Переписка Ираклия с неизвестным

 

— У меня есть сын, — сказал Лобачев, присаживаясь опять к столу, — его зовут тем же именем, что и вас: Никодим. Вы мне очень напоминаете его. Но я давно не видел своего сына и не знаю, когда увижу.

По лицу Лобачева прошло облачко грусти.

— А почему госпожа NN ведьма? — вместо ответа спросил его Никодим. — Разве вы заметили за ней что-нибудь такое… колдовское?

Лобачев поглядел на Никодима, улыбнулся опять стариковской улыбкой, отчего глаза его снова стали добрыми, и от глаз снова побежали морщинки.

— Вот, — сказал он, — наивный человек, не ведающий, каким колдовским знанием владеет любая женщина, а женщины, подобные госпоже NN, в особенности.

— Ах, вы это подразумевали! — протянул Никодим с явным разочарованием. — Но почему же у нее был серый цилиндр?

— Какой серый цилиндр? — с затаенным волнением переспросил Лобачев.

— Мохнатый, серый цилиндр. Он стоял у нее на столике в передней.

— Ну, милый, вы перепутали. Квартира принадлежала не госпоже NN, а мне, и цилиндр на столике был мой. Госпожа NN находилась у меня временно, по просьбе одного господина.

— Ее жениха?

— Нет, не жениха. Жених появился значительно позже.

Никодим вдруг вспомнил, что у него в кармане пальто лежит номер "Огонька", купленный вчера на вокзале, с известным объявлением, и покраснел: ему было неловко спросить Лобачева про это объявление — уже очень невероятным казалось теперь, после всего, что было за последние четверть часа, чтобы Лобачев мог печатать подобные объявления или на самом деле заниматься подобным производством. Лобачев заметил смущение Никодима.

— Что с вами? — спросил Феоктист Селиверстович заботливо.

Никодим вытащил журнал.

— Вот тут, — сказал он, запинаясь, — объявление — так я не знаю… как понимать… уже очень оно меня поразило тогда… в трактире.

— В каком трактире? Ах, это! — взглянув мельком, догадался Лобачев. — Я сам уже видел. Странное совпадение. Я здесь ни при чем.

— Ни при чем? — переспросил Никодим (но от сердца у него отлегло, и он облегченно вздохнул).

Однако, помолчав, он вдруг вспомнил еще, что когда-то говорил ему на ухо Федосий из Бобылевки, отвозя его домой со станции. Сомнение закралось в душу Никодима. Он искоса взглянул на Лобачева.

— Послушайте, Феоктист Селиверстович, — спросил он осторожно, — а у вас нет фабрики в — ском уезде?

— Фабрики, вы говорите? Фабрики у меня нет, — ответил Лобачев, явно не подозревая, зачем этот вопрос был задан.

— Как нет фабрики? А чья же там фабрика? — удивленно воскликнул Никодим.

— Не знаю чья, — опять спокойно ответил Лобачев, — я в — ском уезде никогда не был.

— Послушайте! — убедительно возразил Никодим, как бы взывая к совести и памяти своего собеседника. — Мне же говорили про ту фабрику, что она принадлежит Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву.

Лобачев покачал головой.

— У меня нет фабрики и не было, — повторил он. Никодим ущипнул себя — неужели это во сне?

— Так, может быть, вы не тот господин Лобачев, которого мне нужно? — спросил он в удивлении очень медленно и останавливаясь после каждого слова.

— Почему не тот? — удивился уже Лобачев.

— Мне нужен владелец фабрики в нашем уезде.

— Да, в таком случае, я не тот. Впрочем меня смешивали уже несколько раз с каким-то Лобачевым. Вот хотя бы с этим объявлением: оно появляется не первый раз и для меня очень неудобно — многим я известен ведь совсем с другой стороны. Но если вы поедете по указанному адресу на Пушкинскую — вый дет к вам навстречу в приемную неопределенный тип и скажет, что это только фирма прежнего владельца: Федот Савельевич Лобачев, а владельцем фирмы является некий Вексельман из Белостока.

— Вексельман? — засмеялся Никодим. — Недурная фамилия.

— Да, Вексельман. А зачем вам нужен другой Лобачев?

Никодим молчал, не зная, что ответить: ему собственно оба Лобачевы особенно не были нужны и, пожалуй, больше все-таки стоявший перед ним, чтобы получить от него записку господина W и узнать через него, где находится Евгения Александровна.

— Нет — вы мне нужны, — подумав, ответил Никодим твердо. В нем опять заговорило сильное чувство симпатии к Лобачеву.

Лобачев открыл ящик стола, порылся там и достал сложенную вчетверо бумажку.

— Вот ваша записка! — сказал он, протягивая бумажку Никодиму. — Возьмите.

Никодим взял, развернул, посмотрел: действительно это была записка господина W.

— Я должен раскрыть вам еще и смысл записки, как обещал, — произнес Лобачев, продолжая рыться в столе, — то есть пояснить, чем было вызвано ее написание и к чему она привела. И потому возьмите еще вот этот пакет.

Он подал Никодиму конверт с несколькими вложенными туда письмами.

— Присядьте к столу, — продолжал Лобачев, указывая на маленький столик, — прочитайте письма и возвратите мне. Кто эти господа, что писали их, — я не могу вам сказать. Быть может, вы сами догадаетесь об одном из них. Видите ли, письма Ираклия (так один подписывался) я могу получить только в копиях, переписанными, а письма другого — неизвестного — попали ко мне в подлиннике.

Никодим вынул письма, посмотрел на пачку сверху: подлинники были написаны от руки, копии переписаны на пишущей машинке.

Вот что прочел Никодим:

 

Тверь, 28 февраля 191* года.

"Дорогой друг. Вчера по твоему указанию, проезжая через Вышний Волочек, я завернул к Мейстерзингеру, но сперва не застал его дома и только вечером мог свидеться с ним. Он объяснил мне, что это Валентин его задержал на охоте, в лесу. Он едва поспел к 27-му числу в город, хотя очень торопился, так как заранее знал, что я у него буду.

Я должен с глубоким сожалением сообщить тебе, что господин Мейстерзингер непреклонен: деньги его, кажется, не прельщают, даже крупные. При том образе жизни, который он ведет сейчас, будучи на полном иждивении Валентина, денег ему совершенно не нужно, а на лучшее будущее он мало надеется и говорит, что глубоко обижен тобою, так как давно заслужил сумму, которую мы ему теперь предлагаем другими, уже забытыми тобою делами и услугами.

Если ты действительно перед ним виноват — нельзя ли как-нибудь исправить столь неопределенное положение. Пиши мне в Тверь, до востребования. В Волочке я не хотел оставаться по известным тебе причинам.

Твой сын здоров, но я не мог передать ему привет от тебя".

 

Под письмом вместо подписи был поставлен знак. Воображение могло бы в этом знаке увидеть букву "Д", но одинаково и "К" и "А". Несомненно было только одно: как это письмо, так и записка, подписанная господином W, исходили, если судить по почерку, от одного лица.

Ответ на первое письмо. Переписан на пишущей машинке.

 

С. Петербург, Марта 2-го дня 191* года.

"Думаю, что увеличение назначенной мною суммы нужно более для тебя, чем для Мейстерзингера. За ним я никогда не замечал жадности. Но не желая предпринимать поездку лично — увеличиваю сумму на 30 %. Рассчитай сам, сколько это будет. Только помни, что у меня проценты особенные.

Ираклий".

 

Ответ на предыдущее (от руки).

 

В. Волочек, 8 марта 191* года.

"Ираклий, вы меня обижаете. Все-таки не понимаю, как вы осмеливаетесь оскорблять меня: буду ли я — потомок славнейших крестоносцев — заискивать перед вами, хотя вы и очень сильный человек? 30 %, как я рассчитал, слишком мило, и с ними я к Мейстерзингеру решительно не пойду. Право, не стоит даром терять время".

 

Следующее письмо, переписанное на машинке, без числа.

 

"Твое происхождение мне давно известно. Одно меня утешает, что только там, где-нибудь в Твери или Рязани ты способен проявлять свой чванливый характер, а по приезде в Петербург сразу становишься шелковым. Итак, кончим вопрос о процентах — для меня денег не существует — ну 70 %. Довольно? Напиши лучше скорее, как обстоят дела. Твой Ираклий".

 

Ответ.

 

9 марта 191* года, Тверь.

"Очень благодарен тебе, мой друг, за привет и ласку. При 70 % прибавки дело наше выгорит безусловно. Расскажу по порядку, что было.

Получив твое письмо от 2-го марта, я опять посетил Мейстерзингера и еще раз подивился тому, как он мог при столь скромных средствах, что ты всегда отпускал ему, так прекрасно и богато обставить свою квартиру. Она не велика, правда, но чего там нет. Однако к делу.

Мейстерзингера я не застал. Прислуга мне сказала, что он снова отправился на охоту, и объяснила, как его можно найти. Я поехал следом.

В лесу, над озером я приметил Мейстерзингера и Валентина, шествующих вместе, но не хотел выдать своего присутствия Валентину, а верный пес на меня не залаял. Я долго шел в некотором отдалении, но не упуская их с глаз.

Походивши час-полтора, Валентин сел на камень; Мейстерзингер уселся рядом; скоро Валентин задремал — тогда я подал Мейстерзингеру условный знак. Мейстерзингер подошел ко мне почему-то нехотя. "Ничего не выходит", — сказал он, но я понял, что нужно ему обещать больше. Обещание сразу возымело свое действие.

Он мне сейчас же принялся рассказывать, что говорил с Евгенией Александровной уже не один раз, но что она колеблется. Я стал объяснять ему, как лучше было бы вести дело, но нас прервали: Валентин проснулся и позвал Мейстерзингера. Я спрятался в кусты, однако все же успел сказать Мейстерзингеру, где нам лучше увидеться. Жди моего следующего письма".

 

Следующее письмо — продолжение предыдущего.

 

10 марта 191* года, Волочек.

"Видел сегодня почти одновременно Евгению Александровну и госпожу NN. NN сказала мне, что вы хотя и великий человек, но старый гриб, а меня нежно поцеловала на прощанье. Она утверждает, что не хочет тебя более видеть.

Но зато какова Евгения Александровна! Сколько в ней благородства и достоинства, даже величия, только она, именно она и могла любить столь самозабвенно. Я еще не видел подобных женщин.

Мейстерзингер прибежал ко мне, весело прыгая. "Готовьте деньги, — сказал он, — все принимает благоприятный оборот, все нам на руку: она получила письмо от мужа и очень раздосадована его грубостью и непонятливостью. Она первый раз после десяти лет обратилась к нему за советом, а он ответил ей насмешками".

 

Продолжение предыдущего.

 

Тверь, 29 марта 191* года.

"Дорогой мой, не сердись, что не писал тебе так долго. Евгения Александровна приезжала на три дня из города, и Мейстерзингер взялся провести меня к ней, но Ерофеич помешал нам, сунувшись Совсем не вовремя.

Однако я поймал ее на вокзале, когда она уезжала обратно в город, и говорил с нею. Она просила передать тебе, что помнит и любит тебя, но на мой вопрос, согласна ли повидаться с тобой — отрицательно покачала головой.

Спрашивается, что же делал Мейстерзингер? Он водит нас за нос.

Однако, мой милый, ты видишь, сколько я трудился. Неужели, если Евгения Александровна не поедет, ты не войдешь в мое положение и не постараешься повлиять на госпожу NN?"

 

Ответ:

 

С. Петербург, 31 марта 191* г.

"Конечно, не постараюсь. Если ты до конца не достараешься, то есть пока Евгения Александровна не будет здесь, я всячески буду остранять госпожу NN. Пойми, что во мне говорит не только любовь, но это является вместе и вопросом моего самолюбия. Мейстерзингеру передай от меня, что он куда как плоховат и, если доведется мне его когда-либо погладить, то уж поглажу его непременно против шерсти. Ираклий".

 

Написано от руки.

 

26 мая 191* года.

"Ура! Евгения Александровна будет: она мне сама сказала сегодня, у качели.

Мейстерзингеру заплатил. Ура".

 

Больше ничего не было. Никодим, прочитывая одно письмо за другим, бледнел все больше и больше, потом встал, с лицом ужасно изменившимся, подошел к письменному столу, взял с него электрическую лампу с зеленым абажуром, повертел ее в руках и ударил ею о край стола, абажур разлетелся на мелкие куски, лампа же искривилась.

Лобачев глядел прямо в глаза Никодиму. Никодим протянул руку к тяжелому пресс-папье — но тут Лобачев цепко ухватил Никодима за руки.

В комнату вбежал слуга, привлеченный шумом. Лобачев сделал ему знак удалиться.

Никодим дрожал, как в лихорадке.

— Бедный мальчик, — сказал, наконец, Лобачев с трудом, — теперь видите, как не просто было для меня объяснить, где ваша мать. Но неужели вы думали, что какая угодно женщина, хотя бы она была и вашей матерью, не променяет всего в жизни на любимого человека?

— Нет, — ответил Никодим криво и жалко улыбаясь (на лбу у него выступил пот), — нет, я думал проще, я смел думать, что моя мать никого не любила, кроме моего отца.

И, шатаясь, вышел вон.

 

ГЛАВА XXVII