Четвертая речь. Об общественном начале в религии или о церкви и священстве

Те из вас, которые привыкли рассматривать религию лишь как душевную болезнь, обыкновенно полагают также, что она есть зло, если и не устранимое, то все же легче терпимое, пока она встречается там и сям, у отдельных людей; но что общая опасность чрезвычайно повышается и мы рискуем всем, когда среди многих, страждущих той же болезнью, устанавливается слишком тесное общение. В первом случае можно целесообразным лечением, как бы посредством гигиенических мер, противодействующих воспалению, и с помощью здоровой духовной атмосферы ослабить пароксизмы и если не сполна победить, то сделать безвредным своеобразное болезнетворное вещество; во втором же случае нельзя надеяться на иное спасение, кроме того, которое может произойти из благодетельного внутреннего движения природы. Ибо болезнь сопровождается самыми опасными симптомами и становится гораздо более опустошительной, когда слишком тесная близость многих зараженных возбуждает и обостряет ее у каждого отдельного человека; тогда даже немногие вскоре отравят общую жизненную атмосферу и заразят и самые здоровые тела; когда все каналы, по которым должен протекать процесс жизни, разрушаются, когда все соки разлагаются и отравляются одним и тем же лихорадочным безумием, то безвозвратно погибает здоровая духовная жизнь и деятельность целых поколений и народов. Поэтому ваше отвращение к церкви, ко всякому учреждению, направленному на сообщение религии, выступает всегда еще сильнее, чем отвращение к самой религии; поэтому священники, как опоры и подлинно деятельные члены таких учреждений, для вас ненавистны более всех людей. Но даже те из вас, которые имеют более смягченное мнение о религии и считают ее скорее странностью, чем душевным расстройством, скорее ничтожным, чем опасным явлением, судят совершенно так же дурно о всех ее общественных организациях. Рабское пожертвование всем своеобразным и свободным, бездушный механизм и пустые обряды – таковы, по их мнению, неизбежные последствия всякой такой организации, таково искусное дело людей, которые с непостижимым успехом усматривают великую заслугу в том, что́ либо вообще не имеет значения, либо же по меньшей мере могло бы столь же хорошо быть выполнено всяким другим. Я бы весьма несовершенно открыл вам свою душу в отношении нашей темы, которая мне так важна, если бы я не постарался поставить вас на более правильную точку зрения и в этом вопросе. Сколько ложных стремлений и печальных судеб человечества вы вменяете в вину религиозным союзам, – это мне не нужно повторять, это ясно из тысячи суждений самых авторитетных лиц среди вас; и я не хочу также в отдельности опровергать эти обвинения. Напротив, мы должны подвергнуть новому рассмотрению все понятие церкви, воссоздать это понятие церкви, исходя из центрального пункта нашей темы, не заботясь о том, в какой мере оно доселе было осуществлено и что́ о нем свидетельствует опыт.

Раз религия дана, она необходимо должна быть общительной: это вытекает не только из природы человека, но и преимущественно из ее собственной природы. Вы должны признать, что когда человек хочет замкнуть в себе то, что́ он в себе создал и выработал, в этом есть что‑то болезненное и в высшей степени противоестественное. Находясь в неизбежном общении и взаимозависимости не только в области действования, но и в своем духовном бытии с остальными существами своего рода, он должен проявлять и сообщать все, что есть в нем; и чем сильнее что‑либо его возбуждает, чем глубже проникает его существо, тем могущественнее действует и этот инстинкт общения, – даже если рассматривать его лишь с той точки зрения, что каждый человек стремится созерцать вне себя, в других людях, то, что́ его влечет, чтобы подтвердить самому себе, что все, встречающееся ему, имеет общечеловеческий характер. Вы видите, здесь нет и речи о стремлении сделать других подобными себе, или о вере в неизбежность для всех того, что́ есть в одном; здесь речь идет лишь о том, чтобы осознать и выразить истинное отношение нашей индивидуальной жизни к общей природе человека. Но настоящим предметом этого стремления к общению является бесспорно то, в чем человек первоначально чувствует себя страдательным, – его восприятия и чувства; его влечет узнать, не созданы ли они в нем какой‑либо чуждой и недостойной силой. Поэтому мы видим, что человек с детства занят сообщением именно своих восприятий и чувств; он охотнее оставляет в покое свои понятия, происхождение которых и без того не может возбуждать в нем сомнения, и еще легче он решается воздержаться от высказывания своих суждений; но что́ он воспринимает в ощущении, что́ возбуждает его чувства, этому он ищет свидетелей, в этом он хочет иметь соучастников. Как может он сохранить для себя именно самые широкие и универсальные воздействия вселенной, которые представляются ему чем‑то величайшим и могущественнейшим? Как может он хотеть замкнуть в себе именно то, что сильнее всего влечет его выйти за пределы его личности, и на чем он яснее всего сознает невозможность познать себя только из себя самого? Напротив, когда ему уяснилось какое‑либо религиозное воззрение или его душу проникает благочестивое чувство, в нем прежде всего возникает стремление указать тот же предмет и другим и по возможности перенести на них звучание струн своей души.

Если, таким образом, благочестивый человек необходимо говорит, вынуждаемый к тому своей природой, то та же природа доставляет ему слушателей. Ни с каким элементом жизни у человека не связано такое живое чувство полнейшей неспособности когда‑либо всецело исчерпать его своими одиночными силами, как с религией. Как только в нем открывается восприимчивость к религии, так он тотчас же чувствует бесконечность своего объекта и свою собственную ограниченность; он сознает, что объемлет лишь малую часть религии; и чего он не может непосредственно достигнуть, то он хочет по возможности осознать и усвоить по крайней мере через других людей, которые сами овладели этим. Поэтому он стремится ко всякому проявлению религии и, ища себе дополнения, прислушивается ко всякому звуку, в котором он узнает ее выражение. Так организуется взаимное общение: говорить и внимать чужим речам одинаково необходимо каждому. Но религиозного общения нельзя искать в книгах, наподобие общения, касающегося понятий и познаний. Слишком много теряется из чистого впечатления первичного творчества в этой среде, которая, наподобие темных веществ, впитывающих в себя большую часть световых лучей, поглощает из религиозного возбуждения души все, что не вмещается в несовершенные знаки, из которых оно снова должно произойти. В религиозном общении через письменность все требовало бы двойного и тройного отображения, так как первоначальное высказывание должно было бы в свою очередь быть передано; и все же непосредственное действие религии в ее великом единстве на целого человека могло бы быть лишь несовершенно отображено в силу многократной рефлексии; лишь когда религия изгнана из общества живых, она должна скрыть свою многообразную жизнь в мертвой букве. Это общение с глубочайшим внутренним существом человека не может также осуществляться в обычном разговоре. Многие, полные благих намерений в отношении религии, упрекали наше время и наш уклад в том, что в товарищеской беседе и в дружеском общении теперь так часто говорят о всех других важных предметах, только не о Боге и божественных вещах. Я хотел бы защитить нас в этом отношении и отметить, что, по крайней мере, в этом выражается не презрение и не равнодушие, а счастливый и вполне правильный инстинкт. Где живут радость и смех, где сама серьезность должна податливо сочетаться с шуткой и остротой, там нет места для того, что всегда должно быть окружено священным трепетом и благоговением. Религиозными воззрениями, благочестивыми чувствами и серьезными размышлениями о них нельзя обмениваться в случайных мелких замечаниях, которые уместны в темах легкой беседы; и где речь идет о священных предметах, там было бы скорее кощунством, чем ловкостью, иметь на каждый вопрос быстрый готовый ответ, а на каждое обращение – готовый отклик. Поэтому религиозный человек отходит от этих, еще слишком широких для него кругов к более интимным беседам дружбы и диалогам любви, где взор и выражение лица говорят яснее слов и где понятно и святое молчание. В обычной же для товарищеских бесед манере легко и быстро обмениваться меткими суждениями нельзя обсуждать божественных вещей: религиозная беседа должна вестись в более высоком стиле, и иной род общества, ей специально посвященный, должен отсюда возникнуть.

На высшее, чего может коснуться язык, надлежит употребить всю полноту и роскошь человеческой речи, не потому, чтобы существовало украшение, без которого не могла бы обойтись религия, а потому, что со стороны ее глашатаев было бы нечестиво и легкомысленно, если бы они не старались посвятить ей и собрать для нее все прекрасное, чем они владеют, чтобы таким образом, быть может, с надлежащей силой и достоинством выразить религию. Поэтому вне поэзии невозможно выразить и сообщить религию иначе, как риторически, со всей силой и искусством языка, и охотно пользуясь услугами всех искусств, которые могут содействовать беглой и подвижной речи. Поэтому уста того, чье сердце полно религии, открываются лишь перед собранием, где может многообразно действовать слово, выступающее в таком обильном вооружении. Я хотел бы нарисовать вам картину богатой и роскошной жизни в этом граде Божием, когда сходятся его обитатели, где каждый полон собственной силой, которая хочет излиться наружу, и вместе с тем каждый исполнен священной жажды все воспринять и усвоить, что́ могли бы дать ему другие. Когда один из них выступает перед остальными, то не должность и не уговор управомочивает его на это, и не гордость или самомнение внушает ему это дерзновение, а лишь свободное движение духа, чувство сердечного единения каждого со всеми и совершенного равенства, совместное уничтожение всего земного порядка, всякого различия между первым и последним. Он выступает, чтобы выставить перед другими свою движимую Богом душу как предмет участливого созерцания, чтобы подвести их к той области религии, которая ему родна, и привить им свои священные чувства; он высказывает божественное, и в святом молчании община внимает его вдохновенной речи. Открывает ли он тайное чудо или с пророческой уверенностью связывает будущее с настоящим, укрепляет ли он новыми примерами старые восприятия, или его пламенная фантазия открывает ему в возвышенных видениях новые части мира и иной порядок вещей, – испытанный дух общины всюду сопровождает его дух; и когда он возвращается к себе из этих странствий по царству Божию, сердце его и сердце каждого есть лишь общее вместилище одного и того же чувства. И если тогда ему громко или тихо возвещается согласие его воззрения с тем, что́ есть в них, то открываются и справляются священные мистерии, которые суть не только многозначительные эмблемы, но – если правильно всмотреться в них – и вполне естественные указания определенного сознания и определенных ощущений; это есть как бы высший хор, который на своем собственном возвышенном языке отвечает взывающему голосу. И это не только сравнение; нет, если такая речь есть музыка без пения и тона, то среди святых существует и музыка, которая становится речью без слов, определеннейшим и понятнейшим выражением самого глубокого сознания. Муза гармонии, интимное отношение которой к религии, хотя и давно уже высказанное и изображенное, лишь немногими признано, издавна посвящала религии на своих алтарях прекраснейшие и совершеннейшие создания самых вдохновенных своих учеников. В священных гимнах и хорах, к которым лишь слабо и легко прикреплены слова поэтов, выявляется то, чего уже не может охватить определенная речь; и так поддерживают друг друга и сменяются звуки мыслей и чувств, пока все не насытится и не наполнится святостью и бесконечностью. Таково воздействие религиозных людей друг на друга, таково их естественное и вечное соединение. Не осуждайте их за то, что эта небесная связь – совершеннейшее создание общительной природы человека, – связь, которой они могут достигнуть, лишь познав ее высшее значение, – более дорога им, чем выше всего ценимый вами гражданский союз; последний ведь нигде еще не созрел до мужественной красоты и, по сравнению с первой, кажется скорее вынужденным, чем свободным, скорее преходящим, чем вечным.

Но где же во всем, что я высказал об общине благочестивых, та противоположность между священниками и мирянами, которую вы привыкли обозначать как источник столь многих зол? Вас ослепил ложный призрак: это есть совсем не различие между людьми, а лишь различие состояний и отправлений. Всякий есть священник, поскольку он привлекает других к полю, которым он особенно овладел и на котором он может показать свое мастерство; всякий есть мирянин, поскольку он следует указаниям и искусству другого в области религии, с которой он сам еще недостаточно освоился. Не существует той тиранической аристократии, которую вы так злостно описываете; напротив, это общество есть народ священников, совершенная республика, где каждый поочередно есть вождь и народ, каждый следует в другом той же силе, которую он ощущает и в себе и с помощью которой он управляет другими. Как же может укорениться здесь дух раздора и раскола, который вы считаете неизбежным следствием всех религиозных союзов? Я вижу только, что все едино и что все различия, которые действительно существуют в самой религии, мягко сливаются между собой именно в силу товарищеского общения благочестивых. Я сам обратил ваше внимание на различные степени религиозности, я наметил два различных умонастроения и различные направления, в которых душа отыскивает себе свой высший объект. Думаете ли вы, что отсюда необходимо должны возникнуть секты и что это должно препятствовать свободной общительности в религии? С точки зрения теории, конечно, верно, что все, не совпадающее между собой и расколотое на различные подразделения, тем самым стоит в отношении противоположности и противоречия: но вспомните, что жизнь строится совсем иначе, что в ней противоположности взаимно притягиваются и что поэтому то, что́ мы разделяем в теории, сливается в жизни. Правда, те, кто более всего сходны в одном из этих пунктов, будут и сильнее всего притягивать друг друга, но в силу этого они не могут составить обособленного целого: ибо степени этого сродства незаметно убывают и прибывают, и при обилии таких переходов даже между отдаленнейшими элементами нет абсолютного отталкивания и совершенного обособления. Возьмите какую угодно из таких масс, которые поодиночке органически развиваются под действием самобытной силы; если вы не изолируете их насильственно какой‑либо механической операцией, то ни одна из них не будет представлять чего‑либо всецело однородного и обособленного, а крайние части каждой будут, вместе с тем, связаны с частями, которые обнаруживают иные свойства и, собственно, принадлежат уже иной массе. Если ближе сойдутся верующие, которые стоят на одинаково низкой ступени, то все же в союз будут восприняты и некоторые иные лица, уже смутно сознающие высшее. Принадлежащие к более высоко развитому обществу будут понимать последних лучше, чем они сами себя понимают, и между ними и этим обществом установится пункт единства, который лишь будет скрыт от них самих. Если соединяются люди, в которых преобладает одно умонастроение, то между ними все же всегда найдутся и такие, которые по крайней мере понимают оба умонастроения, и они‑то, как бы принадлежа к обоим, составят связующее звено между двумя раздельными в остальных отношениях сферами. Так, например, тот, кому более свойственно вступать в религиозное отношение к природе, по существу, отнюдь не противоположен в религиозном смысле тому, кто находит следы Божества скорее в истории; и всегда найдутся люди, способные с одинаковой легкостью идти обоими путями; и как бы вы ни пожелали делить великую область религии, вы всегда прейдете к тому же. Если неограниченная универсальность сознания есть первое и исконное условие религии, а потому, естественно, и самый прекрасный и зрелый ее плод, – то вы видите, что иначе это не может быть и что чем более человек прогрессирует в религии, чем более очищается его благочестие, тем более весь религиозный мир должен представляться ему неделимым целым. Влечение к обособлению, поскольку оно направлено на строжайшее разделение, есть свидетельство несовершенства; высшие и наиболее развитые всегда видят лишь единый всеобщий союз, и именно потому, что они его видят, они и основывают его. Каждый, соприкасаясь лишь с ближайшим, но окруженный такими ближайшими элементами со всех сторон и во всех направлениях, в действительности уже неразрывно связан с целым. Мистики и физики в религии, те, кому Божество является личным, и те, кому оно не является таковым, люди, возвысившиеся до систематического уяснения вселенной, и люди, созерцающие ее лишь в стихиях или в темном хаосе, – все должны все же быть в единении; единая связь объемлет их всех, и лишь насильственно и произвольно они могут быть всецело разделены; каждое особое соединение есть текучая составная часть целого, которая лишена точных очертаний и расплывается в целом; и по крайней мере те, кто так чувствует себя в целом, всегда будут лучшими. Откуда же, как не из одного лишь непонимания, проистекает ославленное дикое стремление обращать людей в отдельные определенные формы религии и ужасный лозунг: «вне нас нет спасения»? Как я изобразил вам общество благочестивых и как оно должно быть по своей природе, оно направлено лишь на общение и существует лишь между теми, кто уже имеет религию, – какова бы она ни была; может ли быть его задачей переделывать тех, кто уже исповедует определенную религию, или привлекать и посвящать в нее тех, у кого еще нет ее? Религия этого общества как такового, есть лишь совокупная религия всех верующих, как каждый созерцает ее в других, бесконечная религия, которую никто в отдельности не может всецело охватить, ибо она не существует как нечто отдельное, и до которой, следовательно, никого нельзя заставить дойти и возвыситься. И если кто, таким образом, избрал для себя какую‑либо ее часть – разве не было бы бессмысленно со стороны общества желать вырвать у него то, что соответствует его природе, так как ведь целое должно заключать в себе и эту часть и, значит, кто‑либо должен обладать ею? И зачем общество могло бы хотеть развивать тех, кому вообще еще чужда религия? Ведь оно само не может сообщить им своего достояния – бесконечного целого, а сообщение чего‑либо частного в нем может исходить не из целого, а лишь из единичного. Или оно должно сообщить общее, неопределенное, которое, быть может, получилось бы, если было бы найдено то, что имеется у всех членов общества. Но вы ведь знаете, что нигде ничто не дано действительно и не может быть сообщено в форме общего и неопределенного, и что все дано лишь как нечто единичное и в совершенно определенной форме; иначе оно не было бы чем‑то, а было бы ничто. Итак, в таком начинании общество было бы лишено всякого мерила и всякого правила. Да и как вообще оно пришло бы к мысли выйти за пределы самого себя, когда потребность, из которой оно возникло, совсем не намечает ничего подобного? Отдельные личности сближаются между собой и становятся целым; целое же, как нечто самодовлеющее, покоится в себе и не стремится вовне. Итак, если что‑либо подобное совершается в религии, то это всегда есть частное дело отдельного лица самого по себе и, так сказать, скорее поскольку оно стоит вне церкви, чем поскольку оно находится в ней. Вынужденный перенестись в низшие области жизни и удалиться из круга религиозного единения, где общее бытие и жизнь в Боге доставляли ему самое возвышенное наслаждение и где дух его, проникнутый святыми чувствами, витал на высшей вершине жизни, человек находит себе утешение, связывая все, чем он должен теперь заниматься, с тем, что всегда остается высшим для его души. Когда он нисходит оттуда в среду, в которой люди ограничиваются каким‑либо земным стремлением и делом, ему кажется – и это вполне простительно, – что из общества богов и муз он перенесен в племя грубых варваров. Он чувствует себя уполномоченным религии среди неверующих, просветителем дикарей; он мечтает, как Орфей или Амфион, привлечь иных небесными звуками, и выступает среди них в образе жреца, ясно и светло выражая всем своим поведением и существом свое высшее сознание. И если восприятие святого и божественного пробуждает в них что‑либо сходное, как любовно взращивает он эти первые чаяния религии в новой душе, – прекрасный залог ее созревания даже в чужом и суровом климате! С каким торжеством он возносит с собой новообращенного к возвышенному собранию! Эта заботливость о распространении религии есть лишь тоска чужестранца по своей родине, потребность унести с собой свою родину и всюду находить ее законы и нравы как свою высшую и лучшую жизнь; но сама отчизна, блаженная и довлеющая себе, не знает и этого стремления.

После всего этого вы, быть может, скажете, что я, по‑видимому, вполне солидарен с вами; я показал, чем должна быть церковь по своей природе; и отрицая за ней все качества, которые ей теперь присущи, я осудил ее внешнюю форму столь же строго, как и вы сами. Но я уверяю вас, что я говорил не о том, что должно быть, а о том, что есть – если только вы не захотите отрицать, что действительно существует то, что́ лишь в силу пространственной ограниченности не может уясниться и более грубому взору. Истинная церковь действительно всегда была и еще есть такова; и если вы ее не видите, то вина за это собственно лежит на вас и сводится к довольно явственному недоразумению. Я прошу вас, примите во внимание, что – пользуясь старым, но весьма многозначительным выражением – я говорил не о воинствующей, а о торжествующей церкви, не о церкви, еще борющейся со всеми препятствиями, которые ставит на ее пути эпоха и состояние человечества, а о той церкви, которая уже преодолела все, противостоявшее ей, и уже достигла своего завершения. Я изобразил вам общество людей, которые уже осознали свое благочестие и в которых религиозное понимание жизни возобладало над всеми иными; и так как я, надеюсь, убедил вас, что это должны быть люди с некоторым развитием и с большой силой и что их всегда может быть лишь немного, то вы, конечно, не должны искать их общества там, где многие сотни собраны в больших храмах и где их пение уже издалека потрясает ваш слух; вы должны знать, что люди этого рода не находятся в таком близком соседстве между собой. Быть может, нечто подобное можно найти слитым в определенном месте лишь в отдельных обособленных и как бы исключенных из большой церкви общинах; во всяком случае несомненно, что все истинно религиозные люди, сколько бы их ни было, не только имеют в себе веру в такое единение, или, вернее, живое чувство этого единения, но собственно в нем и живут и что все они умели надлежащим образом оценивать то, что обычно зовется церковью, т. е. ставили эту церковь не слишком высоко.

А именно, этот большой союз, к которому собственно относятся ваши обвинения, далеко не есть общество религиозных людей, а есть скорее союз людей, которые лишь ищут религии; а потому мне представляется вполне естественным, что он почти во всех отношениях противоположен описанному обществу. К сожалению, чтобы сделать это вам столь же ясным, сколь это ясно мне, я должен погрузиться во множество мирских и земных дел и пробираться сквозь лабиринт самых странных заблуждений; не без отвращения делаю я это, но я хочу добиться вашего согласия со мной. Быть может, уже совершенно различная форма религиозного общения в том и другом союзе, если я обращу на нее ваше внимание, убедит вас по существу в моем мнении. Я надеюсь, что сказанное выше заставило вас согласиться со мной, что в истинном религиозном союзе всякое общение взаимно; что принцип, который влечет нас к выявлению присущего нам, внутренне родственен принципу, который склоняет нас воспринять чужое, и что, таким образом, действие и противодействие неразрывно связаны между собой. Здесь, напротив, вы тотчас же находите совершенно иное соотношение: все хотят получать, и есть лишь один, кто должен давать; вполне пассивно они лишь отдаются воздействию через все свои органы и, в лучшем случае, внутренне помогают своему восприниманию, насколько они властны над собой, даже не помышляя об обратном действии на других. Разве это не достаточно ясно показывает, что и принцип их общения должен быть совсем иным? У них не может быть и речи о том, что они хотят лишь восполнить свою религию через посредство других; ибо если бы действительно им была присуща какая‑либо религия, то она, как это вытекает из ее природы, должна была бы засвидетельствовать себя некоторым действием на других. Они же не оказывают никакого обратного действия, потому что они не способны на него, и они не могут быть способны на него, потому что им не присуща никакая религия. Если позволительно заимствовать образ из науки, терминами которой я охотнее всего пользуюсь в религиозных вопросах, то я сказал бы: они отрицательно религиозны и потому густою толпою теснятся вокруг немногих точек, где они чуют положительный принцип религии и хотят соединиться с последним. Но если они восприняли в себя этот положительный принцип, то им опять недостает способности удержать воспринятое; возбуждение, которое как бы может лишь прикоснуться к их поверхности, вскоре исчезает, и они пребывают тогда в некотором чувстве пустоты, пока не пробудится тоска и пока они постепенно не наполнятся снова отрицательным началом. Таковы, в немногих словах, история их религиозной жизни и характер их инстинкта общения, который вплетен в эту жизнь. Не религия, а лишь некоторое понимание ее, и мучительное, жалостно‑тщетное стремление достигнуть ее самой – вот все, что можно признать даже за лучшими из них, за теми, кто вкладывает в это дело ум и усердие. В течение их частной и гражданской жизни, как и на более широкой арене, в отношении которой они являются зрителями, им, конечно, встречается многое, что должно возбуждать и того, в ком живет хоть малая частица религиозного чувства; но эти возбуждения остаются лишь темным чаянием, подобно слабому оттиску на слишком мягкой массе, очертания которого тотчас же расплываются и становятся неопределенными; вскоре все смывается волнами суетной жизни и отлагается в самом заброшенном уголке памяти, да и там скоро совсем заваливается мирскими делами. Однако из частого повторения таких мелких впечатлений под конец все же возникает потребность; темное явление в сознании, постоянно возвращаясь, требует наконец уяснения. Конечно, следовало бы думать, что лучшим средством к этому было бы удосужиться спокойно и пристально созерцать то, что действует на них; но это действующее начало не есть ведь что‑либо отдельное, что́ отвлекало бы их от всего остального; оно есть человеческая вселенная, а в ней в числе других содержатся и все отдельные отношения, о которых они думают в остальное время своей жизни и с которыми они привыкли иметь дело. На них непроизвольно, по старой привычке, направилось бы их сознание, и возвышенное и бесконечное снова раздробилось бы перед их взором на единичные и ничтожные вещи. Это они чувствуют и потому не доверяют самим себе, а ищут чужой помощи; в зеркале чужого выражения религии они хотят созерцать то, что быстро растеклось бы в их собственном восприятии. На этом пути они стремятся достигнуть более определенного и высокого сознания; но в конце концов они перестают понимать все это стремление. Отныне, если слова религиозного человека пробуждают в них все эти воспоминания, если они восприняли общее впечатление от них и уходят в более сильном возбуждении – то они полагают, что их потребность удовлетворена, что они достаточно подчинились требованиям своей природы и что теперь они уже имеют в себе силу и сущность всех этих чувств, так как эти чувства – как и прежде, хотя и с несколько большей силой – пришли к ним извне, как беглое явление. Навеки погруженные в этот обман, потому что они не имеют ни чутья, ни знания истинной и живой религии, они тысячекратно повторяют ту же попытку, в тщетной надежде выбраться наконец на правый путь, и все же остаются, чем были. Если бы они пошли дальше, если бы на этом пути в них могла вселиться самодеятельная и живая религия, то они вскоре уже не захотели бы оставаться среди тех, чья односторонность и пассивность отныне уже не соответствовала бы их состоянию и была бы для них невыносима; они, по крайней мере, наряду со своей средой, искали бы иного круга, где религиозность может высказываться другим жизненно и живительно, и тогда они скоро пожелали бы жить только в нем и посвятили бы исключительно ему свою любовь. И действительно, церковь, как она существует у нас, вызывает во всех людях тем большее равнодушие, чем более они становятся религиозными, и самые религиозные люди гордо и холодно отделяются от нее. Ничего не может быть яснее этого: человек находится в этом союзе лишь потому, что хочет стать религиозным, и остается в нем, лишь поскольку еще не стал религиозным. И то же самое вытекает из характера отношения к религии самих членов церкви. Ведь, допуская даже, что среди истинно религиозных людей мыслимо одностороннее общение и состояние добровольной пассивности и самоотчуждения, все же в их совместном делании никоим образом не могло бы господствовать то сплошное извращение и неведение, которое встречается там. Ведь если бы члены церкви понимали религию, то им было бы важнее всего, чтобы тот, кого они избрали себе органом религии, сообщал им самые ясные и своеобразные свои воззрения и чувства; но именно этого они не любят, а напротив ставят со всех сторон границы проявлениям его своеобразия и требуют, чтобы он разъяснял им преимущественно понятия, мнения, догматы, словом, чтобы вместо своеобразных элементов религии он освещал общераспространенные размышления о ней. Если бы они понимали религию, то они из собственного чувства знали бы, что те символические действия, о которых я сказал, что они существенны для истинно религиозного общения, по своей природе могут быть лишь знаками тождества результата, получившегося во всех сознаниях, намеками возврата от личной жизненности к общему средоточию, – что в них выражается лишь полногласный заключительный хор, после всего, что чисто и искусно сообщили отдельные лица; но они ничего не знают об этом, и эти действия суть для них нечто самодовлеющее, обязательно совершаемое в определенные сроки. Что следует из этого, как не то, что их общее делание совершенно лишено того характера высокого и свободного одушевления, который безусловно присущ религии, что оно есть нечто ученическое и механическое? А на что указывает в свою очередь последнее, как не на то, что они хотели бы извне овладеть религией? К этому они стремятся всеми способами. Поэтому они так прилепляются к мертвым понятиям, к результатам размышления о религии, и жадно впитывают их в надежде, что эти понятия пройдут в их душе процесс своего возникновения в обратном порядке и снова превратятся в живые возбуждения и чувства, из которых они первоначально произошли. Поэтому они употребляют символические действия, которые по своей природе суть последнее в религиозном общении, как возбуждающее средство к тому, что собственно должно было бы им предшествовать.

Если я говорил пренебрежительно, как о чем‑то пошлом и низком, об этом более широком и распространенном союзе, по сравнению с тем лучшим союзом, который, по моей идее, только и есть истинная церковь, – то к этому, конечно, меня вынуждает природа вещей, и я не мог скрывать своего мнения об этом; но я торжественно протестую против предположения, которое могло бы возникнуть в вас, будто я сочувствую приобретающим все большую популярность желаниям совершенно разрушить это учреждение. Нет, если истинная церковь будет всегда открыта лишь для тех, кто уже внутренне созрел для религиозности, то ведь должно существовать какое‑либо связующее звено между ними и теми, кто еще ищет религиозности; и именно эту роль и должно играть это учреждение, которое поэтому также должно неизбежно брать своих руководителей и священников из истинной церкви. Или религия должна быть единственным человеческим делом, в котором не было бы учреждений, удовлетворяющих интересы учеников и новичков? Но, конечно, весь строй этого учреждения должен был бы быть иным, и его отношение к истинной церкви должно было бы иметь иной характер. Эти желания и надежды слишком тесно связаны с природой религиозного общения, и лучшее положение вещей, которое мне предносится, настолько содействовало бы ее возвеличению, что я не вправе скрыть моих чаяний. Резкое различение, которое мы установили между обоими этими видами религиозного общения, дает нам по крайней мере ту выгоду, что мы можем весьма спокойно и согласно обсуждать между собой все злоупотребления, господствующие в церковном обществе, а также их причины. Ведь вы должны признать, что, так как религия сама по себе не создала такой церкви и не воплощается в ней, то с нее предварительно должна быть снята всякая вина в том зле, к которому, по вашему мнению, привела эта церковь, и в том дурном состоянии, в котором, быть может, находится последняя; эта вина должна быть снята с нее совершенно, так что ее нельзя даже упрекнуть в том, что она может выродиться в нечто подобное, – ведь не может же она вырождаться там, где ее еще совсем не было. Я признаю, что в этом обществе существует и неизбежно должен существовать гибельный дух сектантства. Где религиозные мнения употребляются как бы в виде метода, чтобы достигнуть религии, там они, конечно, должны быть сведены в определенное целое, ибо метод должен быть безусловно определенным и законченным; и где они принимаются как нечто, данное извне, в силу авторитета, там всякий, кто употребляет иные выражения, должен рассматриваться как нарушитель спокойного и верного развития, ибо самим своим бытием и связанными с ним притязаниями он ослабляет этот авторитет. Я признаю даже, что этот сектантский дух был гораздо мягче и мирнее в древнем многобожии, в котором религия как целое еще не была объединена и потому легче поддавалась всякому разделению и обособлению, и что этот дух организовался и обнаружился во всей своей силе лишь в эпоху систематической религии – в других отношениях более высокую; ибо где каждый мнит обладать целой системой и ее средоточием, там он должен приписывать значительно большую ценность и каждой детали. Я признаю то и другое, но вы согласитесь со мной, что из первого вообще нельзя делать упрека религии и что последнее отнюдь не может доказать, что понимание вселенной как системы не есть высшая ступень религии. Я признаю, что в этом обществе более заботятся о понимании или веровании и о совершении обрядов, чем содействуют свободному развитию религиозных восприятий и чувств, и что поэтому, как бы просвещенно ни было его учение, оно всегда живет в соседстве с суеверием и придерживается какой‑либо мифологии; но вы согласитесь, что именно поэтому вся его сущность далека от истинной религии. Я признаю, что этот союз почти не может существовать без резкого разграничения между священниками и мирянами как двумя различными религиозными сословиями; ведь если бы кто‑либо из них мог стать священником, т. е. своеобразно и полно развить свое чувство и научиться легко выражать его в какой‑либо области, тот уже отнюдь не мог бы оставаться мирянином и продолжать вести себя так, как будто ему недостает всего этого; напротив, он имел бы право и обязанность либо покинуть это общество и отыскать истинную церковь, либо же, по полномочию последней, вернуться в общество, но уже в качестве его главы и священника; но остается бесспорным, что это разделение на два сословия со всем, что в нем есть недостойного, и со всеми дурными последствиями, которые могут быть ему присущи, проистекает не из религии, а лишь из недостатка религиозности в массах.

Но именно здесь я слышу с вашей стороны новое возражение, которое, по‑видимому, вновь обруш