Недоумевающей послушник. — Медный змей

 

Против двери Никодимовой кельи под утро появился монашек-послушник. Выйдя из бокового коридора, он дошел только до той комнаты, где спал Никодим, остановился и хотел заглянуть в комнату сквозь замочную скважину, что ему не удалось, так как скважина была закрыта вставленным изнутри ключом; вздохнул, повернулся раз-другой кругом и сел тут же у двери на низкую скамеечку.

Но его, видимо, что-то беспокоило, и ему плохо сиделось на месте. Не просидев и минуты, он опять встал и, пройдя несколько раз по коридору нелепой подпрыгивающей походкой, изобличавшей в обладателе ее человека нервного и раздерганного, снова припал к двери Никодимовой кельи уже ухом и, вероятно, услышав за дверью шаги по направлению к ней, мячиком отскочил в сторону и скромненько прижался к притолоке другой двери, по левой стороне коридора.

Никодим толкнул дверь и, очутившись на пороге, увидел перед собою довольно странное существо. Послушник этот был высокого роста, с очень крупной головою, но узкоплечий и худосочный; слабые руки беспомощно повисали вдоль его туловища и белели неестественной белизной; лицо послушника было даже еще безусо, подбородок значительно выдавался вперед, глаза без бровей и маленький вздернутый носик робко выглядывали исподлобья; жидкие, светлые волосики, насквозь пропитанные лампадным маслом, слипшимися прядями выбивались из-под клобучка, прикрывая плоские приплюснутые уши, а рот, постоянно полуоткрытый, придавал всему глупому и неприятному лицу с кожею, слегка сморщенной преждевременной старостью, вид недоумения. Затасканная ряска, облекавшая послушника, была порвана в нескольких местах, но тщательно заштопана, а ноги были обуты в невероятно большие сапоги с острыми, длинными носками, надломленными и загнувшимися кверху…

Послушник смотрел на Никодима, а Никодим внимательно разглядывал послушника. Никодим, наконец, спросил его:

— Вы — рясофорный?

— Да, рясофорный, — ответил послушник заискивающе, — под началом у отца Дамиана.

— Ах! — обрадовался Никодим, услышав имя старца. — Так, может быть, отец Дамиан вас за мною прислал?

— Нет, — переминаясь с ноги на ногу, сказал послушник, — я так…

— Войдите ко мне, пожалуйста, — пригласил его Никодим, отступая в келью.

— Да, нет, благодарствуйте, — стал отнекиваться послушник, — зачем же…

— Я хочу поговорить с вами, — заявил ему Никодим.

Послушник вошел, но дверь за собою не притворил и опять скромно прислонился к притолоке.

Никодим молчал, не находя, как приступить к разговору. Первым заговорил послушник, но с большим трудом и, видимо, стесняясь говорить о том, о чем хотел спросить.

— Я вчера случайно ваш разговор слышал… с отцом Дамианом, — начал он.

— Как же вы могли его слышать?

— А я тут налево в коридорчике сидел… я за отцом Дамианом присматриваю… отец архимандрит приказали… стар отец-то Дамиан очень.

Никодиму это не понравилось.

— Разумеется, — сказал он тоном, не допускающим возражений, — вы никому не будете говорить о том, что слышали.

— Разумеется, — подтвердил послушник.

— Действительно, отец Дамиан уже стар и многого не в состоянии понять, — продолжал Никодим, — например, думать, что, скрывая по долгу духовного лица известное ему о моей матери, он поступает хорошо, — не следует. Он должен был открыть мне все, чтобы дать мне необходимые нити.

Никодим чувствовал, что говорит ужаснейший вздор и даже не то, о чем думает, и не так, как хочет. Но самый вид этого противного послушника толкал на невольную ложь.

Понял ли послушник отношение Никодима к нему (кажется, понял!), но он сказал:

— Вы вот, вероятно, думаете — извините за откровенность, — зачем отцу Дамиану понадобился подобный ученик?

— Почему же вы так решили? — горячо возразил Никодим. — Я кажется, не давал повода полагать, что так думаю?

— Вы меня не совсем поняли, — поправился послушник, — отец Дамиан хотя и строгой жизни человек, однако, предпочтение-то красивенькому отдает. А я-то куда же гожусь? Весьма невзрачен.

Он нерешительно ухмыльнулся.

— Ах, что вы! — горячее прежнего воскликнул Никодим. — Такие мысли меня совсем не занимали. Ведь мы же собирались с вами побеседовать — а разве это беседа выходит?..

Никодим поглядел послушнику прямо в глаза, но в них ничего не увидел: они были будто стеклянные.

— Видите ли… — начал тот тихо и еще нерешительнее прежнего, — после того… как отец Дамиан отошел… вы пошли в комнату… и там что-то говорили…

— Я говорил? Вы ошибаетесь, — удивился Никодим, совершенно не помнивший, чтобы он говорил ночью с кем-либо, кроме отца Дамиана, и видел еще кого-нибудь.

— Правда, говорили.

— Может быть, во сне говорил? Я часто говорю во сне.

— Нет! Это не могло быть во сне. Я слышал два голоса.

— Вам, вероятно, почудилось. Ни во сне, ни наяву я не умею разговаривать в два голоса…

— Я не мог ошибиться, — возразил послушник хотя опять тихо, но твердо. — Говорят, что в этой келье живет бес, — добавил он.

Никодима эти слова будто ударили: он вдруг вспомнил вчерашний шорох за печкой и свое предположение, что там шуршит не иначе, как бес.

— Живет бес! — повторил он за послушником.

— И меня это крайне интересует, — продолжал послушник, — я потому к вам и обратился, что полагал…

— Полагали, что я с бесом разговаривал и видел его?

— Да.

— Вы ошиблись: беса я не видел и с ним не разговаривал, но почему-то безотчетно думал о нем, когда вошел в келью. И, кроме того, слышал за печкой дважды шорох.

— Ну вот видите, шорох! Значит, это правда, — заторжествовал послушник, — Нет, вы скажите мне, — он приблизился к Никодиму и зашептал ему на ухо, — правда, что вы говорили с бесом?

— Зачем вам это?

— Так… я вам потом объясню…

— Вам не придется объяснять: я беса не видел.

Послушник отодвинулся к той же притолоке и, приняв вид безразличный, сказал уже по-иному, бахвально и нагло:

— Весело у нас в монастыре. Особенно, когда исповедуются.

— Почему же весело? — спросил Никодим с гадливостью.

— Я ведь все слышу. Слух у меня отменно развит. В одном конце церкви исповедуются, а я с другого слышу. Ну, конечно, когда мужчины исповедуются, так это не очень интересно: мужчина ведь известен со всех сторон, он как на ладони — всякому виден. А женщины — дело другое; особенно, когда из города дамы приезжают. Вкусно!

И даже языком прищелкнул. Никодим сурово молчал.

Послушник еще попереминался с ноги на ногу и, уже увлекаясь своей новой ролью лихого и бывалого человека, причмокнул и заявил:

— Пикантно! Вы тут пожили бы — я вас многому научу. Я знаю, откуда хорошо подслушивать. Такие вещи приходится слышать, что просто диву даешься; знаете ли, есть крылатое слово: век живи — век учись; я, как попал в монастырь, особенно глубоко стал эту пословицу чувствовать.

— Послушайте, — задал ему Никодим вопрос, — откуда вы такой, что у вас вот эти слова: пикантно, дамы?..

— Я из дворянской семьи. Наш род древний и хороший, — не без гордости ответил послушник.

— По вашей наружности судить трудно, и я думал как раз наоборот, — горестно и тоскливо заметил Никодим сквозь зубы, но собеседник его не обиделся.

— Знаете что, — заявил Никодим через минуту, чтобы выйти из глупого и нудного положения, в которое он попал, пригласив к себе этого наглеца, — пойдем на улицу: я хочу подышать свежим воздухом; у меня болит голова.

Они вышли задним крыльцом на монастырский двор, к кузнице и бочарне и прошли к голубятне. Никодим шел впереди, послушник в расстоянии одного шага от Никодима, внимательно рассматривая спину своего спутника. Никодим это рассматривание отлично чувствовал, и на душе у него становилась все гадливее и гадливее, но он не находил в себе силы отогнать или даже просто отшвырнуть от себя этого человека… Никодим, наконец, не выдержал и, круто повернувшись, столкнулся со своим спутником.

Тот, охнув, спросил по-старому робко, нерешительно:

— Я вам надоел?

— Да! Надоели, — закричал на него Никодим, — оставьте меня одного — я хочу ходить без вас!

Послушник поклонился и покорно отошел в сторону… Как раз один из монастырских служек перед тем взобрался на голубятню по лесенке и с диким криком, на глазах Никодима, махнул по голубям тряпкой, привязанной к палке; ворковавшие до того голуби с шумом снялись и, взмывая к небу, красивой стаей залетали.

Никодим остановился, чтобы поглядеть на них и опять почувствовал, что кто-то за его спиной снова рассматривает его.

"Опять этот проклятый", — подумал он и обернулся, чтобы отогнать назойливого послушника. Послушник действительно стоял еще здесь, но в сторонке и не глядя на Никодима; приподнятое лицо его было безразлично, а полураскрытый рот придавал ему все то же недоумевающее выражение. За спиной же Никодима оказался русокудрый молодец, в синей поддевке, подпоясанной пестрым кушаком, в плисовых шароварах и пахучих смазных сапогах, — словом, человек вида совсем не монастырского. В правой руке он держал письмо и, кланяясь, протягивал его Никодиму, а левой придерживал у пояса фуражку-московку.

Конверт был надписан женской рукой, и почерк Никодиму нетрудно было узнать. В записке было немного слов: "Наконец-то я узнала, где вы находитесь. Приезжайте. У меня сегодня праздник. Посылаю за вами автомобиль. Ирина".

Случаю поскорее уехать из монастыря Никодим был рад. Прочитав записку, он сказал: "Здравствуй, Ларион. Как живешь?". И, не дождавшись ответа, добавил: "Поедем. Надень фуражку".

Быстро сбежали они под горку, к пароходной пристани и пробрались сквозь густую толпу богомольцев на пароход, готовившийся к отходу в город.

Когда через час с чем-нибудь пути они вышли в городе и молодец махнул фуражкой, из-за гущи народа, к ним навстречу, рявкнув в изогнутую медную трубу, подкатил черный автомобиль.

— Медный змий, — услышал рядом с собою Никодим знакомый голос и, оглянувшись, увидел, что на сиденье к шоферу забирается знакомый послушник. Шофер протягивал ему руку, чтобы помочь сесть.

— А вы зачем здесь? — удивился Никодим. Послушник поставил на землю занесенную уже было ногу и, обернувшись к Никодиму, вытянул руки по швам, опустив глаза.

Никодим продолжал глядеть на него вопросительно. Послушник помялся с видом уже знакомым Никодиму и сказал:

— Да я так… я думал, что вы ничего не скажете… мне, право, очень нужно…

Никодим до крайности смутился от этой сцены и, чтобы замять ее перед Ларионом и шофером, сказал неотвязчивому послушнику:

— Конечно, если вам нужно… Я рад… и о каком это медном змие вы говорили?

— А вот об этом, — радуясь тому, что положение разрешилось столь благоприятно для него, ответил послушник и, указывая на медный автомобильный гудок, погладил его ласково рукой. Гудок был сделан в виде змеи с широко раскрытой пастью.

 

ГЛАВА XXI

Странная встреча под холмом

 

Автомобиль тронулся. Выбравшись на дорогу и прибавив ходу, путники проскочили две-три городские улицы и скоро очутились на пыльном шоссе. Имение Ирины находилось от города верстах в ста с лишним, но машина была сильная и легко давала хороший ход.

Молодца в поддевке Никодим посадил с собою рядом. И Ларион всю дорогу старался занимать Никодима, рассказывая ему о том о сем, передавая всякие сплетни, слухи и новости. Но Никодим плохо его слушал, а больше глядел на шофера, который, весь отдавшись своей работе, сидел, наклонившись вперед, и не сводил глаз со стелющейся перед ним дороги. Сидевший рядом с шофером послушник также молчал и тоже глядел вперед…

Ларион сыпал словами без умолку; поговорить с новым человеком было его слабостью: обо всем рассказывал он, что ни, встречалось по дороге — где кто живет, как живет и что делает. У Лариона было достаточно остроумия, кроме того, была в нем и особая благовоспитанность, прикрывавшая природное ухарство, — благовоспитанность, свойственная всем людям, служившим у Ирины.

Уже подъезжая к имению Ирины, Ларион указал рукой вправо на разные сгрудившиеся за леском постройки и сказал:

— Здесь генерал Краснов живет. Богатое имение. И голубятни у генерала — страсть!

Автомобиль в ту минуту шел тихо — здесь по дороге все попадались горки и без осторожности легко можно было скатиться в канаву.

— Эвона сколько голубей на дороге! — сказал шофер, указывая перед собою, когда автомобиль только что взобрался на одну из таких горок.

Никодим заметил, что послушник наклонился к шоферу и что-то сказал ему.

— Что вы говорите? — спросил Никодим.

— Да они, — ответил шофер за послушника, — говорят, что хорошо бы этих голубей пугнуть машиной с разбегу.

— Зачем же? — взмолился Никодим. Но было уже поздно. Шофер дал полный ход, и резкой руладой загудел гудок. Автомобиль дико врезался в голубиную стаю, и она, поднявшись с дороги, испуганно метнулась в разные стороны. Один миг — и автомобиль проскочил, но резкая рулада оборвалась на середине. Шофер застопорил машину так, что все подпрыгнули на местах, и, остановив ее на перекрестке дорог, у Проселка, соскочил прочь.

— В чем дело? — спросил Никодим.

— С гудком что-то неладно, — ответил шофер, сунул в змеиную пасть руку и голосом, полным сожаления, добавил:

— Ах вот оно что! И дернула же его нелегкая. Надо было.

На руке у него в последних содроганиях трепыхался белый голубь, закинув головку и раскрыв клюв; распростертые крылья его беспомощно упадали.

— В трубу попал! — удивленно и с досадою в голосе пояснил Ларион.

Шофер подержал птицу в руке и откинул ее в сторону. Но человек в поддевке сказал:

— Нехорошо, не полагается так! — Соскочил прочь, бережно поднял голубиный труп, поправил крылышки и подул голубю в раскрытый клюв.

Никодим тоже почувствовал, что нехорошо.

— Не поеду я с вами, — заявил он, слезая на дорогу. Вместе с ним вышел и послушник. Ларион и шофер воззрились на Никодима.

— Да как же так, барин, — обиделся Ларион, — мы тут непричинны. Скверную штуку выкинули — верно. А все он.

И злобно ткнул пальцем в сторону послушника.

— Чем же я виноват! — попытался тот оправдаться.

— Тем! Советчик нашелся. Забавляй его на свою шею, — выругался шофер. — Кабы вы, барин, — обратился он к Никодиму, — сразу сказали, что не след, — разве я погнал бы? А этот — черт! Еще монахом вырядился.

— Я не поеду с вами, — еще раз повторил Никодим.

— Куда же вы теперь одни-то? — спросил Ларион, боясь, что поручение, данное ему Ириной, он уже не выполнит.

— Я пешком пойду, — ответил Никодим, — отсюда недалеко осталось — укажите мне только дорогу: направо или налево.

— Налево, барин, — сказал шофер, — вот проселком и пойдете — никуда не сворачивайте. Дорога-то хорошая — живо доберетесь.

Никодим махнул им шляпой, и они отъехали. Он же свернул на проселок и, отойдя немного, оглянулся: автомобиль остановился опять на пригорке, но Никодим еще раз помахал шляпой, чтобы не дожидались и ехали; шофер дал ходу; послушник попытался вскочить в автомобиль — Ларион с силой оттолкнул монашка, и монашек растянулся на дороге. Никодим, не оглядываясь более, пошел своим путем…

Но дорога оказалась очень длинной: перебегая с горки в лощинку, из лощинки на горку, между засеянных полей и журчавших ручейков, она ложилась многими извилинами, и казалось, конца-краю ей не будет. И только одно утешало путника: вся она, до горизонта, виднелась глазу.

И за многими ее поворотами Никодим увидел вдали человеческую фигуру, одиноко и неподвижно стоявшую на дороге, у сосновой рощи. Он не мог разобрать — мужчина это или женщина, но проходил пригорок за пригорком, лощинку за лощинкой, а фигура все оставалась в одном положении, как он сперва увидал ее — немного запрокинув голову и забросив руки на затылок.

"Кто же там? — подумал Никодим. — Наверное, кто-то ждет меня. Да не может быть!"

И у него уже не хватило терпения идти этою далекой, причудливо ложащейся дорогой — он бросился почти бегом, напрямик, через пески и вспаханные поля, думая только об одном — как бы не потерять из глаз увиденную вдали фигуру. Пробежав больше половины расстояния, он выбился из сил в глубоких песках и волей-неволей должен был вернуться на прежний путь. Последняя часть пути ложилась сплошь через бугры, Никодим то и дело нырял между ними, и, когда оказывался наверху — опять перед ним вставала фигура в неменяющемся положении: с головою, запрокинутой ввысь, и руками, заброшенными на затылок.

Расстояние все уменьшалось. Последний раз Никодим сбежал в заросший лозняком овражек и, когда поднялся наверх, очутился с фигурой уже лицом к лицу и вскрикнул от изумления.

Перед ним оказался вовсе не живой человек, а фигура нагой женщины, вырезанная из дерева, и нельзя было сомневаться в том, что образцом для нее послужила госпожа NN.

Вырезана же она была из желтоватого, хорошо полирующегося дерева: слои древесины то расходились по ней частыми ровными полосками, то разнообразно и причудливо уширялись на сгибах; нельзя было и подумать, что это не скульптурное произведение — глаз не замечал шарниров или скреплений — все казалось сделанным из одного куска, и только сквозь искусно проделанные отверстия выдавались и дышали живые женские груди, но дерево было так хорошо пригнано к ним, что не каждый раз при выходе показывались щели между деревом и живым телом.

В молчании, чувствуя, что колени у него подгибаются, слабея, Никодим простер руки к фигуре — как бы желая осязать ее и вместе боясь притронуться к ней. Но тут он заметил в фигуре движение и жизнь.

Тогда Никодим вскрикнул и опустился на одно колено — фигура же переступила на месте, но не изменила положения головы.

И в тот же миг Никодим услышал за своей спиной отвратительный визг. Темное и нескладное вылетело (именно вылетело) из-за его спины и бросилось к ногам фигуры, обнимая их. Это был не кто иной, как послушник.

— Маоате, тааате! — визжал он, захлебываясь в зверином восторге. — Если бы вы меня поняли! Если бы позволили мне высказаться, излить перед вами мою душу!.. Нет! Нет! Нет! Вы способны, но вы не хотите!.. А я хочу вам сказать…

— Оставьте, — сказал Никодим брезгливо, поднимаясь с колена. — Я еще не знал, что вы такая дрянь и притом решили неотступно следовать за мной.

Но послушник не обратил на него внимания и по-прежнему лобызал деревянные ноги.

Голова фигуры в ту минуту склонилась, и руки фигуры высвободились. Досадливо она отстранила послушника, пошевелила деревянными губами и, повернувшись, пошла к лесу.

Низко свисающий сосновый сук загородил ей дорогу — она отвела его в сторону и скрылась. Послушник кинулся за ней следом.

Никодим же с мучительным криком бросился на землю и принялся колотить по ней в озлоблении кулаками. Долго ли длилось его исступление, он впоследствии не мог представить себе, но когда он, измученный, затих и лег прямо в дорожную пыль, полузакрыв глаза, — поблизости от себя он услышал чей-то шорох.

Подняв голову, Никодим увидел все того же послушника, сидевшего на кочке под кустом и старательно очищавшего от паутины, сосновых игл и сухих листьев свою потертую ряску.

Никодим, лежа, еще долго глядел, ввысь, потом поднялся, подошел к послушнику вплотную и сдернул с него клобук.

Послушник недоумевающе поднял голову.

— Я не знал, что вы такая дрянь, — еще раз сказал Никодим и озлобленно швырнул клобук на землю.

Послушник встал, подобрал клобук и отряхнул с него пыль — все молча.

Никодим пошел дальше — послушник за ним. Никодим обернулся и сказал:

— Исчезните совсем!

Послушник немного отстал, но потом опять нагнал Никодима…

Тогда Никодим изловчился и лягнул его назад, именно как лягаются лошади — прямо в живот. Послушник вскрикнул и упал, но сию же минуту опять вскочил на ноги и бросился вслед за убегающим Никодимом.

Никодиму стало стыдно своего бегства, он остановился, обернулся и спросил неотвязчивого спутника:

— Что вам нужно?

— Ничего. Нам предстоят еще некоторые интересные встречи. Я эти места знаю. Вы думаете, что здесь обыкновенные места — и ошибаетесь. Я вас очень люблю — иначе я не пошел бы с вами. Без меня вам здесь не пройти.

— Я одно думаю, — ответил Никодим, — что вы большой наглец.

Послушник ничего не сказал и только пожал плечами.

 

ГЛАВА XXII

Дом желтых

 

Когда, идучи уже рядом, Никодим и послушник отошли от места встречи со странною фигурою, и сердце Никодима успокоилось, Никодим обратился к своему спутнику с вопросом:

— Что вы обо всем этом думаете?

— О случившемся-то? Видите ли я, разумеется, не вправе иметь какое-либо свое мнение или суждение, не говоря уже…

— Я вас не понимаю. К чему все это вы говорите — о мнениях и суждениях?

— Как к чему? Вы человек вспыльчивый, и должен же я знать наперед — как думаете вы в данном случае, чтобы не получить опять в спину или живот ногой. Приходится в обществе подобных людей оберегать себя.

— Ах так! — рассмеялся Никодим. —,Вы ждете, чтобы я извинился перед вами за мой недавний поступок? Я этого не сделаю. Лучше скажите мне, что вы думаете, — я обещаю не бить вас больше.

Послушник помолчал, как бы раздумывая; сорвал две-три желтых травинки и ощипал их. По лицу у него пробегало что-то неопределенное: будто он и колебался и смеялся в душе вместе.

— А показать вам синяк? — спросил он вдруг Никодима.

— Зачем? Ваш синяк на животе? — удивился Никодим. — Нет, мне он не интересен.

— Вам ужасно неловко передо мной, — заметил послушник, — только вы не хотите в том признаться.

Никодим продолжал идти молча. Послушник понял, что нить разговора порвалась, и постарался исправить положение.

— Как вы думаете, — спросил он, — действительно это была только деревянная фигура?

— Нет! — ответил Никодим, не оборачиваясь к собеседнику, смотревшему на него. — Это была госпожа NN.

— Я догнал ее в лесу, — возразил послушник, — и ущипнул — настоящее дерево.

— Вы что же из любопытства ущипнули? И разве я просил вас догонять ее?

Послушник остановился, удивленный. Остановился и Никодим, но по-прежнему, не оборачиваясь к послушнику.

— Почему же, — спросил послушник, выделяя каждое слово, — вы полагаете, что я обязан спрашивать вас о всех моих поступках и действиях? Вы, должно быть, не в полном уме, милостивый государь.

Никодим усмехнулся, не меняя положения.

— Госпожу NN я так же хорошо знаю, как и вы. Даже лучше. Притом она оказывает мне более предпочтения, чем вам.

Никодим вздрогнул и повернулся всем телом.

— Как? — сказал он, задыхаясь. — Вы смеете здесь, в моем присутствии, упоминать вашим дрянным языком имя госпожи NN. И откуда вы ее можете знать? Я вас побью еще раз.

— Вы же обещали меня не бить, — возразил послушник, опасливо отстраняясь и загораживая лицо рукой.

— Успокойтесь. Бить вас я не буду. Идем дальше — мне нужно торопиться.

И, сказав это, Никодим решительно зашагал. Послушник снова засеменил с ним рядом.

Через сто шагов он опять заговорил.

— Я обещал вам интересную встречу.

— Мне некогда, — отрезал Никодим, — еще засветло я должен добраться до имения.

— Мы не задержимся. Это совсем рядом. Тут при дороге — стоит только отойти пятьдесят сажен и вы увидите.

Никодим вынул часы, поглядел на них и сказал:

— Ну, если действительно пятьдесят сажен, я могу доставить вам удовольствие провести меня до места. Ведите.

— Вы не бойтесь. Я вам ничего дурного не намерен сделать и не собираюсь вовсе отплачивать за тот удар ногой и за непочтительное обхождение со мною…

— Что же за диковина там, которую вы собираетесь мне показать?

— А вот увидите. Вы не будете жалеть.

— Ведите! — окончательно решился Никодим.

— Сюда! — указал послушник на тропинку, уходившую влево, в старый лес.

Они перепрыгнули через канаву и вошли в чащу старых и молодых елей: там едва можно было пробраться. Но действительно, пройдя с полсотни сажен, они очутились на поляне: дальше пути не было — тропинка обрывалась на берегу пруда, заливавшего почти всю поляну.

Пруд по краям зарос высоким и частым камышом, а посредине его возвышался островок, и на нем стояла хижина в одно окно, крытая еловыми лапами, перевязанными веревками и в нескольких местах придавленными осколками кирпича. Из трубы выходил сизый дымок… Но людей на островке, мостика к нему или челна на пруду не было видно.

— Нам нужно попасть туда, — пояснил послушник.

— Как же мы туда попадем: вброд или вплавь? — спросил Никодим.

— Я знаю как! — досадливо ответил послушник и пошел в обход пруда; Никодим последовал за ним.

Перейдя на другую сторону, послушник вошел в камыши: там, осторожно их раздвигая, он очутился у самой воды, взглянул вправо, влево и, высмотрев чурбанчик, прыгнул на него; с чурбанчика перескочил на кочку и затем уже на какую-то мостовину, уходившую под ногой в жидкую грязь и в воду. Никодим не отставал от своего спутника ни на шаг…

Путники переправились через узкий проток и снова оказались в камышах, росших уже по берегу островка; через десяток прыжков они оказались и на самом острове.

— Недурное упражнение, — заметил послушник, — прямо испытание на ловкость. Вы промочили ноги?

— Ничего! — буркнул Никодим.

Послушник направился к хижине. Тут заметили они на острове первое живое существо: огромную, совершенно черную кошку с большими желтыми глазами, лениво гревшуюся на припеке. Но она не обратила на пришедших внимания.

Постучав в дверь дома и не получив ответа, послушник сам отворил дверь в хижину. Через его плечо Никодим увидел на полу хижины человека, сидевшего, поджав под себя ноги калачиком. За человеком возвышалась, перегораживая хижину пополам, огромная высокая ширма, почти до потолка. В хижине было довольно светло — все можно было рассмотреть.

На семи створках ширмы по светло-коричневому шелку было изображено одно и то же в точном повторении: пушистая кошка, белая в оранжево-коричневых пятнах сидела с четырьмя котятами под кустом темно-красных шток-роз и любовно смотрела на игру двоих котят — одного совсем черного, другого белого, с коричневыми и черными пятнами; третий, в стороне, весь оранжево-коричневый чесал лапкой за ухом, а четвертый, белый с черными пятнами, смирно сидел рядом с матерью. За ширмой кто-то шевелился и шуршал, должно быть, соломой.

Рядом с человеком на полу стояла пара фарфоровых сосудов и корзинка, плетеная из лучины, прикрытая куском китайской материи, очень красивой, но грязной и затасканной: темно-синие цветы ложились на ней по голубому полю. Сосуды же были весьма замечательны: первый в виде вазы, с горлом, расписанным по бледно-синему полю оранжевыми цветами, с выпуклым изображением, внизу у самого основания, многочисленной группы людей: там, впереди всех, по темно-зеленой траве выступал чернобородый китаец, обнаженный до пояса; воздевая правую руку, он нес в ней голубовато-зеленый плод; на китайце была надета светло-зеленая широкая одежда, из-под нее выставлялась красная юбка и белые башмаки; дальше выступали в разноцветных одеждах другие, но всех их Никодим не мог рассмотреть… Второй сосуд был светло-голубой на черном основании и с черной крышкой над узким горлом; белые цветы покрывали его поверхность, а черный дракон силился выползти из его стенки.

— Интересно? — спросил послушник Никодима.

Только при этом слове сидевший на полу человек поднял навстречу гостям свою голову. На Никодима глянуло хитро улыбающееся китайское лицо. Одет хозяин хижины был в синюю грязную курму и очень чистую белую юбку, черная жирная коса обвивалась вокруг его шеи, на ногах у него были китайские башмаки на толстых подошвах; в руках он держал плетенье из соломы, над которым перед тем работал.

Китаец на лице отобразил большую любезность. Отложив плетенье в сторону и покопавшись в корзине, он вытянул вертушку из пестрой бумаги, протянул ее Никодиму и заговорил, очевидно, предлагая вертушку купить. Но заговорил он на таком ломаном русском языке, что его нельзя было понять. Никодим досадливо отмахнулся.

Одну минуту Никодим из вежливости готов был эту вертушку купить, но почему-то внутренне не мог решиться на такой поступок.

Китаец же, видя, что его не понимают, вдруг заговорил по-французски и довольно сносно. С первым французским словом противная любезность сошла с его лица; Никодим же изумленно раскрыл на него глаза.

— Где вы научились по-французски? — спросил его Никодим.

— Я жил долгое время в Париже, — ответил китаец.

— Откуда вы? Из Китая?

— Нет, я с островов.

— Из Японии?

— Нет, я с островов.

— Но с каких же? С Курильских? С Формозы? Из Индо-Китая? Ведь все острова имеют названия.

— Нет, я с островов, — упорствовал китаец и добавил: — Вы не смейтесь, пожалуйста, над моим товаром.

— Я не смеюсь.

— Нет, вы не хотели купить. Китайский товар — очень хороший товар. Я бедный человек и живу торговлей…

— На что же мне эта детская вертушка, — возразил Никодим, — вы лучше продайте мне вот эти сосуды.

— Сосуды я продать не могу — это мои сосуды.

— Тогда ширму.

— И ширму не могу: это также моя ширма…

— Вот видите: мне у вас купить нечего.

— Купите у меня жену.

— Вашу жену? — переспросил Никодим, не веря своим ушам и пятясь к выходу. — Вашу жену? Нет… мне право не надо… извините.

И выскочил наружу, раскланявшись. Послушник вышел за ним и притворил дверь в хижину.

— Купите! — крикнул им китаец еще вдогонку. — Моя жена — ваша жена…

Никодим живо перебрался с островка на берег тем же путем. Теперь уже послушник шел сзади его.

Дойдя до тропинки, Никодим еще раз взглянул на остров и на хижину. Китаец из хижины не вышел, а черная кошка, потягиваясь, пробиралась домой.

 

ГЛАВА XXIII

Китайское растение

 

— Зачем вы повели меня к этому китайцу? — спросил Никодим послушника уже на дороге.

— Он, во-первых, не китаец, а во-вторых, как вам не надоело самому постоянно обо всех вещах спрашивать: почему и зачем?

Никодим ничего не ответил. Ему показалось забавным, что послушник начинает его учить…

— И еще, — начал опять послушник, — напрасно, по-моему, вы отказались от покупки его жены. Мне, конечно, это не по средствам, а на вашем месте я непременно купил бы.

— Благодарю покорно, — отрезал Никодим, — не хотите ли, я снабжу вас деньгами?

— Вы знаете, — нисколько не смущаясь, продолжал послушник, — в этом есть что-то пикантное, а я очень слаб к пикантному. Ни одного удобного случая не могу пропустить. И, по-моему, он глубоко прав: моя жена — ваша жена. Совершенно безразлично. Я всегда чувствовал тяготение к их восточной мудрости. Восточная мудрость — моя стихия.

Никодим по-прежнему молчал.

— Кроме того, — начал послушник в третий раз, — вы, кажется, не в состоянии видеть важность многого из того, с чем вам приходится сталкиваться.

Самолюбие Никодима было задето.

— Да, — сказал он, — у меня много недостатков, и тот самый, который только что назван вами, — один из досаднейших. А скажите мне — давно этот китаец живет здесь на острове?

— Он не китаец. Он же утверждает совсем другое: вы забыли, что он повторял о своем происхождении?

— А разве вы знакомы с французским языком? Я не предполагал.

— О, да! Французский язык я очень люблю. Французский язык — это моя стихия.

— Много же у вас стихий. Но скажите мне, наконец, если знаете — давно здесь живет этот человек?

— Давно. Лет пятнадцать. Я еще в детстве бывал на этом острове у него. И тогда еще дал этому месту название "Дом желтых" — не правда ли, красиво?

— Красиво. Романтическое название, — криво усмехнулся Никодим.

— О, да, романтическое. Вы верно заметили. Я всегда любил романтическое. Романтическое — это моя родная стихия.

— Послушайте, сколько же стихий в родстве с вами?

— Все, все. Очень много. И говорят, что под домом этого человека есть еще подземелье. Я, конечно, сам не спускался туда и входа не видел, но мне передавали достоверные люди…

Так беседуя, Никодим и послушник незаметно для себя подошли к имению Ирины. Когда они взобрались на последнюю горку, перед ними, среди распаханных полей, из-за густо посаженных лип и дубов, совсем близко от дороги, показалась красная крыша большого помещичьего дома; садовая ограда выбежала к самой дороге, и на валу ограды за живою изгородью они увидели Ирину, махавшую путникам платком; Ларион, конечно, раньше Никодима добрался до имения и успел сказать, какой дорогой пошел Никодим.

Несколько слов об Ирине. Из предыдущего складывалось, что будто бы Никодим был влюблен в Ирину и что она, со своей стороны, также питала к нему некоторые нежные чувства — но возможность подобного предположения необходимо рассеять.

Ирина была полутора-двумя годами моложе Никодима; их все считали большими друзьями с детства, и Никодим часто поверял Ирине такие свои мысли и чувства, которые он другим бы не поверил. Виделись они друг с другом довольно редко. Правда, Никодим иногда, что вполне понятно в людях его возраста и притом еще не любивших, считал себя способным влюбиться именно в Ирину и подчас думал, что он в сущности уже влюблен в нее — на самом деле все это было лишь игрою праздного ума.

Ирина выросла высокой и красивой девушкой, она заплетала в две косы свои темно-русые волосы; одевалась просто, держалась прямо и строго. За год до описываемых событий она потеряла в один месяц отца и мать, и будучи от природы решительной и вместе старшею в семье, смело взялась за ведение хозяйства в имении и повела его хорошо; Ирину окрестные помещики хвалили; иногда, не считаясь с ее молодостью, заезжали к ней даже советоваться.

— Я хотела видеть вас непременно сегодня, — сказала она Никодиму, — у меня праздник. — И покосилась при этом на Никодимова спутника, взглядом спрашивая, кто он такой.

— Извините, — ответил Никодим, — я должен вам представить моего случайного спутника и попросить вас приютить его на ночь.

И вдруг он вспомнил, что не знает, как послушника зовут, что послушник до той минуты, кажется, вовсе и не собирался где-либо останавливаться с Никодимом и не говорил, куда идет.

Но было уже поздно поправляться. Послушник, подбоченясь слегка левой рукой, а в правой держа свой клобучок, принял вид независимый, поклонился и представился:

— Феодул Иванович! — Перед вторым словом он остановился на короткое время; слово "Феодул" произнес несколько растягивая, а "Иванович" очень подчеркивая, причем, вся его фигура и тон, казалось, говорили о желании выразить одну определенную мысль, что вот, мол, другой на его месте, может быть, сказал бы, и даже наверное, просто "Иванов", но что он с такой устарелой манерой произносить отчество не считает и легко позволяет себе говорить "Иванович". Помолчав, он добавил: — Марфушин, — и после второй паузы, — он же Муфточкин.

Сначала Никодим заметил только одно: что буква "ф" входила и в имя и в фамилию послушника, но, вспомнив утренний с ним разговор, вдруг громко рассмеялся.

— Что с вами? — спросила его Ирина строгим и недовольным голосом. Конечно, это казалось ей невоспитанностью.

— Ох! Я не могу! — отвечал Никодим, давясь смехом. — Ох… он мне… сегодня… этот самый… утром… говорил, что он хорошей и древней дворянской семьи… ох… я не могу… вот так семья: Марфушины-Муфточкины!

Послушник поглядел на Никодима искоса и обиженным голосом заметил:

— Не утруждайте себя, господин Ипатьев, смехом: моя фамилия нисколько не хуже вашей.

Смех Никодима сухо и неловко оборвался. Он замолчал.

— Пожалуйста, взбирайтесь сюда, — указала им Ирина на садовый вал, — и пойдемте к гостям.

Когда они очутились в саду, Ирина пошла впереди рядом с Никодимом; послушник шел сзади.

— Что за дрянь вы привели с собою? — спросила Ирина Никодима полушепотом.

— Ах, не говорите! — отмахнулся Никодим. — Привязался на дороге. Со мною сегодня все несчастья, — добавил он печальным голосом.

— Что такое? — участливо спросила Ирина.

— Ларион, вероятно, вам уже рассказал, почему я не поехал дальше с ними.

— Да! Ларион рассказывал, — ответи<