Мигелю Бенитесу Инглотту и Аурине

 

Мадрид, 14 августа 1935 г.

Дорогой Мигель!
Несколько дней назад я уже послал тебе письмо, в котором умолял прислать мне стихотворение «Распятие» — оно у тебя должно быть. Ответа я не получил и потому пишу снова. Очень прошу — пришли мне стихи, не забудь, это одно из лучших стихотворений в книге. Жаль, если оно затеряется.
Крепко обнимаю тебя.

Федерико

А нет ли у тебя еще одного стихотворения, оно называется «Маленькая бесконечная поэма»?

(переводы Н. Р. Малиновской)
Довольно занятная статья, называется "Подарок Бенитесу Инглотту" (на испанском). В ней рассказывается как раз о том, как Бенитес Инглотт "потерял" эти два текста, в связи с чем они не вошли в первое издание "Поэта в Нью-Йорке" 1940 года. "Распятие" было опубликовано только в 1950-м, а "Влюбленные..." (см. предыдущий пост) и того позже...

CRUCIFIXIÓN

 

La luna pudo detenerse al fin por la curva blanquísima de los caballos.
Un rayo de luz violenta que se escapaba de la herida
proyectó en el cielo el instante de la circuncisión de un niño muerto.

La sangre bajaba por el monte y los ángeles la buscaban,
pero los cálices eran de viento y al fin llenaba los zapatos.
Cojos perros fumaban sus pipas y un olor de cuero caliente
ponía grises los labios redondos de los que vomitaban en las esquinas.
Y llegaban largos alaridos por el Sur de la noche seca.
Era que la luna quemaba con sus bujías el falo de los caballos.
Un sastre especialista en púrpura
había encerrado a tres santas mujeres
y les enseñaba una calavera por los vidrios de la ventana.
Los tres niños en el arrabal rodeaban a un camello blanco
que lloraba porque al alba
tenía que pasar sin remedio por el ojo de una aguja.
¡Oh cruz! ¡Oh clavos! ¡Oh espina!
¡Oh espina clavada en el hueso hasta que se oxiden los planetas!
Como nadie volvía la cabeza, el cielo pudo desnudarse.
Entonces se oyó la gran voz y los fariseos dijeron:
Esa maldita vaca tiene las tetas llenas de leche.

La muchedumbre cerraba las puertas
y la lluvia bajaba por las calles decidida a mojar el corazón
mientras la tarde se puso turbia de latidos y leñadores
y la oscura ciudad agonizaba bajo el martillo de los carpinteros.
Esa maldita vaca
tiene las tetas llenas de perdigones,
dijeron los fariseos.
Pero la sangre mojó sus pies y los espíritus inmundos
estrellaban ampollas de laguna sobre las paredes del templo.
Se supo el momento preciso de la salvación de nuestra vida.
Porque la luna lavó con agua
las quemaduras de los caballos
y no la niña viva que callaron en la arena.
Entonces salieron los fríos cantando sus canciones
y las ranas encendieron sus lumbres en la doble orilla del río.
Esa maldita vaca, maldita, maldita, maldita,
no nos dejará dormir, dijeron los fariseos,
y se alejaron a sus casas por el tumulto de la calle
dando empujones a los borrachos y escupiendo la sal de los sacrificios
mientras la sangre los seguía con un balido de cordero.

Fue entonces
y la tierra despertó arrojando temblorosos ríos de polilla.

 

Распятие

 

Луна наконец зацепилась за белый косяк коней.
Фиолетовый луч, вылетая из раны,
спроецировал на небо сцену
обрезания мертвых младенцев.

Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,
но зефирными были чаши — и кровь потекла в башмаки.
Колченогая свора зажгла свои трубки,
и от запаха жженого рога
посерели губы несчастных, которых рвало
в подворотнях.
А с юга засушливой ночи долетали
протяжные крики —
это свечи луны задымились на бедрах коней.
Портняжка, закройщик пурпура,
зазвал к себе трех блаженных
и запер на ключ, а в окно им выставил череп.
Три блаженных тем временем утешали верблюда,
который боялся,
что к утру непременно застрянет в игольном ушке.
Крест был поднят, и гвозди вбиты.
Гвозди, вбитые в кость
так, что звезды ржавели от крови.
Все глаза отвели — и тогда небеса оголились
и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:
— У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя.—
Горожане захлопнули двери,
я ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,
мутный вечер наполнился хрустом и треском,
в незримые плотники стали обтесывать город.

- Эту говядину, верно, шпигуют дробью,—
Продолжали ворчать фарисеи.
Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи
пузырили на паперти храма болотную муть.
И все явственней было спасенье — от этой жизни.
И луна, а не дева пустынь, омывала ожоги коней.
распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,
лягушки зажгли очаги по речным берегам.
— Эта чертова, чертова, чертова эта корова
спать не даст,— фарисеи брюзжали
и шли по домам, по дороге пиная пьяных
и плевок за плевком избавляясь
от привкуса жертвы.
А за ними, печально блея, бежала кровь.

И свершилось,
И, разлив комариные реки, проснулась земля.

(пер. А. Гелескула)

 

A José Bello (1)

 

[Granada, enero de 1924]

 

Querido Pepín: El lunes (si otra cosa no ocurre y Dios quiere) llegaremos en el rápido de la noche Paquito (que se va a París) y yo. No estaré en tu habitación, no tengas cuidado, y tu padre puede estar satisfecho porque yo no te molestaré. Avisa a Emilio [Prados] y a los amigos y dile a Luis Buñuel que encargue a Lizcano mi plaza con mucho empeño. Ya le he escrito pero no está de más un aviso. Siento no vivir contigo. (Al fin y al cabo el hombre es un animal de costumbre.) Adiós, queridísimo Pepín. ¡Hasta el lunes!

Federico

 

Хосе Бельо Ласьерре (№1)

 

Гранада, январь 1924 г.

Дорогой Пепин!
В понедельник (если ничего не случится и если на то будет воля Божья) мы с Пакито (который уезжает в Париж) прибываем ночным скорым. Не волнуйся, в твоей комнате я не поселюсь, так что твой отец может быть доволен: я тебя не побеспокою. Предупреди Эмилио (Прадоса) и друзей, и скажи Луису Бунюэлю, чтобы он отдал моё место Лискано только за хорошие деньги. Я уже писал ему, но еще одно предупреждение будет нелишним. Жаль, что мне не жить с тобой. (В конце концов, человек — это лишь животное, имеющее привычки). Прощай, дорогой Пепин. До понедельника!

Федерико.

 

A su familia (57)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

 

Queridísimos padres y hermanas: No os he escrito antes porque estuve copiando varios poemas míos y arreglándolos para mandarlos a una revista importante de París donde saldrán traducidos por Valéry Larbaud, el mejor crítico de Francia.
Mis cosas van bien, mejor dicho andan, y ya es bastante en esta época de dificultades literarias y luchas encarnizadas. Ya están copiando a máquina los Cristobícal y empiezan a dirigirlos muy pronto, aunque Gregorio no sabe cuándo se podrán montar, si en seguida o más tarde. Dependo del éxito o el fracaso de dos obras que se tienen necesariamente (pues ya están en el teatro hace años) que estrenar antes. Pero de todas maneras yo estoy ya buscando figurines, pues me han encargando (caso raro) que los dirija todos sin intervención de nadie. De todas maneras yo tengo que estar encima de todo y hacer acto de presencia en todos sitios, pues hasta que uno tiene ya fama, como le pasa a Falla, hay que hacerse ver en todas partes para dar fe de que uno no se ha muerto, ni piensa morirse en muchos años, como quisieran muchos a quienes estorbo totalmente en sus planes ambiciosos.
Oye, mamá, no se te olvide mandar una caja de dulces de monja bien surtida para los niños de [Enrique Diez-] Cañedo, que se porta conmigo de la manera más cariñosa y simpática que hay en el mundo. Y envíame mi gabardina trinchera que me hace falta, un peine, un esterillo de cama, la trincha del brigo, un bote de colonia y una botellita de ron, porque si no papá se las va a beber solo y no conviene. El esterillo, que sea bueno y grande. Todo esto me lo puedes enviar con el hombre maquinista que conoce la madre de Ortiz (por ejemplo), o en una caja. Gracias anticipadas. Paquito escribe entusiasmado de París, con razón. Yo creo que le va a servir de mucho.
Adiós, recuerdos a todos, a Falla y Carmen y a la familia, y para vosotros un ¡ay, qué ojos para la niña! y besos a Conchita y a ti, mamá, y papá, de vuestro hijo

Federico

 

Mamá, ¿cómo sigues?, ¿te das las corrientes? Escríbeme en seguida contándome todo.

Родным (№57)

 

Мадрид, февраль 1924 г.

Дорогие родители и сестренки!
Не ответил вам раньше, потому что переписывал и выправлял несколько своих стихотворений, чтобы послать их в одно солидное парижское обозрение. Там их должны напечатать в переводе Валери Ларбо, лучшего литературного критика Франции.
Дела мои движутся неплохо, точнее сказать, иду т, и хватит уже на сегодня писательских затруднений и кровопролитных сражений.
Уже отпечатаны набело несколько экземпляров "Дона Кристобаля", и начато распределение ролей, хотя Грегорио и не знает, когда будет всё готово, теперь же или позднее. Всё зависит от успеха или провала еще двух пьес, которые им обязательно надо поставить сначала (хотя эти пьесы уже давно идут в других театрах). Но в любом случае, я уже ищу модели костюмов, потому что мне пообещали (странная вещь!), что я всё решу и выберу сам, без чьего-либо вмешательства. Как бы там ни было, мой голос должен быть решающим во всём. Мне надо хотя бы ненадолго показаться везде, чтобы создать эффект присутствия. Ведь пока не добьешься известности (как это случилось с Фальей), ты должен быть на глазах у всех и каждого, чтобы показать, что ты не умер и не собираешься умирать в ближайшую сотню лет, как бы ни хотелось этого тем, кому ты мешаешь в исполнении их амбициозных планов.
Мама, не забудь отправить полную коробку пирожных для детишек (Энрике Диеса)-Канедо, который относится ко мне со всей возможной лаской и заботливостью. И вышли мне мой габардиновый плащ, который мне очень нужен, расческу, покрывало на постель, пряжку для пояса пальто, флакон одеколона и бутылочку рома, если папа не выпил его в одиночку, никому не сказав. Покрывало нужно большое и красивое. Всё это можешь передать мне с машинистом, который знаком с матушкой Ортиса, к примеру, или по почте в коробке. Заранее благодарю. Пакито пишет из Парижа бодрые письма, наверное, не без основания. Думаю, что ему эта поездка будет очень полезна.
прощайте, передавайте всем приветы, Фалье и Кармен, семье, а вам — "ах, что за глазки у девочки!" — целую Кончиту,тебя, мама, и папу. Ваш сын

Федерико.

Мама, как ты? ты в курсе дел? Напиши мне как можно скорее обо всём.

A su familia (58)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

 

Queridísimos padres: No os escribí antes por haber estado muy ocupado en mis asuntos, pero hoy lo hago encantado, como siempre, de haber recibido carta vuestra (¡qué pluma más mala!). Está muy mal que tardéis tanto tiempo en contestarme y no me deis noticias de cómo estás tú de tus piernas y papá de su azuquítar. De todas maneras escribidme pronto.
De Paquito estoy indignado pues ésta es la hora que no sé ni dónde vive y, exceptuando una postal, no sé más cosas de su viaje. Vosotros debéis regañarle y decirle que es poco cariñoso conmigo y sus amigos de aquí, que tanto le quieren.
No te puedes figurar lo que me ha gustado que Laurita esté en casa, pues ella, que es tan mona, habrá sido el encanto de estos días.
A don Fernando y Gloria les escribiré (con mejor pluma desde luego) dándoles mi más sentido pésame.
Si veis a Falla dadle muchos abrazos y recuerdos a María del Carmen, a toda la familia, a Enriquito y amigos y para vosotros mil besos de vuestro hijo y hermano
Federico
A las muchachas y Mamá Yaya y Dolores, muchas cosas.

Родным (№58)

 

(Мадрид, февраль 1924 г.)

Дорогие родители, не писал вам прежде, потому что был занят своими делами, но теперь я получил ваше письмо (чему очень рад!) и спешу ответить (но какое же ужасное перо!). Скверно, что вы так долго тянули с ответом мне и не рассказывали о вашем самочувствии. Как твои ноги? и как папин сахарок? В любом случае напишите мне не откладывая.
Я возмущен поведением Пакито, он молчит, и я не знаю ни где он теперь живет, ни подробностей его путешествия. прислал всего одну открытку. Поругайте его и скажите, что это скверно по отношению ко мне и любящим его здешним друзьям.
Не представляешь, как я был доволен присутствием Лауриты в доме, потому что она своей очаровательной непосредственностью и веселым кривляньем развеселила всех.
Я напишу дону Фернандо и Глории (разумеется, возьму перо получше) с выражением соболезнования.
Если увидишь Фалью, обними его от меня и передай привет Марии дель Кармен, всей семье, Энрикито и друзьям. Целую вас обоих тысячу раз, ваш сын и брат

Федерико.

Приветы и поцелуи девочкам, бабушке и Долорес.

 

A Carlos Morla Lynch (6)

 

[Granada, finales de julio-principios de agosto de 1931]

 

Queridísimos míos: Os escribí y no me contestáis. ¿Qué pasa? Leo la revolución de Chile y me preocupo mucho por vosotros. ¿Qué gobierno hay? ¿Qué idea tenéis de vuestra nueva situación? Escribidme y contadme muchas cosas. Lo deseo.
Yo trabajo mucho. En los últimos días de septiembre haremos en vuestra casa (que es la mía, porque me lo habéis dicho siempre) una lectura de mi nueva pieza con invitados y fotos.
Recibí vuestras postales de Sigüenza con toda la patulea. Espero que Carlos [Morla Vicuña] habrá por fin saludado en mi nombre a la señora secretaria del inefable A... Ahora mismo mi casa está llena de canciones de cuna para dormir a la niña, y ya están dormidas mi mamá, mis hermanas, mi papá, los árboles y los perros, menos la niña, que no se duerme nunca.
Os quiero tanto, que deseo un retrato de Carlos para ponerlo junto al de Bebé a los lados de mi mesa, como en las iglesias el Sagrado Corazón de Jesús (izquierda) y el Sagrado Corazón de María (derecha).
¡Ay, qué calor hace! Pero qué buen calor de oro, lleno de pájaros y hojas de un verde duro. Escribidme contándome todo.
Mil besos y abrazos de vuestro

Federico

Saludos a todos los amigos.

Карлосу Морле Линчу

 

Гранада, август 1931

Дорогие мои!
Я написал вам, но не получил ответа. Что случилось? Из газет я узнал о перевороте в Чили* — тревожусь за вас.
Как вам новое правительство? Что думаете делать? Напишите мне обо всем. Мне надо знать.
Я много работаю. В конце сентября думаю прочесть у вас дома (то есть у себя, раз ваш дом — мой дом, как вы меня не раз уверяли) мою новую пьесу. Позовем гостей и фотографа.
Получил вашу открытку из Сигуэнсы и все прочее. Надеюсь, Карлос все-таки выразил мое почтение секретарше легендарного персонажа.
В доме который час звучит колыбельная и заснули уже все — мама, сестры, отец, цветы, щенята, а дитя ни в какую!
Я вас очень люблю! Пришлите мне фотографию Карлоса, я поставлю ее на стол. С одной стороны Бебе, с другой — Карлос, как в церкви: слева — Святое Сердце Иисусово, справа — Святое Сердце Богоматери.
Стоит такая жара! Но все равно хорошо — золотая накаленная жара, густая тень листьев и птицы.
Напишите мне обо всем.
Обнимаю и целую вас —

Федерико.

 

A Carlos Moría Lynch (13)

 

[Granada, septiembre de 1931]

 

Queridísimo Carlos: Día de júbilo en casa. La niña ha dicho por vez primera ma-ma-ma-ma. Y luego se ha entusiasmado y ha dicho ma-ta-pa-la ca-ti-pa. Alfabeto de un teléfono angélico, sin duda, donde la niña se despide para entrar por este arco terrible y teológico de la razón humana.
Ha sido un revolutorio precioso. Gritos, chillidos de las criadas andaluzas, subidas y bajadas por las escaleras y toda el agua sonando: el retrete, la ducha, el aljibe. Luego, mi padre ha dicho muy serio: «Es una niña genial», y mi mamá, más comprensiva: «No, pero es más simpática que los demás niños». Ha entrado el hortelano y su mujer y sus hijos y ha entrado un vendedor de helados y dos mendigos que duermen bajo los árboles, y hasta un pequeño burrito. Mi padre, muy solemne, se dirige a la niña y le dice: «Hijita, di mamá, anda»; y la niña agitando los bracitos, grita: «Ta-ca-che-li-pi-ta-má...», ¡y se echó a llorar! Un abrazo

Federico

 

Карлосу Морле Линчу

 

Гранада, 1931 г.

Милый Карлос!
Сегодня в доме у нас торжество. Малышка [племянница, дочь Кончи] в первый раз сказала: ма-ма-ма-ма. Затем воодушевилась и продолжила: ма-та-па-ла ка-ти-па. Алфавит ангельских телефонных бесед — итак, дитя попрощалось и двинулось дальше — к жутким богословским колоннам разума.
А в доме случился форменный переворот. Крики, вопли служанок, нескончаемая беготня по лестницам и грохот воды — отовсюду, где она только может литься: из ванной, из душа, с кухни, из сада. Затем отец с полной серьезностью объявил: «У нас гениальный ребенок». Мама (она не в таком ослеплении) уточнила: «Да нет, просто она симпатичнее других детей». Потом пришел садовник, привел с собой жену и детей, за ним зеленщик и двое нищих, что спали под деревом и проснулись, и в довершение всего — осленок. Отец принародно обратился к малышке: «Детка, скажи «мама»!» Дитя забило ручонками и возопило: та-ка-че-ли-ри-та-ма! И — зарыдало!
Обнимаю тебя —
Федерико.

переводы Н. Малиновской

 

A su familia (129)

 

[Buenos Aires, 20 de octubre de 1933]

 

[Foto del poeta, con la dedicatoria:]

A Papá y a Mamá.
Besos de su

 

Federico

 

[Al dorso:]

Al llegar a Buenos Aires esta gente gentilísima me ha hecho más de doscientos retratos. Retratos en la cama, en traje de baño, en la calle, asomado a una ventana, ¡el disloque! De todos ellos os mando éste en que me encuentro muy bien y es un retrato serio.
Ya recibiréis los centenares de artículos que han hecho de mi llegada. Hoy he dado mi conferencia sobre el duende, que ha sido un éxito extraordinario, ¡no tenéis idea!
Estoy agasajado y llevado y traído, de modo que no tengo tiempo de nada. Ahora vengo de un banquete que me han dado los autores teatrales argentinos, y aprovecho este rato de café tranquilo para mandaros este retrato.
Estoy muy contento y el embajador [Alfonso Danvila] está muy amigo mío, y constantemente estoy en la embajada con él. Él me guía y me dice lo que tengo que hacer y ya nos hablamos de tú, a pesar de su edad.
Quiera Dios que estéis todos buenos. Abrazos, besos, de vuestro

Federico

 

Родителям (№129)

 

Буэнос-Айрес, 20 октября 1933 г.

 

(Фотография поэта с посвящением)

Папе и маме.
Целую, ваш

 

Федерико.

 

По моём приезде в Буэнос-Айрес эти милейшие люди сделали уже больше двухсот моих портретов. Я запечатлен в кровати, в банном халате, на улице, выглядывающим в окно. Это уже переходит всякие границы! Из всех снимков я выбрал, чтобы послать вам, вот этот, потому что он серьезный и на нём я вышел лучше всего.
Вы ещё получите сотню-другую статей, наспех склёпанных в честь моего прибытия. Сегодня я читал свою лекцию о дуэнде, и вы не представляете, какую бурю аплодисментов она вызвала!
Я радушно принят в городе, меня везде водят и возят, так что времени ни на что не остаётся. Только что вернулся с очередного банкета, который в честь меня устроили аргентинские драматурги, и я использовал несколько спокойных минут за чашкой кофе, чтобы отправить вам эту фотографию.
Мне всё очень нравится, с послом (Альфонсо Данвила) я крепко сдружился и много времени провожу с ним в посольстве. Он показывает мне город, говорит, что я должен делать и, несмотря на его возраст, частенько говорим о тебе.
Дай Бог, чтоб все вы были здоровы. Обнимаю, целую, ваш

Федерико.

 

A su familia (128)

 

[Buenos Aires, 20 de octubre de 1933]

 

Queridísimos padres y hermanos: A los tres días de estar en Buenos Aires recibí vuestra carta, que me llenó de contento. Yo estoy abrumado por la cantidad de agasajos y atenciones que estoy recibiendo. Estoy un poco deslumhrado de tanto jaleo y tanta popularidad. Aquí, en esta enorme ciudad, tengo la fama de un torero. Hace noches asistí a un estreno en un teatro y el público, cuando me vio, me hizo una ovación y tuve que dar las gracias desde el palco. Pasé un mal rato, pues estas cosas son imprevistas en mi vida. Ya veréis los periódicos. Una cosa como cuando vino el príncipe de Gales. ¡Demasiado!
Desde Montevideo comenzó el cisco. Allí fueron los periodistas de Buenos Aires para hacer los reportajes, y no sé cuántas fotos tiraron. Cañedo, que está allí de embajador, y los Moras subieron al barco a saludarme, seguidos de una nube de señoritas con álbum y periodistas. Todo esto era producto del éxito sin límites que había tenido Bodas de sangre. Estas gentes americanas aman al poeta por encima de todo. No tenéis idea de cómo han oído hoy mi conferencia, ¡ha sido una cosa extraordinaria! ¡Y qué entusiasmo! No pasa día que no reciba declaraciones de señoritas (supongo que estarán chaladas) diciéndome cosas notables, ¡ya las leeréis!
En el barco, entre Montevideo y Buenos Aires, me mataron a interviús, y a la llegada de Buenos Aires había una nube de gente en el muelle, entre ellos el embajador, el ministro de Colombia, poetas y fotógrafos. Yo estaba asustado. Al bajar la escala todos me aplaudieron y de pronto yo siento una voz que dice: ¡Federico! ¡Federico! ¡ay! ¡ay!, y era la mujer de Coca y su niña, y Matilde, la del compadre Pastor, y un grupo de gentes de Fuente Vaqueros. Ya lo leerás en la prensa: Cuando los fotógrafos retrataban el grupo, ellos lloraban y decían: «De mi pueblo, ¡es de mi pueblo!, ¡de la Fuente!». Os aseguro que me saltaron las lágrimas. Se habían gastado cinco pesos en entrar al muelle y habían seguido y recortado todos los retratos y los artículos que se habían publicado antes de la llegada. Naturalmente esto es explicable en ellos, pues yo llegaba allí de personaje y ellos vieron cómo los abracé y con qué alegría los recibí. Desde luego a todo el mundo le pareció esto simpatiquísimo. ¿Qué te ha dicho tu mamá para mí?, me preguntó la mujer de Coca, y yo le dije que tú te acordabas mucho de ella. Luego han venido a verme al hotel (estoy en el Hotel Castelar, en la avenida de Mayo, uno de los grandes hoteles de Buenos Aires), a mí me conmueven mucho porque hablan de papá con un respeto y un cariño enorme; y lejos es cómo se da uno cuenta del amor tremendo que tienen por su casa. Se acuerdan mucho de Conchita, y han movido un griterío estilo de la Fuente con los retratos de la Tica que yo tengo puestos encima de mi cama.
El día 24 es el reestreno de Bodas de sangre, en el Teatro Avenida, y ya está el teatro vendido por tres días, y es inmenso. Ese día será una cosa grande el jaleo que moverán los españoles. Desde luego yo no he visto un recibimiento igual, y era preciso que los vierais para que os dierais cuenta. Lola Membrives, por todo lo que la gente dice, hace una gran creación del papel. El embajador, que ha visto la obra cinco o seis veces, me dice que se trata de algo grande. Lola debutará con ella en Madrid y está segura de llenar el teatro todas las noches que quiera.
Yo estoy buenísimo y deseo que vosotros lo estéis también. Me siento bien, y espero ganar un dinerito limpio para después tener en Madrid todo lo que yo quiera.
Que me escribáis y me contéis muchas cosas, y que me escriba Paquito. De España leo noticias desagradables. Estas elecciones van a ser terribles. ¡Veremos a ver qué pasa! Yo tengo verdadera ansiedad por todos esos movimientos políticos.
Saludos a toda la familia, besos a Conchita y Manolo y mis niños, y a vosotros besos de vuestro

Federico

 

Родным (№128)

 

Буэнос-Айрес, 20 октября 1933

Дорогие родные!
Я всего три дня как в Буэнос-Айресе, и уже получил ваше письмо, чему несказанно рад. Я буквально подавлен чрезмерной предупредительностью и заботой, что окружают меня здесь, оглушен праздничным шумом и собственной популярностью. Здесь, в этом огромном городе, моя слава подобна славе тореадора. Стоило публике в театре заметить моё присутствие, как она устраивала мне овацию, и я вынужден был раскланиваться прямо из своей ложи. Пришлось пережить даже несколько не слишком приятных минут, ведь всё это так неожиданно свалилось на меня. Вы ещё увидите прессу. Можно подумать, приехал принц Уэльский. Это как-то чересчур!
Уже в Монтевидео началась шумиха. Туда приехали журналисты из Буэнос-Айреса, чтобы сделать свои репортажи, и я даже не знаю, сколько снимков они напечатали. Канедо, который занимает там должность посла, и чета Мора поднялись на борт, чтобы приветствовать меня, окруженные кучкой девиц с альбомом и толпой журналистов. И всё это — результат оглушительного успеха "Кровавой свадьбы". Эти американцы любят поэта, несмотря ни на что. Вы не представляете, кáк они слушали сегодня мою лекцию, это что-то невероятное! С каким воодушевлением они ее приняли! Не проходит и дня, чтобы я не получил очередных интересных признаний от девушек (предполагаю, безумно влюбленных), я ещё дам их вам почитать!
На корабле, пока плыли от Монтевидео до Буэнос-Айреса, меня замучили интервью, а на пристани меня встречала толпа народу, среди которой я заметил посла, одного из колумбийских министров, нескольких поэтов и фотографов. Я был, признаться, напуган. Когда я спускался по трапу, все зааплодировали, а потом я услышал голос, восклицавший: "Федерико! Федерико! ах! ах!" - это были женщина из Коки и ее дочь, и Матильде, дочь кума Пастора, и еще несколько человек из Фуэнте Вакероса. Они прочитали о событии в газетах. Когда фотографы снимали их, они плакали и говорили: "Из моего селения, он из моего селения! Из Фуэнте!" Уверяю вас, у меня слёзы к глазам подступили. Они заплатили пять песо за проход к пристани, а до моего приезда следили за всеми статьями в прессе и аккуратно вырезали фотографии. Это вполне объяснимо, ведь для них я выдающаяся личность и в то же время земляк, они видят, как я рад им. Разумеется, для всего мира это станет примером величайшего радушия и симпатии. "Твоя мама что-нибудь передала для меня?" - спросила меня сеньора из Коки, и я заверил её, что ты частенько о ней вспоминаешь. Позднее они пришли навестить меня в отеле (я остановился в отеле "Кастелар", что на Авенида де Майо, один из крупнейших отелей Буэнос-Айреса) и очень тронули тем, с каким огромным уважением и любовью говорили о папе (...) Они прекрасно помнят Кончиту и подняли гвалт вполне в фуэнтевском духе, увидев фотографии Тики, которые висят у меня в изголовье.
24 октября возобновляется "Кровавая свадьба" в театре "Авенида", все билеты распроданы на три вечера вперед, и так без конца. Сегодня намечается большой праздник, который должен тронуть сердца испанцев. Я никогда не встречал подобного приёма, было бы чудесно, если бы вы увидели то, о чем я рассказываю. Лола Мембривес, судя по тому, что о ней говорят, великолепно сыграла свою роль. Посол, который смотрел спектакль пять или шесть раз, сказал мне, что это грандиозная актерская работа. Лола дебютирует в этой роли в Мадриде. Она уверена, что театр будет полон каждый вечер, сколько бы ни игралось спектаклей.
Я превосходно себя чувствую и вам желаю того же. Надеюсь заработать приличных деньжат, чтобы потом в Мадриде получить всего, что душа пожелает.
Поскольку и вы, и Пакито пишете мне практически обо всём, я в курсе дел. Испанские новости в газетах не очень-то радостны. Эти выборы обещают быть тяжелыми. Посмотрим, что будет. Все эти политические перемены сильно тревожат меня.
Привет всем родным, поцелуйте Кончиту, Маноло и моих племянников. Крепко целую вас,

Федерико.

A Enrique Amorim

 

[Montevideo, febrero de 1934]

 

¡ Oh canalla!
¡ Oh pérfido!
¿Te has escondido
y has hecho un nido
con tu deseo?

(Copia a la manera de la [Alfonsina] Storni)

El caso es que eres un canalla.
Te espero a las 10 y media en punto en la Legación.
Allí estaré, canalla.
Saludos a Esther [Haedo de Amorim]

Federico el bebo-ché

 

Энрике Амориму

 

Монтевидео, февраль 1934 г.

Ах, негодяй!
Ах, изменник!
Ты затаился
и свил гнездо
из желаний своих?

(Подражание Альфонсине (Сторни)).

Дело в том, что ты каналья.
Жду тебя ровно в половине одиннадцатого у представительства.
Я там буду, негодяй!
Привет Эстер (Аэдо де Аморим).

Федерико-пьяница.

 

A Eduardo Marquina

 

[Granada, finales del verano de 1926]

 

Querido Marquina: Margarita Xirgu quedó en contestarme su impresión de la lectura de la latosísima Mariana Pineda. No lo ha hecho. Sé que su madre ha muerto, pero ya hace tiempo y además ella no por eso se va a retirar de las tablas. Yo no sé qué hacer y además estoy fastidiado, porque como mis padres no ven nada práctico en mis actuaciones literarias están disgustados conmigo y no hacen más que señalarme el ejemplo de mi hermano Paquito, estudiante en Oxford lleno de laureles. Aunque sea una lata para usted, le ruego no me olvide en esta situación indecisa. El verano se acaba y yo sigo colgado, sin el menor atisbo de iniciar mi labor de poeta dramático, en la cual tengo tanta fe y tanta alegría. No deje de contestarme lo que piensa y cuál es su opinión. ¿Debo escribir yo a Margarita? Si usted considera perdido el asunto, dígamelo también. Salude a todos los de su familia. Eduardo, usted sabrá disculpar estas molestias que le causo. ¡No me olvide! Ahí va un gran abrazo de

Federico

Acera del Casino, 31
Granada

Эдуардо Маркине

 

Конец лета 1926 г.

 

Дорогой Маркина!
Маргарита Ксиргу до сих пор не сообщила мне, какое впечатление произвело на нее чтение наизануднейшей “Марианны Пинеды”. Ни слова. Знаю, что у нее умерла мать, но с тех пор прошло довольно много времени, и, кажется, она не собирается по этой причине покидать сцену.
Что мне делать, не представляю (не говоря уже о том, что история эта мне порядком надоела), тем более что мои родители не видят никакого толку в моих литературных занятиях, сердятся и постоянно ставят мне в пример брата моего Пакито, примерного студента, увенчанного лаврами в Оксфорде.
Простите, что затрудняю Вас, но очень прошу Вас вызволить меня из этого неопределенного положения. Лето кончается, а я вишу между небом и землей и не вижу ни малейшей возможности заниматься драматургией, хотя верю в свое призвание, а труд этот мне в радость.
Пожалуйста, сообщите мне свое мнение. Может быть, нужно написать Маргарите? Если же Вы полагаете, что дело проиграно, скажите без утайки. Поклон Вашей семье. Прошу прощения за все эти хлопоты. Не забывайте меня, Эдуардо!
Обнимаю Вас —

Федерико

Гранада, ул. Касино, 31.

 

A su familia (130)

 

[Buenos Aires, finales de octubre de 1933]

 

Queridísimos padres y hermanos: Ya se celebró el estreno de Bodas, que constituyó por la prensa que os mando por barco un verdadero escandalazo. Yo no he visto en mi vida una cosa igual de entusiasmo y cariño. El gran Teatro Avenida es como diez veces el Teatro Español de Madrid, uno de esos inmensos teatros de América, y estaba totalmente ocupado por una muchedumbre que estaba de pie en los pasillos y colgada del techo. El teatro tiene cien palcos que ocupaba lo mejor de la sociedad de aquí y el resto, abarrotado.
Al empezar yo dirigí un saludo al público, dando gracias por el recibimiento que me habían hecho, y al aparecer yo en el escenario una voz dijo «¡de pie!», y todo el mundo se puso de pie y me dio una ovación de cinco minutos. Después ya fue el disloque. Lola Membrives daba miedo verla diciendo «Dos bandos», con una voz que quebraba las paredes de la sala y ponía carne de gallina a la gente.
Al final tuve que dirigir otra vez la palabra al público y Lola habló también, y ya se volvió loca diciendo «que yo era un primor y un capullo de España», y ya fue todo un escandalazo atroz. Yo me acordé de [Eduardo] Ugarte y de Ignacio [Sánchez Mejías], que decían que esto pasaría en Madrid, pero ha pasado en Buenos Aires.
¡Ya veréis qué prensa! En fin, el gran diario Crítica publicó un gran artículo que se titula «¡Viva García Lorca!».
Pues otro capítulo han sido las dos primeras conferencias que he dado en Amigos del Arte, que, según la señora [Bebé Sansinena de] Elizalde, directora de la sociedad [...], nunca ha habido tanto entusiasmo. No me gusta escribir estas cosas, pero son pálidas al lado de la realidad. Os las cuento para que os alegréis y porque sé que os gustan.
La conferencia del duende la quiere publicar Amado Alonso con un estudio.
La segunda conferencia fue la que di en la Residencia con la Argentinita, pero he cantado yo, con un éxito que para qué os voy a decir. La gente se pegaba por entrar en la puerta y ha sido tanto pedido de billetes que la próxima tendrá que ser en un teatro.
Iré a varios sitios de la República y al Uruguay. Iré a Rosario y allí buscaré a Máximo [Delgado García] y quizá pueda colocarlo en algo.
Se están empezando los ensayos de La zapatera y estudiando los escenarios para el Stadium de Montevideo. Me acuerdo mucho de vosotros y recibí una enorme alegría con la foto de mamá y de Isabelita. Tengo alegría de que Paquito se quede en Madrid. Yo os recomiendo que no os metáis en jaleos políticos ni se meta Paquito.
Tengo inquietud por lo que pueda suceder en España. Aquí estoy al corriente, pues la prensa tiene excelente información.
Estamos en plena primavera. Mañana tengo un banquete que me ofrece el PEN Club, y después voy a pasear en yacht por el hermoso río Tigre. Abrazos, besos, cosas a los amigos, a Laurita, y besos de vuestro

Federico

 

Родным (№130)

 

Буэнос-Айрес, конец октября 1922 г.)

Дорогие родные!
Мы отпраздновали премьеру "Свадьбы", по поводу чего пресса подняла настоящую шумиху (посылаю вам эти номера морем). В жизни своей я не видел подобного воодушевления и изъявлений любви. Театр "Авенида" раз в десять больше, чем мадридский "Эспаньоль", — один из тех огромных американских театров, что поражают воображение, —и он был забит людьми, стоявшими в проходах и висевшими под самой крышей. В зале сотня лож, часть которых занимали сливки общества, остальные тоже были заполнены до отказа.
Для начала я обратился с приветствием к публике, благодаря за оказанный приём, и стоило мне появиться на сцене, как кто-то воскликнул: "Встать!" Все, кто был в зале, вскочили с мест и стоя устроили мне пятиминутную овацию. Потом наступил апофеоз. Лола Мембривес нагнала страха на всех, прочитав "Два лагеря" голосом, от которого дрожали и едва не рушились стены театра, а у людей по коже бежали мурашки.
Под конец я снова обратился к публике, и Лола тоже говорила (совсем с ума сошла!), что во мне — "начало и конец Испании". Я тут же вспомнил Угарте и Игнасио (Санчеса Мехиаса), которые говорили, что это могло бы произойти и в Мадриде, но случилось всё-таки в Буэнос-Айресе.
Вы ещё почитаете газеты! Наконец, крупнейшее ежедневное издание "Критика" опубликовало большую статью под названием "Да здравствует Гарсиа Лорка!".
Другая публикация — две мои первые лекции, которые я прочитал в клубе "Друзья искусства", и если верить сеньоре [Бебе Сансинена де] Элисальде, директрисе общества (...), такой успех ей и не снился. Мне не слишком нравится описывать всё это, но все описания бледнеют по сравнению с действительностью. Пишу об этом вам, чтобы вас порадовать и потому что знаю, что вам это по нраву.
Вторая лекция — та, что мы показывали в Резиденции с Архентинитой, но на этот раз мне пришлось петь самому. Успех был огромным, из-за чего и упоминаю об этом. Люди дрались за право пройти в двери, а заказов на билеты сделали столько, что следующую лекцию решено было организовать в театральном зале.
Я планирую посетить несколько разных районов Республики (Аргентинской - Гэллинн) и Уругвая. Поеду в Росарио и там поищу Максимо [Дельгадо Гарсиа]. Может быть, получится пристроить его куда-нибудь.
Начались репетиции "Башмачницы" и прикидка возможных вариантов её постановки для Стадиум де Монтевидео. Я часто вас вспоминаю, огромную радость доставила мне фотография мамы с Исабелитой. Очень рад, что пакито остался в Мадриде. Я советовал бы вам и особенно Пакито не вмешиваться в политические игры.
Меня очень тревожит то, что может случиться в Испании. Я в курсе происходящего, поскольку здешние газеты прекрасно владеют информацией.
У нас тут разгар весны. Завтра предстоит банкет, на который меня пригласил ПЕН-клуб, а затем я отправлюсь в плаванье на яхте по красивейшей реке Тигре. Обнимаю, целую, передаю приветы друзьям и Лаурите, ваш

Федерико.

A su madre (3)

 

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 15

[Madrid, primavera de 1920]

 

Queridísima mamá: Le he escrito a papá una carta dándole mis acertadas razones para convencerlo de que debe dejarme aquí. Ya verás si tengo o no razón. Ir a Granada para estar en el Café Alameda y oír (porque esto tú sabrás y te lo supondrás) multitud de majaderías, es cosa inaguantable dada la vida seria y buena y provechosa que hago aquí. No te disgustes, tontica, conmigo porque te diga que escribir cartas es un latazo. Ya sabes muy bien de qué manera lo digo y además decía (y lee bien la carta) que era tan sólo exceptuando a vosotros. Las fiestas de Eslava son de tarde en tarde y son muy artísticas y agradables. Si yo viera algo malo en ellas, ¿iba a mandaros programas? En este ambiente la holgazanería es difícil porque como todos trabajan no hay más remedio que trabajar. El que va por malos caminos, mamá, es porque es mala persona, y canalla... Yo te ruego que leas la carta de papá y piensa también en lo que digo.
Gracias por todo, especialmente por los calcetines. El “Rey el Roque” me gustan mucho, y a nadie más que yo le gusta y agrada que se interesen por mí.
Dije a Paquito que me escriba, y a Conchita y a Isabelita, que yo contestaré. Desde hoy no volveré a decir que una carta es un\Jatazo a pesar de que tú, mamá, también lo has dicho muchas veces, muchas veces: “¡Ay, ya se ha olvidado escribir!” y “¡qué jaqueca!”, eso es verdad.
Si vieras mamá la gana que tengo de ir a Pekín. Esto lo digo en guasa, ¡naturalmente! aunque ahora he conocido un chino que dice que Pekín es preciosísimo. To-sie, to-sie, to-sie. Adiós, querida mamá. Besos a mis hermanos y demás familia y sabes te quiere mucho tu hijo

Federico

Mamá, envíame a vuelta de correo diez ejemplares de Impresiones y paisajes. Es urgente.

 

Матери (№3)

Студенческая Резиденция
ул. Пинар, 15

Мадрид, весна 1920 г.

Милая мама!
Я написал папе письмо, приводя убедительные доводы в пользу того, что он должен разрешить мне остаться здесь. Увидишь, прав ли я. Вернуться в Гранаду, чтобы просиживать дни в кафе "Аламеда" и выслушивать (потому что ты это узнаешь и представишь) множество глупостей, нестерпимо для меня, особенно в сравнении с той серьёзной, здоровой жизнью, что я веду здесь. Не обижайся, милая глупенькая мама, на то, что я говорил, будто писать письма — скучное занятие. Ты прекрасно знаешь, при каких обстоятельствах это было сказано, и ещё я сказал (читай внимательно), что письма к вам — исключение. В "Эславе" каждый вечер проходят праздники, очень приятные и высокого художественного уровня. Если бы я увидел в них что-то дурное, разве я послал бы вам программки? В этом окружении лениться невозможно: поскольку все вокруг работают, то и мне не остается ничего другого. По наклонной здесь катится только тот, кто сам по себе дурной человек, негодяй... Умоляю тебя, прочти моё письмо к папе и подумайте вместе над моими словами.
Спасибо за посылку, особенно за носки. "Король Рокэ" мне очень понравился, а кроме меня, кажется, никому.
Скажите Пакито, чтобы он писал мне, а Кончите и Исабелите — чтобы ответили. Больше я не стану повторять, что писать письма скучно, хотя ты, мама, столько раз восклицала: "Ой, я забыла написать!" и "У меня мигрень!", правда-правда!
Если бы ты знала, мама, как мне хочется поехать в Пекин. Говорю это в шутку, естественно, хотя буквально на днях познакомился с один китайцем, который уверяет меня, что Пекин прекрасен. То-си, то-си, то-си. Прощай, дорогая мама. Поцелуй братишку и сестёр, и всех родных, и знай, что тебя очень любит твой сын

Федерико.

Мама, вышли мне с обратной почтой десять экземпляров "Впечатлений и пейзажей". Это срочно.

 

A Ezio Levi

 

[Granada, septiembre de 1934]

 

Querido amigo mío: He recibido sus cartas y hoy recibo una de Pirandello y Marconi invitándome al Congreso del Teatro en Roma. Yo estoy muy contento y agradecidísimo de esta invitación por el alto honor que para mí representa. Hace unos días escribí a Madrid diciendo que me dijeran cuándo empezaban los ensayos de mi obra Yerma, que piensan estrenar en noviembre próximo, y no me han contestado. Hoy escribo otra [...] con carácter urgentísimo. Por eso no le he contestado. Si dentro de dos días no he recibido contestación o si la he recibido negativa, escribiré a usted de modo definitivo y a la Academia con mi contestación definitiva. Mucho quisiera poder ir.
¿Cree usted que interesará al Congreso el tema de La Barraca? Dígamelo francamente, para ir pensando otro tema. Tengo tiempo todavía de tardar dos días en contestar. Si ya fuera tarde, dígamelo también.
No tengo fotos de La Barraca, porque las tengo en Madrid; pero pediré las que haya. El Congreso me invita a llevar a mi señora, pero como no la tengo ¿podría llevar conmigo al secretario de La Barraca que es también secretario mío? Contésteme qué le parecen todas estas preguntas.
Usted sabe que yo soy concentrado y hombre poco social y le temo también un poco a todas las cosas oficiales. Tengo un carácter infantil y estaré bien al lado de tanta gente brillante. ¿En qué modo podría enfocar el tema de La Barraca para el Congreso?

Perdone mil veces a su amigo que le quiere y le envía un cariñoso abrazo. Adiós.
Federico García Lorca

 

Эцио Леви

 

Сентябрь 1934

Дорогой друг!
Я получил Ваше письмо, а сегодня пришло письмо от Пиранделло — тоже с приглашением на Театральный конгресс. Я очень польщен и благодарен Вам за приглашение — это большая честь для меня. Я сразу же написал в Мадрид, чтоб узнать, когда начнут репетировать «Йерму» (премьера намечена на ноябрь) но ответа пока не получил. И предположим, не получу или он будет отрицательный, — тогда я немедленно извещу Вас своем окончательном решении. Мне бы очень хотелось поехать.
Как Вы считаете, может ли такая тема, как «Баррака», заинтересовать конгресс? Пожалуйста, ответьте мне со всей откровенностью. Если нет, я придумаю другую. Тем более что время, кажется, еще есть. А если уже поздно, тоже уведомьте меня.
Фотографий «Барраки» у меня с собой нет, они в Мадриде, но я напишу, и пришлют. На ко<