Ритуально-охранительная первооснова концепта «оскорбление»

 

Результатом сакральных действий в древнем магическом сознании могло быть не только очищение, спасение, исцеление, но и порча, болезнь, навет на весь род: «я твой род имел!», что у большинства народов воспринимается как самое грубое оскорбление (ср., рус. Род – верховное божество древних славян, рус. Радоница и рожать или позднее – культ матери – прародительницы и сексуальное главенствующее положение инвектанта; рус. род, рожать и урод, выродок, рус. изгой, лишенный жизни, вычеркнутый из жизни). Согласно индоевропейской мифологической традиции родственниками не рождались. Каждый новый член рода (новорожденный или взрослый) обязательно проходил обряды инициации принятия в «семью». Умершие предки незримо продолжали жить рядом с живыми, помогая им и храня от беды (Семенова 2000: 249) (ср., рус. мать – Сердцевина, Земля-прародительница, дающая жизнь (Маковский 1996: 254), но и рус. мат – говорить, произносить, лат. muttio – бормотать, фр. mot – слово, англ. mouth – рот, выговаривать, нем. Maul – рот, орать, грубить, оскорблять, рус. молвить – говорить, рус. совр. умолять достоинство, англ. moat – яма, могила; нем. grob – грубый, Grob – могила, курган, погребальный холм, Grobian – грубиян; рус. погребальный костер и костерить, рус. оскорблять и скорбь по умершим родственникам; лат. rogus – погребальный костер, могила, но рус. ругать; нем. Grob – могила и Grobian – грубиян; англ. moat – могила и рус. мат – «грубое слово»; или рус. устойчивые обороты – «видел я тебя в гробу!», «иди ты к праотцам!», «чтоб ты провалился в ад, подземное царство!»).

Смысловое содержание божественного явно прослеживается в ставших народными по происхождению устойчивых выражениях, т. к. первозданная этимология утеряна в глубине веков: «кричать благим матом», «Пи…дец (рыба) тебе!», «шиш тебе!» и рус. «(р)еб твою мат’!». В семантическом плане мироотражения инвективного ряда первоначально, как «(р) еба твое слово», т. е. рублю твое «слово-символ», говорю наперекор, убиваю твой магический знак, прерываю твое проклятие, останавливаю священным словом его действие на меня.

Построение языческой формулы оберега по индоевропейской мифологической традиции было основано на религиозном представлении, согласно которому обращение к богу, молитва, гимн не достигают своей цели, если в их текст не включены «слоги имени божества» (Соссюр 1977: 642). Языковая анаграмма имени божества в религиозном тексте создавала многократное, часто скрытое повторение сакрального имени: текст был насыщен его элементами при одновременном отсутствии прямой номинации имени божества (ср.: спасибо – от спаси бог).

Семантический смысл и превентивное действие «матершины» как обязательной ответной формулы в эпоху индоевропейской общности заключается в противодействии магическим силам, вызванным оппонентом в речи, символическое перенесение проклятия на другой объект, более могущественный, обладающий неприкосновенностью в силу своего божественного знамения в сознании. Русской словоупотребительной традиции известны магические формулы – присловья (Мечковская 1998: 60), призванные не допустить, чтобы сказанное сбылось «От слова не станется, От слова не сбудется» (Даль IV, 1978:222) (ср., рус. чур меня или черт побери). Основное назначение приговорки – отвлечь злой рок от себя и своих близких. По представлениям язычников, священным навлекают (ср., др.-рус. навь – загробная жизнь, ад, др. - инд. nau – вода, смерть и рус. навет), святым оберегаются (ср., рус. оберег, беречь, нем. Berg – гора, могила, дух – хранитель, по индоевропейской мифологической традиции гора – местопребывания душ умерших родственников).

Итак, индоевропейский этимон «м-т» имеет широкое культовое толкование, позволившее определить всю трансформационную семантику русской матерной формулы «еб твою мать», давшей обильную почву для этнокультурных «поисков» в области инвективного словоупотребления в рамках меняющейся этнокультурной традиции и ассимиляции древних языков: ср., 1) рыба, обычай – др.- инд. matsa – рыба, перс. mahi – рыба, англ. meet – собираться на культовый церемониал, лат. metus – страх, богобоязнь; 2) рука, вещее слово – др.-англ. mund – рука, арм. mа t – палец, белорус. мацаць – щупать, и.-е. * mа t - – рука, палец (Маковский 1996: 214); лат. muttio – бормотать, проклинать, укр. замати – просить взаймы, рус. немец – чужой, говорящий на другом языке; рус. кричать благим матом, т. е. громко, изо всех сил; нем. Moto – девиз, белорус. мэта – цель, белорус. мета – метка; и.-е. * mа t - – слово (Маковский 1996: 214), рус. «мат – божественное слово», белорус. мацюкать – материть, тох. мат – обижать, оскорблять; 3) сакральный акт, рубить – др.- инд. medha - жертвоприношение, нем. Mette – всеночная, гот. maitan – разрубать, лат. meto – резать, собирать урожай, нем. metzen – резать, рубить; и.-е. * med - – лечить словом, ножом; 4) могила, дом – англ. moat – ров, могила, др.- инд. mathu – дом, рус. mohyla, gomyla, англ. home – земляной дом, как и храм, хоромы, хоронить; 5) земля, род –лат. mundus – земля, рус. мотыга – орудие для обработки земли, нем. Matte – луг, пастбище; рус. матка и мать, Мать Сыра–Земля; 6) плоть – англ. meat – мясо, и.-е. * moud - – половые органы, лат. muto – половые органы, лат. – (m) uterus - матка, лат. matrix – матка; 7) профанные проявления – рус. смута, муть, мутить, помои – мыть, перемывать косточки; фр. matoue – «злой дух», англ. mud - грязь, тох. мат – обижать, оскорблять.

Культурологическая память, заложенная в семантику инвективных выражений и оборотов, оставляет в современном толковании нарицательный символ, имеющий постоянную материальную оболочку, не всегда осознаваемую в своем происхождении, но характеризующуюся стойкой сочетаемостью фонетической базы с одновременной передачей тождественного эмоционального фона (ср., и.-е. * pauson - – божество, т. е. образный мифологический «верх», лат. piscis – рыба и рус. сказочные мифологические персонажи, осуществляющие магические действия – «золотая Рыбка», «Щука: по-щучьему велению»; рус. посл. «Рыба гниет с головы» – уже о «верхах» мирских, в семантическом значении перешедшее от некогда мифологического величия «Божества-рыбы» к понятию «символического верха» и «верховной власти» вообще; рус. совр. «рыба» – образец, шаблон, модель («Комсомольская Правда», 10.10.03)).

Ассимиляция языков и народов, религий и традиций низвергает непонятный с точки зрения обновленной системы ценностей смысл, как низвергают отслуживших идолов, оставляющих потомкам лишь нарицательный оттенок в языковой памяти миропостроения.

Б. А. Успенский связывает появление инвективной лексики (мата) с культом языческой богини плодородия Мокоши, отвечающей в славянском пантеоне за нижнюю часть мироздания (Жельвис, РГ, 31.05.02). В русском языке сохранилось представление о Мокоши как о воплощении необузданной сексуальности (Левкиевская 2000: 29). Диалектное мокоша, мокосья означает – гулящая женщина, приведение, нечистая сила. Но в качестве «поругания» брань–богохульство–сквернословие своим происхождением восходит к культу бога Огня индоевропейского языческого пантеона (ср., рус. Сварог – бог Огня славянского пантеона, белорус. сварыцца – ругаться, рус. ругаться и польск. uragania – ругаться, лат. rogus – огонь, погребальный костер, польск. obelga – оскорбление и др.-англ. bel – огонь, нем. диал. boli – огонь, костер). У славян имелся целый свод предписаний, как общаться с огнем, чтобы не разгневать его и не запятнать его чистоту, т. к. Огонь не терпел осквернения (Левкиевская 2000: 42). Так, например, разжигание огня сопровождали молитвой и в этот момент в доме прекращались ссоры и ругань. В присутствии Огня считалось немыслимым выматериться (Семенова 2000: 36). Семантика глаголов эмоционального взрыва при словесной перебранке наполнена «огненным смыслом»: горячиться, пылать, разжигать, кипеть, бурлить. В эпоху татарско-монгольского ига на Руси многие русские князья отказывались от прохождения татарского обряда посвящения, который заключался в прохождении сквозь «двух огней и поклонения кусту», считая это оскорбительным для себя.

Современный язык до сих пор в своей семантике не может преодолеть психологическое воздействие исторического архетипа «Огня», т. е. первичного психологического образа. Идея огня, заложенная в основу современного концепта оскорбление, отображает древнюю «идею пожирательства» (Нойманн 1998: 42). Архетипы как психологические символы не только предшествовали появлению понятий, концептов, но и стали базой для их образования, отображая в вербальной форме динамику формирования культуры (Красавский 2001: 27).

 

2.1.4 Культурологические особенности образования концепта «оскорбление» в русском языке

 

Брань – злоупотребление божественным, т. к. священное слово используется на «бытовом» уровне в сугубо личных, «корыстных» целях, причем не в отведенное ритуальным актом, обычаем время на упоминание священного имени. Брань – божба, в таком случае, подкрепляется силой взламывания временного отрезка на уместность словоупотребления, и, кроме того, брань открыто эксплуатирует семасиологический смысл божественного, который был заложен или точнее установлен предшествующим религиозным опытом и который приобрел в сознании сверхсилу. Естественно, что отрицательный «эффект» бранного словоупотребления утраивается в случае его использования в общественном, публичном месте, т. к. в совокупности: 1) происходит собственно само злоупотребление верховным словом, кроме того, 2) взламывается временной отрезок на уместность употребления, 3) взламывается пространство – слышат все или некоторая часть социума.

Итак, теперь стало возможно аналитическим путем реконструировать мифологическую схему одного из самых крепких русских идиоматических выражений, восстановив индоевропейский этносемантический смысл формулы самого одиозного русского матерного выражения «Иди на х…» – что принимает ясную, понятную, семантически оформленную, соответствующую индоевропейской мифологической традиции, законченную форму действия: *«Иди на (погребальный) холм петь!, т. е. разглагольствуй на могиле предков»; или в усеченном виде «Отпевай на холме!», «Иди на (погребальный) холм!», т. к. «побеспокоив дух предков, ты умрешь», «могилой предков прервется твое слово», «в могиле ты замолчишь»; «Иди на холм!», «Иди на х…» (ср., «там, где Макар телят не пасет!»; фр. fоus – moi le camp! – убирайся вон!, дословно – «иди в поле!»; «иди на хутор бабочек ловить!», «иди в поле!», «иди на Лысую гору!»). Как известно, на погребальных курганах не было никакой растительности, т. е. это было «лысое место», «плешивое, пустое место» (Шанский 2002: 237). «Ярилина плешь» – холм, на котором происходили ярилины гулянья, языческие оргии (Левкиевская 2000: 48) (ср., рус. диалектное «плешь» – пол. органы и и.-е. * pelah – пол. органы).

Итак, в данном случае: 1) упоминание божественного всуе – погребальный холм, т. е. могила, место захоронения праха предков у всех народов считалось священным («Не почитание могил предков считалось у представителей арийско-иранских племен кощунством»; Богданов 2000: 6), т. е. это злоупотребление словом; 2) взламывание временного отрезка – бытовой характер инвективного словоупотребления предполагает явную неуместность; 3) взламывание публичного пространства – петь песни на погребальном холме, горе – это обязательно должно быть досягаемо до всех, воспринято, услышано всеми; и это, во-первых, предусматривает всеобщность воздействия, и, во-вторых, это логическая инверсия, инверсия-противопоставление, что может рассматриваться как прием усиления эффективности речевого акта.

Песнопение на погребальной горе в момент, когда там нет ритуальной процессии выходит не только за рамки неуместного религиозного поведения (согласно индоевропейской мифологической традиции запрещается беспокоить души умерших, упоминая «их» имена; Мечковская 1998: 63), сколько за уровень ментального здоровья и воспринимается как кощунство, направленное против культа почитания праха умерших. Кроме того, определенный религиозный смысл имело само понятие «песнь», что соответствовало прежним религиозным представлениям: песнь – это сексуальный символизм, культ рождения, праздника, святости, хвалебный гимн божеству (ср., гр. psalmos – песнь, рус. псалом, песнь, и.-е. – * pesnis – penis (Маковский 1996: 161); нем. Lied – песня, лат. ludus – культовая игра, рус. люди, нем. Leute; рус. луд – свет, святость; рус. «Песнь! Блеск! Писк!» – выражения восторга, совр. «Моторные масла Luxoil – просто песня!» (www.luxoil.ru); или фр. заниженные chanter – нести вздор и chantage – шантаж, как исходное: «восхваление для достижения выгоды»; рус. «ваша песенка спета» – предвещание близкого конца, отпетый негодяй – неисправимый тип, но и рус. петь осанну – превозносить, восхвалять кого-либо; совр. «Учительская песня началась, кажется, сказал он» (Чахкиев 1982: 62)).

В древней славянской мифоэпической традиции был распространен обычай петь «бесовские песни на тризнах» (Соболев 1999: 23), что выполняло роль охранительного ритуала, отводящего смерть от живых. Ритуальная языческая пляска, кружение и другие оргиастические действа, определяемые как бесование, не могут сопровождаться речью; это могут быть либо песнопения, либо какие-то ритмические, проговариваемые речитативом словесные формулы (Велецкая 2003: 98). В индоевропейской мифологической традиции песнопения составляли обязательный элемент языческих ритуалов: «похорон Ярилы», «Костромы», «масленицы», «Морены». Все языческие формы символизации смерти сопровождало ритуальное веселье, основным элементом которого был смех. Именно смех, как символ жизни, наиболее надежно обеспечивал вечную жизнь, бессмертие душе. Игрище, связанное с умирающим и воскресающим божеством, представляли собой прощальную церемонию проводов на «тот свет», причем прощание носило характер воздаяния последних почестей.

Подобные ритуалы «инвективных песен» были широко распространены у древних народов (Фрейнберг 1997: 99). Инвокация божества и последующая инвектива способствовали публичному единению членов социума посредством повторения первоначального ритуала первого созидания, победы над демоническими силами, т. е. ритуала, который стал основой зарождения жизни рода, общины или даже целого народа, основой собирательного начала. Древняя инвектива, носившая первоначально «космогонический характер, символизировала появление солнца» (Фрейнберг 1997: 98), т. е. зарождение новой жизни. А в ритуалах «инвективных песен» оскорбление конвенционально необходимо, т. к. оно является частью освященного богами мироустройства, в котором умерший регенерирует, земля дает хороший урожай, виновный изобличен, пороки осмеяны.

В древних славянских «праздниках» момент перехода в мир иной или его игровое представление – «сожжение чучела всегда сопровождался ликованием, весельем, смехом и фарсовыми действиями» (Велецкая 2003: 105). Никакого празднования воскресения в обрядах и праздниках не было, т. к. праздник состоял не в воскресении, а в «умерщвлении». Это представление смерти было сопряжено с ритуалом проводов посланников («вестников», «послов к предкам») в обожествленный космос через непосредственную связь земного огня с потусторонним миром, с царством мертвых. Связь Огня с солнцем, с космосом по индоевропейским представлениям осуществлялась ввиду мифических представлений об Огне как переносчике умерших предков богам.

Подтверждением функционального назначения языческих костров служат «формы трансформированных ритуальных действий вокруг больших костров, возжигаемых на вершинах гор или высоких холмов» (Велецкая 2003: 112) – основного действа самых важных праздников кельтского календарного года. В канун дня Белтана особо уважаемые в селении люди добывали огонь для костра (ср., Белтан – обрядовый костер на горе, праздник огня; др. - англ. bel – огонь, нем. диал. boli – огонь, костер; и божества славянского языческого пантеона «Белобог», «Белун» – белорусс., «Belenus» – кельт.).

Костер зажигался с появлением первых лучей солнца. Пели торжественный гимн солнцу. Парни выпекали в костре большую овсяную лепешку и разделяли ее на куски по числу присутствующих. Один кусок чернили углем. Каждый затем вынимал из шапки по куску. Считали, что тот, кому достался черный кусок, «посвящен», и он обязан был три раза перепрыгнуть через костер. Как только черный кусок был вынут, парни сейчас же набрасывались на своего несчастного товарища и делали вид, что бросают его в костер. Тот, кто вынимал отмеченный кусок, на весь год получал обидную кличку Cailleach bealtine – Beltan (Велецкая 2003: 112) (ср., др. - англ. bel – огонь, нем. диал. boli – огонь, костер, англ. belief – вера, верование; польск. obelga – оскорбление; нем. beleidigen – оскорблять).

Известен древний моравский обычай, когда на масленицу (именуемую «pohreben») главное действующее лицо обходило деревню с окриком: «Pohreben, stare baby na hreben» (Велецкая 2003: 147), – где чешск. «hreben», «hrbol» означает «холм» (ср., со ст.-сл. hrib, хрибъ – холм; Шанский 2002: 354). В ответ деревенские жители должны были бросить горшок с золой. Под поздними наслоениями в данном обычае проявляются рудименты индоевропейской мифологической традиции отправления на «тот свет» посредством сожжения, в том числе и на горах. Зола, уголь в похоронной обрядности несут функции обозначения «погребального костра» и «перехода в иной мир».

В период становления «карнавальной» культуры народных праздников, т. е. культуры вторичной, отражающей в пародийной форме культуру первозданную, произошла смена категорально-оценочной системы. Обряд, культ, праздник, «карнавал» воспроизводят, моделируют уже однажды «отраженную действительность, пользуясь «двойным» (Захарова 1994: 288) отражением» (ср., англ. hill – холм, рус. холм от др.- сакс. holm – холм, выпуклость, но ческ. hulvat – грубиян, хам; и ческ. hulit – дымить, т. е. общаться с предками через уходящий вверх дым костра, гадать по дыму костра, рус. хула – осуждение, порицание, при смене религиозной ценностной парадигмы «гадать и общаться с предками посредством дыма» стало предосудительно и опасно ввиду приклеивания «опасного» ярлыка; ср., рус нахал – грубо-бесцеремонный, дерзкий человек, той же основы что и общесл. объединенные под одной основой по мнению Н. М. Шанского: холуй, холить, подхалим, шалый, шалопут от «шал ый» и «путь», т. е. «беспутный», «неопределенного направления», т. к. истинное направление подразумевается, но не произносится, рус. диал. хальный – нахальный, рус. под хал им (Шанский 2002: 199, 241)).

Как выражения и обороты речи, так и народнопоэтические и фольклорные произведения потеряли в повседневной жизни прежнее значение. Первоначальный смысл их утрачен, забыт, переосмыслен. Но они важны как показатель существования обычая в древности, определявший «ассоциативное» мировоззрение о завершении жизненного пути древнего человека как о вечном круговороте жизни.

Пожелание неблагополучия лицу в языческом сознании строится по тем же принципам, что и проклятие (ср., молиться, умаление чести), т. е. по схеме обыгрывания архаического ритуала. Принципы языческого представления о нанесении «морального» ущерба личности или нанесении «оскорбления», таким образом, заключаются в пожелании нарушения обычного хода вещей. Но однажды этот обычный ход вещей уже был нарушен тем, что сам ритуал был заменен на свое игровое представление: например, ритуал принесения человека в жертву богам (высшее благо) был заменен на ритуал сожжения «соломенного чучела» с обязательным драматическим обыгрыванием в роли «вестника» или «посланца к предкам», выбранного по жребию соплеменника, который в определенном освященном месте вступит в общение с далеким предком-«демиургом» и сообщит ему о неотложных нуждах всего социума (ср., козел отпущения). В таком парадигматическом понимании оскорбление – это пожелание свершения сценария игрового представления архаического ритуала в отношении некоего субъекта с осознанием его неосуществимости ввиду утраты магической силы прежнего культа, т. е. иными словами оскорбление – это сценарий архаического ритуала, «переведенный» на язык новых социальных отношений. На такую природу происхождения оскорбления указывает факт сохранения в «языковой памяти» языка архаических культовых знаков в современной инвективной лексике (ср., одинаковую схему образования негативной лексики через сценарий архаического культа в русском языке: иди к праотцам! – *иди на хол м! – на хал, хол уй, под хал им, шал ый, хол ить, хул а; Шанский 2002: 199); шельма – достойный смерти (Шанский 2002: 372)). Слово «холм» или «холом» в др.-инд. языке означало не только возвышенность, на которой «ставили остроги» и строили города, но и ритуальное место, выбранное святыми или святым знамением для проживания своего народа, т. е., место выбранное и одновременно оберегаемое святыми, где «все подчинено духам» рода (Богданов 2000: 54, 64, 72, 76) (ср., рус. «холм» и «голый» – т. е. буквально лишенный растительности, но и «холм» и «шлем» от гот. «hilms», буквально «защищающий, оберегающий»; Шанский 2002: 59, 372).

Итак, двойственная природа «оскорбления» в языческом сознании определяется через игровое преподнесение архаического культа в виде отправления на «тот свет» субъекта (опускание субъекта в скорбь) через знак предка, трансформированный со временем в «театрализованную» символизацию «умерщвления» личности посредством обыгрывания действий архаического культа.

Система «языковых координат» современного человека прошла долгий путь представлений об окружающем мире и в конечном итоге сформировалась под воздействием следующих условий: экстралингвистических – влияние определенного культурно-исторического контекста, предполагающего градуированную категориально-оценочную систему как определенных реалий действительности, так и представлений человека от них; существование параллельной, пародийной «карнавальной» культуры; наличие развивающегося нормированного литературного языка, противопоставленного стихии разговорной речи; наличие стилистических синонимов, способных заменить нежелательные, «ушедшие в подполье» лексемы (Захарова 1994: 289).

 

2.1.5 Роль десакрализации религиозных воззрений в образовании концепта «оскорбление»

 

Разделение географической территории на символы отвечает желаниям первобытного религиозного человека жить в священной ориентации однородного пространства (Элияде 1994: 26). Для индоевропейской мифологической традиции весьма характерным было такое деление на территорию среды обитания и территорию «иного мира». Причем на местах, где через религиозные представления происходят «разрывы в пространстве», разрывы уровней, одновременно происходит открытие пути вверх (в божественный мир) или вниз (в нижние области, в пространство, населенное демонами, ларвами и привидениями). Вне зависимости от изменений основы религиозного культа его первооснова остается жить дальше в языке, т. к. семантика идиоматических формул может измениться ввиду культурологических новаций, но направление остается неизменным – десакрализованное пространство.

С точки зрения язычника, сила «волшебного» слова заключается в его божественном действии, которое осуществится, если слово, заклинание будет «активировано» путем его произнесения вслух. Таким образом, такая лексическая единица имеет четко определенные персональные, временные и локальные рамки на употребление: церемониал, посвящение, культовый обряд, принесение в жертву, заклятие, проклятие, т. е. магическое (волшебное) слово или слово-ключ могут упоминаться только в случаях крайней необходимости. Так, русской языковой традиции известен обычай, когда для «отпугивания чертей и другой нечисти, которая любит собираться на чердаках, колокольнях и перекрестках дорог, необходимо было «выматериться», чтобы отвести от себя их дурное воздействие, ибо они боятся ругань не меньше, чем молитвы» (Манаков 1997: 43). Матерная брань способна также разрушить наведенный «морок», если нельзя «устроить молебен» (Громов 2002: 110). Ругань возникла первоначально как своего рода «антимолитва», призванная отгонять нечистую силу (Семенова 2000: 60). С этих позиций теперь можно совсем по-иному посмотреть на семантическую сущность и первоначальное предназначение «брани», как лингвокультурной категории: 1) оборона – совокупность средств, необходимых для отпора; 2) оборотничество – способность перевоплощаться в кого-что-нибудь с помощью волшебства; 3) брань – речевая формула-оберег, противодействие воздействию злых духов и темных сил.

Таким образом, брань связана с обманной стратегической формулой-оберегом магического превосходства, своеобразной самозащитой посредством словесного перевоплощения, поэтому первоначально «брань» – это стратегическое речевое поведение, защитная формула, состоящая в произнесении особого вида заклинаний о генеративном единстве и некотором моральном превосходстве над темными, демоническими силами индоевропейского языческого пантеона (ср., фр. о ffense – оскорбление, обида и фр. defendre – защищать, оборонять; рус. брань и обороняться).

Итак, брань – продукт языческого сознания, своеобразный громоотвод настигающего и поглощающего страха, средство перенесения этого страха на более могущественный субъект иерархической системы ценностей и, наконец, разрядка для души, которую брань несет в виде освобождения от коллективных пут, т. к. стремление к индивидуализму как раз и проявляется в конфликте с социальным запретом. Взламывание социального табу, переросшее в последующем в языковую традицию, приобрело со временем четкие коммуникативные функции.

Для языка не существует вербальных запретов, т. к. его нормой становится то, что стало функционально полезным. С этих позиций мифологическая «брань» изначально трактуется по функциональному признаку стратегического поведения как средство отпугивания демонических сил путем отправления их в мифологический низ.

Возникнув в глубинах языческого сознания, «брань» как речевое поведение противопоставлена нормативному, с христианской точки зрения, поведению, но подобное антиповедение, выражающееся в сознательном отказе от принятых новых норм, наоборот, является подтверждением того, что когда-то оно было единственно возможным ввиду существования такой мононормы: религиозной, социальной, этической и языковой – обезопасить себя можно, упомянув вслух имя родового охранного божества. Широкое употребление в речи формул с табуированной лексикой, которая когда-то такой не являлась, свидетельствует о существенной смене ценностной парадигмы, но не о забвении языкового наследия народа. Поэтому наряду с социально одобренным поведением наблюдаются и архаические формы поведения, которые в свое время имели вполне регламентированный, культовый характер. Со временем древние ритуалы перестали восприниматься как самостоятельные и независимые формы поведения, но в перспективе христианских представлений получили статус отклонения от нормы. А «неправильное» поведение во все времена преследовалось социальной нормой и, прежде всего, этической, моральной, правовой.