Стихотворение, сочиненное на даче, когда папа уехал,

А с ним уехал друг Егорка

 

Избушка стоит возле самого леса,

А рядом березы грустят, как и мы.

И папа уехал, Егорка уехал,

Машинка их белая увезла.

Осталось нам только

Глядеть на дорогу

И ждать своих милых,

Любимых, родных.

Они к нам приедут,

Конечно, приедут

Из городской суеты

 

      Еще одно стихотворение, сочиненное на даче

 

Я сижу на камушке

 около ручья,

Я теперь не папина,

ни мамина, ничья.

 

Стихотворение, сочиненное на прогулке в парке

 

Вот я цветочек держу в руке

Мама стоит не вдалеке,

А папа всё ходит и ходит –

Места себе не находит.

 

Другое стихотворение, сочиненное на Елагином острове,

       после дождя

 

Плачут мосты и деревья,

А мы всё ходим и ходим

И что-то поем.

Деревья стоят и стоят

Дорога всё бежит и бежит,

Листья всё кружатся и кружатся,

Небо всё летит и летит,

Ручейки всё бегут и бегут,

Фонари всё стоят и стоят,

А солнце всё светит и светит,

А мы всё идём…

Пусть деревья всё стоят и стоят

Пусть ручеек всё бежит и бежит,

И наша жизнь кончается

Быстро-быстро…

А птички всё летают и летают,

А Бог всё смотрит и смотрит,

Что на земле творится,

Как люди бегут и бегут…

И это поэма без конца.

2000

 

 

   Из старых тетрадей:

 

 

Записки сумасшедшего

 

Случай вложил мне в руки эти записки. Автор, человек безнадёжнобольной, был бы безусловно достоин забвения, если бы я не был ему многим обязан. Теперь, по прошествии времени, я предлагаю вашему вниманию некоторые его записи, слегка подправив сбивчивый слог и опустив наиболее безумные его суждения, явившиеся плодами снов и галлюцинаций. Будьте снисходительны к «высоким» идеям несчастного, к его – увы, сбывшимся! – пророчествам, слабым и большей частью неоконченным поэтическим творениям.

А. Г.

 

Записки Алексея Н.

 

* * *

Каждую ночь мне открывается тайна смерти. Это не просто фраза какая-то, а – Учение. (Хотелось бы перечесть Апокалипсис, но разве здесь достанешь Апокалипсис!) Утром, проснувшись, я опять забываю обо всём. Но более всего изумительно то, что жизнь всё длится и длится. И каждый вечер, садясь к подоконнику (который мне и письменный стол заодно), я поражаюсь, что всё ещё пишу, а значит – как бы не лгал себе, - надеюсь на далёкого читателя. И вот пишу… и так, пока не усну вновь. Всё изменяется вокруг – удивление остаётся…

Вот отпечаток, слепок века

И он до срока слеп и нем.

Одно подобье человека

В мельканье рифм, размеров, тем…

 

* * *

Интереснейший эффект сочинения во сне: вдруг неожиданно обнаруживаешь, что тебе сняться стихи. То есть, может уже приснилась целая поэма, но обнаруживаешь неожиданно. Свободно, без всякого усилия можно продолжать сочинять, но если проснёшься – всё забудешь. Странно и страшно… Сочиняется легко, словно читаешь готовый текст, но в памяти удерживается строк восемь… Едва набегает девятая, как первая ускользает. Усилием воли просыпаюсь… и тут же рассыпается весь текст.

Сегодня снился Коктебель. Цветаева лет восемнадцати и стихи – то ли её, то ли о ней. Никогда там не был. Побывать бы – проверить: так ли оно всё.

Любви в моей жизни было не так уж много – кажется, по-настоящему я любил только двух женщин – Цветаеву и Ахматову. И не в том беда, что обе давно умерли (они не умерли на самом-то деле), а в том, что они в свою очередь любили Пушкина.

 

* * *

Сегодня опять было сел за трактат о религии, вернее о Боге или – ещё вернее – о Смерти. После всех-то святых отцов – я, грешный… Ну что ж, мы по крайней мере уравнены внешне, ибо тут я на положении столпника, а может и хуже. Ведь колют… Колют, колют – рушатся последние останки сознания… Это мой крест, епитимья, если угодно. 

А кормят здесь хорошо, хорошо – не по столпнически. Сегодня утром написал несколько сонетов, но не все закончил…

Мы засиделись долго, неприлично,

В чужом кругу, а стоит ли играть?

Уступит место скверная привычка,

Привычка жить – привычке умирать… и т. д.

Всё это не правильно, конечно.

Смотрю в ночное небо. Наверное, кроме человека никто не видит неба. Птицы летают – смотрят вниз, звери бегают – носом в землю. Рыбы… но что с рыб взять. Карло Марло, кажется говорил, что человек, мол, встал, что бы освободить руки для работы. Ой ли! Вставать с четверенек стоило лишь для того, что бы увидеть небо.

 

* * *

Опять снилась какая-то чертовщина. Постараюсь восстановить хотя бы начало действия. Я не спал, а как обычно сидел у подоконника и работал. Крыша противоположного дома была видна почти вся, а собственная крыша, подобно обратной стороне Луны, была мне не ведома. Трудно сказать, можно ли почувствовать момент, когда засыпаешь. Во всяком случае, мне показалось, что едва я закрыл тетрадку, как сразу отправился наверх. Полетел ли я или каким иным способом отправился – этого сказать не могу… И вот что дальше: над нашей крышей обнаружился маленький желтый домик (наше заведение, замечу, не желтого, а серого цвета). С противоположных окон его, конечно, не было видно, но и отсюда добраться до него не просто. Взобравшись по довольно крутому скату, необходимо было преодолеть брандмауэр и… Окна домика оказались открытыми. Как полагается – на подоконнике стояла герань и сидел усатый котище. На всякий случай, слегка поклонившись коту (что бы мой визит не выглядел таким уж бесцеремонным), я перешагнул – подоконник был низок – в комнату, и замер, прислушиваясь… Неожиданно отдёрнулась занавеска, закрывавшая, видимо, проход в другую комнату и я увидел женщину – молодую, приветливо улыбающуюся, невысокого роста… Я растерялся и… - как обычно бывает во сне – не понял о чём она спрашивает. Но в жестах была теплота и покой и я засмеялся, заговорил невпопад… И что, о чём… не ясно, но общий смысл разговора как-то стал доходить до меня…

(Последующая страница в рукописи отсутствовала – А. Г.).

 

Подолгу сижу у окна. Напротив, этажом ниже всё время плачет ребёночек. Заходится – хочет есть. Это можно вынести десять, пятнадцать минут, но он плачет без конца: день за днём. Теряет голос, засыпает от бессилия, но вскоре просыпается и снова плачет. Иногда слышится пьяный, хрипловатый, вроде бы женский голос… неужели это мать? Ещё этажом ниже другая, более строгая мать, сечет своего ребенка. Девочка, видно больная, кричит: «Мама, не надо! Не надо, мама!» Но та – продолжает: «Я же тебе говорила! Я говорила тебе!..»

Во всех прочих окнах в унисон вещают телевизоры – идёт пленум или съезд или что-то там ещё. Тупею ли я от этой боли или то проявляется моя болезнь, но в голову начинают лезть самые невероятные мысли: и мой дом и дом напротив почти одинаковые… Забор проходит как раз посередине и где у него лицевая сторона… где обратная… Так может, безумцы они, а все кто под и надо мной – нормальные люди? Чем разнятся наши пристанища? – А-а-а… - решеткой на окнах! Но это не довод.

 

* * *

Последние сны доконали меня. Что за бесовщина! Что за страсти! Мне уже не семнадцать и не двадцать, когда я увлекался опусами Кастанэды и прочей ненаучной фантастикой. Опять принялся за работу. Размышлял о предназначении России: «У Владимира Соловьёва всё уж очень красиво и правильно. Определённо, Владимир Сергеевич, как и все наши гении, был слеп. Хотя, кое что можно было предвидеть (не предотвратить – увы!). «Братья Карамазовы» были уже написаны, Есенин и те, кто будет явлен позже, уже запрограммированы, звезда Полынь готова упасть на мутные источники.

До торжества православия ещё очень далеко. Да и не готовы мы к нему. Истинное предназначение России было броситься в бездну погибели, и последующей своей столетней историей дать примеры падения и святости.

 Если что-то и может научить человека, то это не искусство, конечно, а история, - собственная судьба. Если же и это не научит…»

Ну да Бог с ней – с Россией. Уже всё ясно: завалят и разорвут на куски… Надо нести крест и не суетиться. Буду продолжать…

Разделяя судьбу России,

Нам придётся в свой срок упасть.

Крест, который едва носили,

На чужие плечи покласть.

И уж тот, кто его осилит,

Нахлебается крови всласть,

Потому что лежит Россия,

Как геенны сплошная пасть.

И горят наши души босые,

И светила затмила ночь…

Воля Божья – горит Россия,

Плакать можно, но чем помочь?

 

* * *

Мне хотелось сделать что-то строго научное, дабы придать труду весомость статистического отчёта. Но уже само название: «О смерти. Нравственность в СССР» - показалось мне не ловким. Только бы не сбиться на философский тон. Философия вообще не наука, а что-то оккультное: у неё, как и у религии да и искусства, один предмет – человек и один вопрос: зачем? И если искусство бредёт за религией ощупью, впотьмах, то философия бежит с фонарём впереди и всем указывает дорогу. Куда бежит? Куда укажут, туда и бежит…

 

* * *

Уколы. Уколы. Бессонные ночи. Безумные сны. Я бы мог попробовать не даваться на уколы, но тогда оденут совсем другую рубашечку, а это не годиться – я должен писать…

«Не верно говорят, что эгоизм это любовь к себе. Эгоизм – власть вожделений     и бесовских идей. Любовь, как дар, не делима: к себе, к женщине, к Родине, к Богу. Если хоть что-то рушится, то рушиться всё. Любовь к себе предполагает наличие чести и веры. Все самоубийства не от потери «любви к жизни», а от потери к себе. За сим – терять нечего. Надо всю жизнь учиться любить себя – строго любить, как любит нас Бог… Почти безответно, безнадёжно… Это подлое «второе я» не желает, не хочет тащить свой крест, да и захочет ли? Умаять, утрудить его «молитвой и постом» и… убить наконец. Убить себя…»

- Тьфу-тьфу-тьму, - отойди, Сатана. Это надо вычеркнуть …

«Что есть любовь – обожествление. Жутко человеку в относительном мире, он ищет абсолюта – обожествляет. И кого? – В первую очередь Бога. Дали его тебе предки. А как сделать Это своим Богом?..

Затем обожествляет женщину – это любовь земная. Немногих удел – то горе… горе… земна женщина, земна… Не в силах несть бремя божественности… и кто посмеет упрекнуть её в этом.

Ещё обожествляет человек слово, звук, цвет. Это искусство. Насколько объективно это обожествление? Или это мечта? Обман? – Нет, объективно, реально, более чем.

За всем этим гармония бытия. Не вообще «гармония», а метафизика или точнее – просто физика, - т. е. всё то, что создано… и это от Бога. Любить – обожествлять. А если в обратном порядке? – как оно и дано в Евангелие: Бог творит и любит. Что первично? Пишут Святые отцы: вне Бога смысла нет… А есть ли он в Боге вне человека? До человека? После… Акт творения взаимен. Тут, стало быть тождество, а не следствие…

Любить – значит верить, что, собственно, и не требует доказательств».

* * *

Сегодня хороший день. На завтрак пшенка. Потом доктор. Да… ведь доктор приходит. В общем-то милый молодой человек, увлекающийся американской психотерапией (то-то они там по количеству психов на первом месте в мире!), методиками Грофа и Ко. Дикость. Надо ли ехать в Америку, когда наши Ханты и Манси до сих пор устраивают такие же камлания. Со мной у него ничего не получается. Даже неудобно. 

Всю ночь шел дождь и я ничего не слышал и не видел. Спал. Спал. Спал.

Сегодня ночью опять видел В. Он что-то удивлённо рассказывал, но что – не вспомнить. Потом улыбнулся: «Я спою вам новые песни, которые вы ещё не слушали… те, что после смерти уже…» - и он запел.

Это повторялось неоднажды. Размер, строфика сразу отпечатывались в мозгу. Запоминались некоторые слова, но стихи, - а они были прекрасны – я вспомнить не мог!

В. не был похож на себя. И голос скорее не его, а мой собственный. Может это я?

В конце-концов не важно под чьей фамилией стихи – лишь бы они были. Впрочем, он часто повторял: «после смерти»… Значит он? А может это я умер, а это всё – вся жизнь после пробуждения – сон, мираж? Что-то в облике В. было не то… Непривычное лицо – белое, чисто вымытое, волосы зачёсаны назад. И голос! Он почти не хрипел. Ему тяжко пелось… Казалось, ещё чуть напряжется и там что-то лопнет – горлом хлынет кровь… И он виновато улыбался, стараясь доиграть лицом то, чего уже не мог голосом. Последнюю строчку он, собравшись с силами, прохрипел, выкрикнул, изверг, как это бывало прежде (или так оно показалось!)… хотел было по привычке вскинуть руку, но она упала с полдороги. Выглядел он как-то помолодевшим, но ни кровинки в лице. Во всём прочем, - безукоризненной одежде, - чувствовалась властная женская рука.

И снова, приходя во сне, он говорил: «Теперь я спою новые песни, те, что вы ещё не слышали…»

 

* * *

Сегодня я с ужасом заметил, что В. поёт, а гитары у него нет. Как же я этого раньше не заметил? Более того, хоть и строфика песен – его, высоцкая, но стих совершенно не высоцкий! Уж не мои ли это стихи! То есть не мои, конечно, мною не написанные, но долженствующие быть. Позже, пробудившись, я так четко осознавал, что никогда не напишу ничего подобного, что сама мысль об авторстве казалась мне кощунственной. – Нет, это его. Он продолжает писать – вне сомнений!

 

* * *

Хлестал мелкий – без начала и конца – дождь. Время года не определялось.

Под старым, голым, узловатым деревом, совершенно не укрывавшем от дождя, сидел некто, пытаясь согреться у костра. Я сел рядом. Дождь не ощущался. Глинистая размытая почва, пожухлая трава. Весна, осень, дождливая зима? Но строки всплывали в голове … откуда?

                            С Овидием хочу я брынзу есть

                                     И горевать на берегу Дуная…

Боковым зрением я ощущал величие медлительной реки, лежащей по правую руку. Завеса дождя покрывала пространство, громадность которого подразумевалась, ибо не было ни неба, ни горизонта, ни чего бы-то ни было такого, за что можно зацепиться глазом.

Человек протянул мне сыр и ещё что-то. Его видимо не волновало то, что он вымок и что конца этому нет – он думал.

Тут я неожиданно обнаружил, что нас трое. Боже мой… Он взглянул на меня – и я увидел в упор близкое, каждой черточкой знакомое лицо. Чуть расфокусированные глаза глядели далеко… сквозь меня… Вдруг они распахнулись, выкатились, в них заплясали изумрудные чертики. Намокшие волосы, липшие ко лбу, не были столь кудрявы, как это ожидалось по портретам. И он и тот, первый… всё было необычно. Я не ждал их такими. Оказалось – он рассказывает. Более того, напрягшись, я понял, что это обо мне. Его огромные, то замирающие, то несущиеся куда-то глаза занимали половину пространства. Сверкнув зубами, он весело кусал сыр и, жуя, продолжал говорить. Порой, кинув взгляд на меня, - о, кто там писал про африканские черты! – какое ужасно русское лицо! – он беззвучно смеялся… Голос сильный, хрипловатый и негромкий.

Теперь я увидел ещё кого-то. Подняв глаза от ног к лицу, - обнаружил В. В., сидящего рядом со мной. Он протягивал П. через костёр кувшин с вином, - тот, хлебнув, передал соседу: никакого жару от пламени не ощущалось.

Водяные потоки продолжали так же отвесно обрушиваться на землю. Река так же невозмутимо несла свои потемневшие воды.

В. перешагнул через костёр и сел между П. и его соседом. Теперь, сидя втроем плечо к плечу, они затянули какую-то протяжную старинную песню. Я тем временем сумел успокоится, оцепенение прошло, наконец, я ощутил себя, свое тело… Сразу стало легче. Видение стало чётким и близким к реальности. Я заметил, что уже не слушаю себя со стороны, как это обычно бывает во сне, а ощущаю способность говорить и… было открыл рот, как понял, что П. уже, по всей видимости давно, разговаривает со мной.

В. тихонько напевал уже какую-то новую, незнакомую мне песню.

- А. С., можно спросить?

- Разумеется, mon ami. Володя, - обратился он к В. – Уважьте старика, подайте ещё винца!

- А в чём смысл жизни?

- В смерти.

- …

Мгновенность, но более того – естественность ответа, ошеломили меня.

- Но смерть бывает нелепой, бессмысленной…

- Вот, mon cher, вы и ответили сами: бессмысленная смерть – бессмысленная жизнь. В последний миг каждый из вас поймёт зачем жил, ибо всякая иная оценка вашего брата жильца… ха… ха – и лицо его приобрело заговорщицкий вид – грешит жизнью.

- Но если нежданно-негаданно, из-за угла.

- Такого не бывает, мой милый… На то и голова, что бы подумать заранее, соразмерить с финалом пьесы каждое явление. Тогда прозрение состоится непременно. Если смерть придёт во сне – вы увидите дивный сон… Если даже разом, мгновенно – всё равно – вам будет дадено сполна. И никто кроме вас – никто! – не оценит вашей собственной жизни, вот ведь что замечательно. Или вы полагаете что то, что произносят над гробом, имеет отношение к действительности?

- Но как же малые дети… а? А невинно убиенные? Им-то что понимать?

- «Карамазовых» начитались… «Последнее мгновение»… - это ведь только начало. Ну, стяжать дух, свет… - это всё верно, но это средства, а не сам Смысл…

Представьте, мой милый, сколько поколений до вас прожило, промучилось, померло и мало кто из них даже и задумывался о смысле. А если и задумывался, то… каких только нелепых предположений не строилось…

Ну, допустим, узнали… Что с ним делать с этим смыслом… а? Вот вы – такой-разъэтакой хотите со смыслом помереть, красиво! А видите: здесь ничего красивого нет.

- А вы-то что тут?

- Ждём-с.

- Второго пришествия…

Тут он словно запрокинулся весь и покатился куда-то. Я кинулся взглядом вслед и увидел, как пространство вокруг стало искривляться, закручиваться, валиться на куски. Я рухнул, пытаясь ухватиться хоть за что-то, что бы не упасть в небо. Дождь обратился вверх. Ноги В. В. как две серые ленты стремительно протянулись к горизонту. В глазах мелькнул Овидий, спрыгнувший на одну из них. Он бросился бежать и в одно мгновение оказался уже у горизонта, едва уловимый глазом, как серенький комарик в потоках дождя. Тут я сообразил, что нахожусь в какой-то комнате или, вернее, в небольшом театральном зальчике. Маленькая сцена в нескольких метрах от меня была залита светом и замыкалась анфиладой тяжелых кулис. Откуда-то гремела ужасная музыка. Из-за кулис вышел В. В. и, положив руку мне на плечо – очень грустно сказал: «А сейчас мы покажем представление…» Кулисы раздёрнулись, свет сошел на нет. В темноте светилось огромное окно и в нём мелькали неясные тени. Окно распахнулось, высунулся полуголый немощный старик и заорал в ночь, в темноту: «Я убил сына! Вызывайте милицию! Дом 6 квартира 50!» - и упал за подоконник. Разбуженный ребёнок, этажом ниже, закричал как зарезанный. Тут я сообразил, что это уже не сон, что сам я сижу у распахнутого окна, и ветер шевелит рукописи на подоконнике. В том окне, где гремела и визжала музыка, прибавили громкость. Милицию никто, видимо, не собирался вызывать – она так и не приехала. А старика я больше не видел.

 

* * *

Сегодня мне принесли передачу. Пряники, апельсины… Но от кого бы это? Родственников у меня нет. А может быть…

Я не видел её двенадцать лет, я забыл её лицо, её голос. Я спас её от себя, от своей муки, от своего безумия, замаскированного под Божий дар. Я обрёк её на обыкновенную действительность…

Я осени ждал двенадцать лет,

А утром она пришла…

И серебром твой укрыла след,

И черные кроны и белый свет,

И город, где ты жила.

А в городе рань, а в городе тишь,

Весь в серебре пейзаж…

А ты за окном, как тень стоишь,

А может сама в мой день глядишь

И взгляд встречается наш.

Но жизнь с невоссоединённой душой… но гибель… Я ведь, вправду, болен. Стихи мои иссякают в геометрической прогрессии.

Дело в том, что всё прекрасное уже существует в мире, назовём это… да как угодно! Надо только отделить лишний камень, убрать ненужные краски, отбросить вторичные слова… Я словно наклоняюсь куда-то глубоко, шарю там на ощупь и, где-то в глубинах материи, как драгоценные самоцветы лежат готовые строки… Их становится всё меньше – жила истощается. Запас поэзии на исходе. Всё реже руки тянуться к перу, всё чаще я сижу на подоконнике, ухватившись руками за холодное железо решетки: «Запас прекрасного пропорционален количеству любви в настоящем мире». Это первый закон искусства. Но минет столетие и человечество снова пойдёт в гору, придут новые Пушкины, будут распяты и оплаканы, обожествлены и оболганы… Всё вернётся на круги. Только это будут уже иные – не русские Пушкины… А может и «иные» уже не придут? Страшно будет увидеть это. Это второе. О третьем я умолчу. А пока…

Прозрачен воздух, даль ясна,

Волна в заливе еле плещет…

От века остаются вещи,

И – много реже – имена.

Но это здесь, а в небесах

И боль и радость будут вечно.

От века остаётся нечто,

Что Бог слагает на весах…

 

* * *

Кошмарная ночь! Я пропустил или позабыл вход в мизансцену. Но словно вспышка света, словно взрыв – середина разговора: несколько чертей над опрокинутой бочкой за картами. Но не те черти – унылые и покорные, что видел я в первую ночь, - здесь шла игра на людей…

- А вот подружки… - бормотал банкомёт – Через час самоубийство. Двадцать пять лет. Петля в душевой. Раз!

- Восемь пик!

- Обыкновенное воспаление лёгких. – продолжал банкомёт. – Сейчас зарежут в Первой городской, по ошибке, якобы!.. Двадцать шесть лет. Два!

- Десять пик!

- Мужика беру себе, – рявкнул мордатый черт, сидевший напротив.

- Первый готов!

- Второй готов!

- А-а-а! Карте место! Карте место! – опять заорал мордатый… - Вот они уходят из Афгана, а мы его – бац! – на мине, в последний день, коммунистика!

- Мужа-то хотя б её не троньте! – я попытался перехватить его руку, но карта уже легла: - Последний ведь день! Уж объявили только, объявили по телевизору, что без потерь… а у них ведь дети! – Не знаю, откуда я понял о ком речь, но это всё были близкие мне люди.

- А что нам телевизор, указ что ли! – огрызнулся мордатый: - Сам виноват, мог бы не биться.

- Нет, не мог!

- Мог бы! – передразнил ушастый чертяга.

- Мы тут сами коммунисты, - встрял мордатый и, что самое удивительное (а мысль эта видно пришла к нему только что), тут же вытянул из колоды и сунул мне под нос партбилет, и, продолжая игру, хлопнул его на бочку: «Туз бубён!»

- Настоящий коммунизм только у нас и возможен! – спокойно, гнусаво проповедовал лысый банкомёт… - Где настоящая «Свобода… равенство… братство»? Только у нас – в преисподней.

- А когда отдашь всё по способности? - Да когда зароют… - в тон ему продолжал мордатый.

- А когда получишь сполна – «по потребности»? – только загнувшись! Га-га-га!

- Ну уж врёшь, гад! – и я собрался звездануть мордатого по рылу, но он ткнул в меня пальцем и взвизгнул: «Играю этого!» - и бросил карту.

- Нет, братцы, помирать вам – кукиш! – Я развернулся для удара, но… Всё поплыло куда-то, ни рук, ни ног. В секунду вспомнил я свою первую «взрослую» драку. Лет тринадцати. Вступился за друга… пошла возня… Разлетелись, вскочили – надо бить, но как, чем?.. Вдруг затылок обожгло – я почуял полсотни глаз на себе, и они подняли меня в атаку. Потом замедленное кино: размах, удар – от которого «он» должен рухнуть, - но челюсть лишь слегка мотнулась… как во сне. И я услышал гам, шум, увидел всё вокруг, истошные крики: «Бей, его! Бей!» - и остановился. Мы снова были в одном измерении. Но «он» струсил и побежал. И это было ещё удивительнее – настолько я был не готов к победе.

Крики чертей вернули меня на место:

- Да что ж вы делаете, сволочи! Да кто ж вам позволил играть людьми!

- Из самых благих побуждений! – заорал мордатый, и все хором хватили:

- Из самых благих! – и разом сунули мне в глаза веера краснокожих книжиц, которые только что вроде были картами.

- А мы ими дорожки мостим! Дорожки мостим! – взвыл мордатый, шлёпая их оземь… и все шлёпнули тоже. Миг – и кровавая дорожка из партбилетов легла у меня под ногами… и мордатый выскочил на неё, отбивая немыслимую чечётку. Под ногами захлюпало, и свиноподобные рожи, истекающие салом, надулись, напыжились и дружно ударили:

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем!..

- Ты! Ты, беспартийное ничто! Тебе жить-то осталось день да ночь – сутки прочь! – не унимался мордатый. А меня уже не интересовала вся эта какофония. Я думал одно: сейчас всё равно проснусь и, во что бы то ни стало, успею записать всю эту подлость.

- Голосуем, - завизжал банкомётчик, - Кто за всеобщее счастье!

- Мы – за! – взвыли черти хором.

- Я против! – успел выкрикнуть я… и проснулся.

 

* * *

День сегодня был тихий и я угомонился. Ничего не писал. Вечером принесли запеканку и кипяченое молоко. Гадость!

 

* * *

Мне обязательно надо встретиться с Александром Сергеевичем – мы не договорили. Вероятно, я сам виноват, что прошлый раз всё разрушилось… Вне веры смысла нет. А какая же она, вера в этой жизни? Какой смысл в смерти? Он посмеялся ли надо мной?

Как только я забывался ненадолго, я пытался вернуться туда, к костру. Но что там костёр!.. Один раз я почти догнал его в каком-то коридоре – он быстро уходил и двери захлопывались перед моим носом…

 

* * *

Нынче на обед рисовая каша… да у меня ещё два пряника осталось – ничего, поживём ещё. Но какое необыкновенное состояние! Солнце какое – тихое, тихое. Я даже не доел, не притронулся к чаю, захотелось прилечь. Я расслабился и не заметил, как меня сморило.

- Не надо гоняться за Александром Сергеевичем! Оставьте его, - он мучается… Ты ведь скоро к нам присоединишься и сам всё узнаешь. Пойми, никто так не мучается, как наш брат покойник, - тут ведь ничегошеньки уже не изменишь. Сядь-ко лучше, я спою тебе новые песни… - где-то надо мной затеплилась улыбка Владимира Семёновича. Он был бледнее обычного. Глаза прозрачны, как холодный родник, не замутнённый человеком. Удивительно было и то, что сидел он в моей палате, у моей койки. Всё было на месте и до конца я не мог понять – сон ли это?

- Не надо, Владимир Семёнович.

- Почему?

- У меня магнитофона нет – всё пропадёт.

Он расхохотался. Правда, и смеялся он как-то осторожно, боясь, видимо, горлового кровотечения.

- Вы чудак, Алёша! Почему не верите Михаилу Афанасьевичу! Вы же сами писали давече, что… как там у вас… а-а… «Всё прекрасное уже существует в мире…» и надо… там чего-то туда-сюда… ха-ха-ха! Я, конечно, спою. А вы, конечно, не запомните, потому что песен этих для вас пока нет. Но… когда-нибудь вы очнётесь и напишите… Ну, сгорят, сгорят они… но пепел рукописей ляжет на благодатную почву – всё напишется вновь. Кем-нибудь, когда-нибудь… Бог даст.

- А не даст?

- Не даст, значит, не даст. Одним музы, другим – революция, третьим… - он окинул взглядом мою келью и лицо его потемнело… - Надо ведь чем-то тормозить ваш бешенный полёт. Придётся подождать, - не нужны сейчас Достоевские. Не запланированы… Постойте, я сейчас вернусь и спою.

И он ушел. Свет померк. Я очнулся за своим подоконником и вновь взялся за перо.

«Время требует от нас какого-то грандиозного ответа (или вопроса!) в философской или поэтической форме – пока не знаю.

Преклоняю колени перед всеми минувшими муками человечества, но… муки будущие. Что такое вечная мука? Ведь не физическая! А нравственная есть уже в этом мире. Та мука представлялась мне более лёгкой. Ведь это будет мука за свои грехи, а здесь ещё и за чужие. Впрочем, может это я вправду…  «Карамазовых» начитался…

Дал Господ нам недолгое счастье,

Дал похмелье благое утрат.

Поменял – для чего? – в одночасье

Рай на ад, ад на рай, рай на ад…

Есть страдания отупляющие человека. Есть страдания благодатные. Собственно благодать прозрения не связана со страданием и мукой, с крестом. Да и есть ли прозрение благодатно? Тебе кажется, что ты приближаешься к истине, но ты лишь удаляешься от братьев своих, твой голос уже не слышен – тебя не понимают ни друзья, ни ученики, а Истина всё так же далека. Да и есть ли в этом мире друзья и родные? «Братья мои возлюбленные во Христе!..» А во Христе ли мы? А если не во Христе, то какие мы братья! Апостолы предали и разбежались. Петр отрёкся трижды. Пятьдесят дней неверия и сомнений. Потом сошел Дух. Вот когда братья, вот – когда ученики, а не тогда когда бросили и пошли. «Бросили и пошли» - так многие могут: за золотом на Клондайк, например…Спать на Фаворе или спрашивать: «не я ли?..» Это тоже многих удел. А вот Дух Святой... Заслужили они его? Нет. Просто их избрал Господь как «сосуд». В сосуд налили нечто, а ты и не понял, не заметил даже. Дело твоё нести и не разбить. А то… «бросили и пошли»...

Первый ужас постигает человека, когда после долгих колебаний, он наконец осознаёт, что мир наш в самом деле создан Богом. Не «так сказать», не «образно выражаясь», а – создан. Вот тогда и приходит второй ужас – жестоко создан, жестоко. И тут главный вопрос даже не за что? (За что - мы знаем, ох как знаем!) А почему? Почему так? Не есть ли это творение одна нелепая ошибка? Но и это ещё не предел. Подлинный Ужас постигает человека позднее, когда он дорастает до мысли, что «Прав Ты, Господи!» и то, что в малодушии нашем казалось нам Ужасом – есть Любовь.

…Учиться обиду сглотнуть как кровь,

Учиться Тебе молиться.

И смертную муку принять как любовь,

И с вечною мукою сжиться.

Отец любит ребенка и не балует конфетами… вот поставил в угол. Ну так стой, - сколько там до Второго Пришествия полагается…»

* * *

Как не думать в такие минуты о Родине.

Господи, как у Гоголя… - «обнаженные пространства»! Как знобит душу на ветру этих пространств, а в самом слове и «простор», и «странствие», и «страсть», и «старость»…

Дождей нет. Какая нынче осень! Сколько спасительного вольного воздуха, сколько силы и боли в каждом глотке. Какие невероятные сны…

Едва взгляну в окно – передо мною леса, леса… Вот, она – решетка, вот подоконник, но… никакого дома напротив, - холмы, покосы, а далее – леса, леса, до горизонта. И вдруг ни строчки, ни строчки стихов – какой-то ужас перед белым листом бумаги.

Теперь я спокоен а, быть может… уже и здоров. Дни стоят теплые. В воздухе чувствуется приближение Пушкинских октав и страх мой (сладкий, трепещущий, более похожий на любовь) возрастает ежеминутно. То ли от невозможности писать хуже. То ли от необходимости писать всё о том же – достойном стенаний – что вот уже столько столетий не оставляет нашей земли. Сколько светлых умов помутилось, вглядываясь в это пространство до тех пор, пока не обнажиться в нём всё – до последней ветки, до последней жилки! Сколько чистых сердец надорвалось, воспевая эти унылые поля и низкое солнце. И вдруг… приходит такая ясность, что ни одна рифма, ни одна строчка не могут утешить. Как жить дальше! Как жить с этим чувством любви к жизни, любви к Родине… Словно бесконечно смотришь на ту, единственную, которую… не смог сделать счастливой…

 

P. S. Из истории болезни:

18. 10. Больной физически здоров. t 36,6. Жалоб нет.

19.10. Во время обхода, около 12 – 00 больной обнаружен сидящим у окна без признаков жизни. Реанимационные мероприятия результатов не имели…

P. P. S. Далее следовало заключение патологоанатома, которое мы приводить не будем.

 

* * *

На оборотной стороне записок имелись стихи. Некоторые мы приводим ниже:

 

Провисший горизонт, полощется церквушка,

Уходят журавли и взгляд не оторвать…

Рифмуется само: «Заплачет мать-старушка»

В бескрайности такой кому ж ещё рыдать?

Российский поздний час… Темнеют перелески.

И перекрёсток пуст, где витязям каюк.

На право ли пойдёшь, на лево ль – всё известно:

Куда не поверни – петля вам или крюк.

А где-то есть и тракт, дорога верстовая

Куда-то в никуда, навеки, насовсем…

Там падают, ползут и вновь бегут, вставая,

Хоронят вдоль ракит… - и места хватит всем.

А где-то есть и скит, где кончилось движенье,

Где только тишина над кельями стоит.

Колеблется перо и затекает шея,

И свиток до поры молчание хранит…

Всему есть свой предел… и это даже скушно

И в пору б зарыдать, а может быть – запеть…

Но виснет горизонт, полощется церквушка,

И сверху журавлям уж нас не разглядеть…

 

                          * * *

И талый снег, и мрак, и свет… и железнодорожная

Бескрайняя великая Российская тоска,

Шлагбаумы и станции, товарники порожние

Проносятся, как всё о чём, ещё я не сказал…

Что в двух словах уляжется да за век не расскажется:

Вся жизнь моя вагонная – столбы, столбы, столбы…

За кипяточком сбегаю - компания окажется,

Пойдёт беседа долгая – ах, если бы кабы…

Под утро все улягутся, в проходе свесясь лапами,

И в тамбуре проветрится последний хмель и дым.

Ах, как всё перепуталось в России безалаберной

Всё едем, едим, кажется… оглянешься – стоим.

 

           * * *

Человек… - для чего чело? -

В нём чего не накручено!

Кочергою хребет торчит,

От уключин гортань журчит…

Там, где велено Речи: течь –

Приучились давить да сечь:

«Рядовые… народ – дерьмо,

Вам для выи дано ярмо,

Что б чем пелось – когда! – забыть

Что бы пеной кровавой выть,

Или пить, что б не вылось впредь…

Что б пить дать – полюбилась плеть…»

Рты, как рвы заросли травой

Немоты, а меж плеч – главой! –

Кочка? Камень? – под темемь темь,

Да сплетенье корней систем,

Вросших в мозг нам и в кость, и в кровь…

Две трясины и мхами – бровь,

В центре нос или мыс? И бег

Мысли прочь от немочных век.

Человек это век чего?

Опрокинут челнок-чело,

Из-под век, где потух очаг –

Изгнан дух, ничего в очах…

Корни выперли с трёх сторон –

Ими выпиты смех и стон…

Корни тянутся вниз, шурша,

Там где дышит ещё душа…

Та уходит до пят, но там –

Ей не место, забывшей Храм,

Царство Божие, где сгореть

Не возможно. Ни тлен, ни смерть

Не достигнут до горних мест –

Где душа принимает крест…

 

(Эта страница была перечеркнута крест-накрест, а следующая вообще отсутствовала… Потом стих продолжался…)

Неужели дело всё в системе?

Или в теле? – в базисе, а дух-то?

Почему нам выпало не с теми?

Отчего империя протухла?

Отчего полощется церквушка

На провисшем нашем горизонте?

Господам в России было скушно:

Всё о Смуте, а теперь – извольте!

Отчего заплачет мать-старушка,

В кулачек запрячет крест нательный.

Человеку жить без Бога душно,

Ибо хуже каторги – безделье

Душ, что в дело, стало быть, - из тела

Заповедал оптом гнать антихрист…

И пока душа не отлетела

Всё горбим, работаем, обвыклись…

Держим душу низкую в загоне –

Кровью мажем лозунг по иконе

И на досках треснутых и фресках

Проступают бесы в адском блеске.

Бес безбожья правит на безлюдье

Без конца бессильном и постыдном:

Трижды и распните и наплюйте –

Всё равно воскреснет и простит нам!

Тут уж бес хватается за тело:

"Выиграет сто крат, где прогорело!"

Тут и начинается Система –

В миг, когда душе изменит тело…

(Эта тема есть у Иоанна,

Но трубить с архангелами рано,

Ибо судный час ещё не пробил).

Тут и начинается подобье

Снов и слов – от лжи косящих глазкам,

Мяс и масс, что верят этим сказкам.

Тут и начинается угробье –

К «равенству» влечение утробье,

К «братству», что присуще лишь абрекам,

Да ещё премьерам и генсекам…

Правда, есть заминочка с «свободой»

С этою заразой, шлюхой, модой…

К закордонной жизни прирученной,

И не совместимой с нашей черной…

 

Тут уж корень пробивает череп

И проходит плоть насквозь и через,

Прорастает лопухом в глазни