917 года крестьяне начали захватывать бывшие помещичьи земли -- и делить их между собой*.

* прим. переводчика: Здесь авторы допускают неточность: самозахваты земли крестьянами начались раньше, почти сразу же после Февраля, а большевики всего лишь узаконили и упорядочили эту практику.

В то время как перераспределение земли соответствовало заявленным целям революции и поощрялось формирующимся правительством, этот процесс очень быстро привел к неожиданной неспособности деревни прокормить городские массы, а значит — и к кризису, который вызвал глубокий антагонизм между городом и деревней. Этот кризис будет разрешён только через жестокость, которая должна считаться одним из величайших преступлений истории*.

Прим. переводчика: К сожалению, авторы, не являясь специалистами по экономической истории России, забывают, что крупный голод с массовыми жертвами, не меньшими, чем в раскрученном le Golodomore, в богоспасаемой Российской Империи случался каждые пару пятилеток. Но это, конечно, преступлением считаться не может, потому что по CNN этого не показывали.

Реорганизация ферм и крупных поместий, конечно, оказала разрушительное воздействие на сельскохозяйственное производство, особенно когда крестьяне ссорились между собой из-за того, как будет распределяться земля. К тому же, были богатые и бедные крестьяне. Одни хотели, чтобы поместья распались, другие выступали за коллективизацию производства…

Но голод, который преследовал города, был не результатом этой борьбы, а противоречием между непосредственными интересами городских рабочих и крестьян, как бы много ни было сделано для объединения тех, кто стучал молотком на фабрике, и тех, кто махал косой в поле. Большая часть крестьянства были не сельскохозяйственными рабочими, нанятыми владельцем, а скорее феодальными крепостными, несмотря на то, что крепостное право было официально отменено в 1861 году, причём либо дворяне, либо само государство непосредственно экспроприировали процент от того, что производилось, а затем продавало это на рынке. И главным источником богатства в России, как и во всех других странах до подъёма капитализма, был этот сезонный акт прямого воровства у крестьянства. Таким образом, побуждение крестьян производить излишки было вызвано их потребностью выжить, чтобы убедиться, что после того, как землевладелец получит свою долю, у него останется достаточно еды.

Хлебные пайки в Петрограде были настолько скудны, что рабочие, многие из которых ещё недавно сами были крестьянами, стали переселяться обратно в свои деревни, чтобы прокормиться; некоторые заводы даже были вынуждены закрыть свои ворота из-за нехватки рабочих. Новое правительство оказалось в безвыходном положении. Лучшим вариантом было бы производить множество предметов лёгкой промышленности и потребительских товаров, которые могли бы понадобиться крестьянам, тем самым стимулируя крестьянство производить больше зерна и продавать излишки хлеба, чтобы покупать такие предметы. Но разрушение и хаос, вызванные революцией и гражданской войной, уже сделали эту задачу довольно сложной, а проблема усугублялась ещё и постоянной потребностью в тяжелом промышленном производстве для производства оружия и транспортных средств, необходимых для ведения войны.

Даже когда гражданская война, к всеобщему удивлению, к 1920 году начала смещаться в пользу большевиков, революционеры испытывали постоянный страх, что иностранные армии, куда более богатые и технологически развитые, могут в любой момент вторгнуться в страну. Большевики столкнулись с парадоксом: переход к лёгкому промышленному производству, вероятно, приведет к сокрушению революции извне; но если они не перейдут к легкому промышленному производству, революция, вероятно, будет сокрушена изнутри.

Короче говоря, ранние советское руководство страдало из-за сельскохозяйственного сектора, который ещё не интегрирован в капитализм. Если бы появление капитализма в масштабах всей страны превратило этих крестьян в сельскохозяйственных рабочих, как это происходило в течение последних двух столетий в Западной Европе, эти рабочие имели бы непосредственный общий интерес с промышленными рабочими городов и поселков в коллективизации производства. Вместо этого революция освободила крестьян, превратив их в мелких землевладельцев.

Нехватка продовольствия в городах привела к росту ажиотажного спроса, спекуляциям, и, следовательно, к инфляции, что ещё усугубило нехватку продовольствия. В течение 1918—19 годов около 60% городского потребления перешло на чёрный рынок. Как и в других областях производства, распределения и неблагополучных рынков, центральные власти стали прибегать к всё более агрессивным механизмам распределения. Наркомпрод в мае 1918 года получил полномочия на силовое получение продовольствия. Его должностные лица вместе с отрядами вооружённых рабочих и тайной полицией («ЧК») захватывали запасы обвиняемых в накоплении, а более бедные крестьяне были вовлечены в кампанию по конфискации зерна у якобы «кулаков»*.

* прим. переводчика: на местах, конечно, могло происходить всякое, но по идее «кулак» и «зажиточный крестьянин» — принципиально разные вещи (см. «Борис Юлин о кулаках»)

Эти случайные продовольственные реквизиции со временем были упорядочены в т.н. «продразвёрстку», систему принудительных закупок по фиксированной, но непривлекательной цене, которая перекликалась с более ранними царскими программами конфискации зерна во время Первой мировой войны. Цены были столь низки, что в глазах крестьян реквизиции здорово напоминали конфискацию. Вполне понятно, что крестьяне всеми силами от неё отбивались, не в последнюю очередь потому, что того, что осталось после ухода агентов продразвёрстки, было недостаточно даже для того, чтобы прокормить себя. Нередки были беспорядки.

Программа только усугубляла нехватку и спекуляцию, поскольку крестьяне прятали свое зерно, продавали его на чёрном рынке или просто не сеяли семена — ибо какой смысл работать, если все плоды вашего труда будут украдены?

Несмотря на то, что закупки более чем утроились, в целом производство рухнуло.

Гражданская война, продразверстка и жестокая засуха на востоке и Юго-Востоке привели к тому, что урожай зерновых в 1921 году едва превысил 2/5 довоенного среднего показателя, вызвав голод, сопровождавшийся эпидемией тифа, в результате которой погибли миллионы людей, несмотря на чрезвычайную помощь и отмену продовольственного налога в пострадавших регионах. Даже в этот момент, из страха возвращения помещиков, крестьяне оставались достаточно лояльными большевикам, чтобы обеспечить их победу в гражданской войне к 1922 году*.

* прим. переводчика: Назвать точную дату окончания гражданской войны — очень трудно. Основные боевые действия закончились к концу 1920 года, с концом польской войны и взятием Крыма (и меры военного коммунизма были отменены уже в 1921-м), а сопротивление в Закавказье и Туркестане продолжалось вообще до середины 1920-х. Но авторы, видимо, считают конец гражданской войны с восстановления контроля Москвы над Дальним Востоком (конец 1921 -- начало 1922 года). Это тоже вполне допустимая точка зрения.

Между тем Ленин, Троцкий, Бухарин и некоторые другие ведущие большевики, несмотря на всю свою ярость по поводу неспособности «эгоистичных» крестьян производить в интересах общего блага, стали утверждать, что чрезвычайные реквизиции не являются долгосрочным решением противоречия между интересами городских рабочих и крестьянства. Повышение производительности сельского хозяйства было бы невозможным без какого-то стимула для крестьянства. Как только хрупкий мир был достигнут, руководство осознало масштабы разрушительности «военного коммунизма» и убедилось в необходимости отступления от того, что другие считали спасительным, стремительным продвижением к социализму*.

* прим. переводчика: Насколько нам известно, военный коммунизм для советского руководства изначально считался чрезвычайной военной мерой. Соответственно, как только война закончилась, вместе с ней закончился и военный коммунизм.

Правительство столкнулось не только с крестьянскими восстаниями: рабочие в Петрограде также начали бастовать из-за скудного хлебного пайка, кроме того, случилось восстание моряков в Кронштадте, где базируется Балтийский флот, да и окончание гражданской войны закрепило взгляд на необходимость отступить назад.

Таким образом, на смену продразвёрстке пришёл продналог на продукты питания, который был значительно ниже, чем реквизиционные планки. К 1923 году посевная площадь вернулась к 90 процентам довоенного уровня, и хотя урожай был еще меньше, чем в 1913 году, но нехватка продовольствия уже не была такой отчаянной. Более осторожный подход, который вновь вводил элементы рынка, с целью развития прежде всего частного сельского хозяйства и значительного частного сектора лёгкой промышленности, теперь был целью новой экономической политики (НЭП) — политики, которую, по мнению ведущих большевиков, вероятно, потребуется сохранить в течение длительного времени. Ленин надеялся на то, что эта политика продлится не более 25 лет, другие считали, что это будет минимумом.

Легализация НЭПом частной торговли имела успех, особенно в отношении предметов потребления в сельской местности. Небольшие мастерские, которые были национализированы, теперь стали сдаваться в аренду предпринимателям и кооперативам, в то время как государство занималось тяжёлой промышленностью, финансами и внешней торговлей. Разговоры об отмене денег исчезли, так как государственные предприятия теперь должны были бы работать на основе коммерческого учёта. Ресурсы, необходимые для производства, в частности топливо, должны были бы оплачиваться за счет средств, полученных от продаж, а не за счет лёгкого кредита от центра. Аналогичным образом, заработная плата вновь будет выплачиваться наличными, и вновь будут взиматься сборы за коммунальные услуги.

Заводы будут функционировать в качестве автономных, конкурентоспособных единиц, стремящихся к получению прибыли и избежанию расходов. В нефтяной и деревообрабатывающей отрасли даже выдавались концессии иностранным капиталистам в надежде на то, что они внедрят столь необходимую современную технику.

Из-за значительного рыночного распределения товаров, которое было вновь введено в рамках НЭП, трудно сказать, как проходило планирование. Стратегические сектора тяжелой промышленности весьма детально ориентированы соответствующим подразделением ВСНХ относительно того, что производить, и когда, в то время как отраслям потребительских товаров оставляли разрабатывать собственные производственные планы, отдавая многое в руки рынка. Вот снова Ноув:

«Слово «планирование» имело совсем иное значение в 1923—26 годах, чем то, что оно приобрело позднее. Не было ни полностью разработанной производственной и распределительной программы, ни «командной экономики».

Вместо оперативного планирования выпускались прогнозы и рекомендации, которые позволяли высшему руководству обсуждать приоритеты стратегических инвестиционных решений. Во многих отношениях то, что было достигнуто в этот момент, не сильно отличалось от более спокойных западных экономик послевоенного периода, поскольку многие из господствующих отраслей экономики, особенно уголь и сталь, находились в руках государства — хотя, возможно, это носило так сказать, судорожный характер, поскольку новое государство ещё только делало свои первые шаги.

Одновременно с этим гражданская война выпотрошила гражданские свободы и выхолостила советскую демократию. Миллионы рабочих, в том числе наиболее политически активные, были убиты в боях. Выжившие вернулись в деревни, чтобы наскрести немного еды, участвуя в деятельности черного рынка или вступая в новый государственный аппарат. Повседневное функционирование правительства зависело от царских бюрократов, а того самый пролетариат, ради которого всё и делалось, в стране осталось очень немного. Советы действительно перестали быть органами рабочих, вместо этого они стали органами для рабочих — или даже органами бюрократов для бюрократов. Больше не было никакого реального прямого осуществления власти Советами.

Ограничение гражданских свобод в условиях тотальной войны с врагами со всех сторон никогда не ослабевало — даже когда появлялась хрупкая победа. Поскольку большинство политических партий после Oктября перешли на сторону контрреволюции, к концу Гражданской войны большевики остались единственной самостоятельной силой. Политическое несогласие выражалось только через фракции внутри партии, а не между партиями. Но в 1921 году, встревоженное эхом идей левой оппозиции среди кронштадтских повстанцев — и тем, сколько членов Коммунистической партии присоединилось к восстанию — руководство сделало, возможно, самую большую ошибку, заложив основу для процесса «сталинизации», которое позже в течение десятилетия законодательно запретило фракции среди большевиков.

Даже те, кто поддерживал такое сплочение как временную меру, пока всё не устаканится, тем не менее, испугались бы того, что могло произойти в результате. На протяжении 1920-х годов, несмотря на формальный запрет фракций, повсеместные споры о том, что должно было быть сделано, продолжались — хотя и стали проходить всё злее и грубее.

После смерти Ленина в 1924 году, к власти пришёл Иосиф Сталин, лидер большевистской фракции центристов, которая колебалась между двумя полярными мнениями насчёт НЭПа. Дискуссионные собрания стали срываться насмешками, криками, оскорблениями — а т<