Мгновенью жизни будь послушен,

Будь молод в юности твоей!

(«Стансы Толстому».)

Жизнь — игра, и искусство — игра; одна игра чудно сливается с другой, и первое правило пушкинской музы: играй- пока есть силы, пока не прошла молодость, пока об­стоятельства позволяют заполнять дни беспечальными пиршествами беззаботных дру­зей и подруг:

Доколе, Музами любимый,

Ты Пиэрид горишь огнем,

Доколь, сражен стрелой незримой,

В подземный ты не снидешь дом,

Мирские забывай печали,

Играй: тебя младой Назон,

Эрот и Грации венчали,

А лиру строил Апполон.

(«К Батюшкову».)

Неуемное веселье, нестесненные юные ра­дости переходили у Пушкина порой и в из­лишества. Он говорил о себе:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взрощенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний...

(«Юрьеву».)

Но Пушкин никогда, и в минуты самого сильного разгула, не принадлежал к тем последователям эпикуреизма, которые ис- пользовывали поучения школы для того, чтобы превратить жизнь в свиной хлев. Эпи­курейские наслаждения юности смягчены у Пушкина поэтическим вдохновеньем, изя­ществом и гармонией искусства, кипением молодого разума, познавшего цену высших достижений человеческого познания. Предан­ный «приятной суете», Пушкин не может обойтись без сладких мечтаний поэтической фантазии, которая скрашивала ему часы ли-

Цейских заточений, которую Он сажал за стол со своими собутыльниками и подруга­ми. Как ни была бурна молодость Пушкина, он не унижал достоинства человека: он не относился к друзьям только как к собутыль­никам, он не относился к женщине только как к орудию наслажденья. Он проповеды- вал и практиковал эпикуреизм в кругу лю­дей, смотревших на жизнь также, как он, и где, следовательно, равенство отношений не было нарушено.

Наряду с легкомысленно-эпикурейской лю­бовью Пушкин и в ранний период своего творчества пел и иную любовь. В одном из своих стихотворений он обращается к «живописцу»:

Представь мечту любви стыдливой...

Жизнь радостна, но и серьезна. Пушкину достаточно пережить испытание неразделен­ной любви, испытание еще очень поверхно­стное, ни в какой мере не затрагивающее основные причины страдания на земле, что­бы понять:

Что вы, восторги сладострастья,

Пред тайной прелестью отрад

Прямой любви прямого счастья?

(«Месяц».)

И каким при этом простым, четким, не сочиненным, прямо из сердца исторгаю­щимся языком говорит Пушкин об усложня­ющихся своих переживаниях, о первых неж­ных горестях своих? Как он старается ути­шить

 

Грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И строгим разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

(Там же.)

Пушкин, не отказавшись от радости как от цели жизни, начинает считать, что в чув­ствах людей, где все зависит от воли не одной, а обеих сторон, полнота счастья не была бы достигнута, если б радость не от­тенялась порой печалью.

Для того чтобы правильно оценить юно­шеский эпикуреизм Пушкина, нужно напо­мнить, что он сочетался не только с поэ­зией. Пушкин понимал значение, силу и увлекательность знания. «О, сколько нам от­крытий чудных готовят просвещенья дух и опыт!» — восклицал он. Чтобы освободить место для попойки, он мог непочтительно отправить под стол фолианты «холодных мудрецов»:

Без них мы пить умеем.

Однако, веселье, не разделенное с музами и разумом, было Пушкину все же не в ве­селье; радости без просвещенья, без разума, без искусства Пушкин себе не мыслил:

Укрывшись в кабинет,

Один я не скучаю

И часто целый свет,

С восторгом забываю.

Друзья мне — мертвецы,

Парнасские жрецы...

(«Городок».)

среди которых были и сын Мома и Минер­вы, фернейский злой крикун — Вольтер и Вергилий, и Тасс с Гомером, и многие и мно­гие другие.

Нет, Пушкин никогда не был пленником острова Цитеры, понимающим радость жиз­ни только в грубом, только в низменном смысле. Слишком широки и всеобъемлющи были влеченья его души, слишком жаден он был к сокровищам познанья и дарам искус­ства.;В конце концов юношеский разгул Пушкина был лишь вольным весельем здо­ровой, беспечной и оптимистической юности. Ведь и Чернышевский, человек-борец за счастье человечества, живший в иную эпоху, ригористически подчинявший все движенья своего существа революционному долгу, так­же признавал права молодости на веселье и свободные радости, от которых она уходит вместе с возрастом и с развитием более глу­боких интересов. В основе своей идеал Пушкина был идеалом человеческого' и человечного счастья, элементы которого состав­лялись из наслаждений и тела и духа.

«Сладострастье высоких мыслей и стихов» («Жуковскому») Пушкин ценил не меньше сладострастья плоти.

Идеал счастья Пушкина отличался от на­шего идеала счастья, но это был идеал полного и всестороннего счастья материалисти­чески настроенного человека, понимавшего цену многовековых культурных завоеваний истории.

Пушкинский идеал счастья, казалось, был легко осуществим. Пушкин был членом гос­подствующего класса. Первоначально поэт мыслил себе достижение счастья в согласии с окружающей действительностью. В ряде стихотворений Пушкина мы находим прояв­ление идеологии, близкой к официальной («Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя импе­ратора из Парижа в 1815 году», «Принцу Оранскому»). Россия Александра I, победив­шая Наполеона, обеспечивала благотворный мир, на лоне которого, казалось, каждый может достичь блаженства.

Однако, идеал счастья оказался недости­жим для Пушкина. Жизнь несла ему горе и преждевременный трагический конец, и в сознании его постепенно меняется представ­ление о жизни. Радость меркнет, взгляд на жизнь уже не ассоциируется прочно с пред­ставлением о счастьи, сквозь благословляю­щие песни все явственней и сильней просту­пает голос разочарованья, скорби, страданья, стоического представления о жизни:

Мой путь уныл.

Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

(«Элегия».)

Оптимизм был органической чертой нату­ры Пушкина, жажда счастья была у него неистребима,— сквозь скорби и заботы на­дежда на счастье светила ему манящей и обвораживающей улыбкой:

 

Но не хочу, о други, умирать;