Культового зодчества в Великом Устюге в 1920-1930-х годах

 

Великий Устюг часто называют «жемчужиной Русского Севера». Многочисленные ансамбли храмовой архитектуры, гражданские постройки придают городу особую самобытность и необыкновенное очарование.

В том, что город сохранил облик православного русского купеческого города XVIII – XIX веков благодаря почти нетронутому комплексу культовой и гражданской архитектуры в центральной своей части, особая заслуга принадлежит великоустюгской музейной интеллигенции 1920–1930-х годов, работникам-энтузиастам во главе с Николаем Георгиевичем Бекряшевым.

Н. Г. Бекряшев, несомненно, внес огромный вклад в дело сохранения красоты и самобытности Великого Устюга. Он и его сподвижники Е. А. Бурцев, В. В. Комаров, К. А. Цивилев, Г. И. Матвеев, Э. Ф. Глезер, К. В. Шляпина были из разряда тех немногих людей, таких, как, например, Федышины в Вологде¹ или реставратор Барановский (благодаря заступничеству которого был спасен собор Василия Блаженного в Москве²), отдавших много сил и здоровья делу своей жизни. Вряд ли все эти люди принадлежали к какому-то конкретному политическому течению, не говоря уже о партии. К политической системе они особого интереса не проявляли ни до, ни после 1917 года, а по отношению к художественным ценностям выступали консерваторами. Вероятно, все они подписались бы под словами Н. И. Романова, сотрудника Румянцевского музея Москвы, который опасался всеобщей бездуховности, пустоты, невежества и нежелания изучать историю человеческого общества, что и выразил в своей программной работе: «Стремясь создать новую Россию, восстановить ее богатство и силу, мы должны в особенности позаботиться о том, чтобы спасти, собрать и сохранить эти высшие ценности духа, сокровища ума и знания, произведения искусства или ремесла, облагороженного красотой искусства. Необходимо помнить, что все эти духовные сокровища станут достоянием детей наших, которые должны быть образованнее, лучше и счастливее нас... Все эти памятники, церкви, картины, резные украшения или многоцветные вышивки, все это нам близкое, родное, что связывает нас с предками, с прошлым, с окружающими и со всеми вообще людьми в общих мыслях и чувствах». Конечная и высшая задача местного музея виделась ему в том, чтобы «всегда напоминать и давать каждому чувствовать, что, будь он горожанин, ремесленник, рабочий или крестьянин, он, прежде всего, есть человек в высшем смысле слова»³.

Сотрудники Музея северодвинской культуры прекрасно понимали ценность и уникальность Великого Устюга как памятника культуры национального значения и выступали единым фронтом, готовые работать в очень непростых условиях ради сохранения художественного и архитектурного наследия многих поколений устюжан. Борьба за сохранение архитектурного облика города в первые десятилетия Советской власти велась Музеем северодвинской культуры постоянно, настойчиво, хотя и с переменным успехом. Музеи в Советской России в 1920-х годах были, по сути, государственными органами по надзору за состоянием памятников местной истории и культуры. Правда, положение музеев в этой сфере культурной работы было крайне сложным, так как, с одной стороны, государство и правительство провозглашали старую культуру достоянием народа, а с другой – стремились к ее уничтожению и к построению нового мира и новой культуры. Музей в Великом Устюге не был исключением в этом отношении.

Музей северодвинской культуры с самого начала считал своей прямой обязанностью заботу об охране памятников старины. Сотрудники внимательно следили за сохранностью зданий и за тем, как они используются. Огромную роль в деле сохранения памятников сыграла твердая позиция Н. Г. Бекряшева, директора музея с 1924 года, а также поддержка его верными соратниками. Для Бекряшева, который по должности являлся государственным служащим, не был характерен тупой революционный догматизм, обычный для сферы партийных работников тех лет. Он открыто вставал на защиту памятников отечественной культуры, в частности храмовых зданий. «Человек старой культуры, он напоминал трезвого в развеселившейся подвыпившей компании, пытающегося спасти хоть что-то от хмельного разгула». И это ему удавалось, хотя не все и не всегда. Ставка была высокой⁴.

В начале своей деятельности сотрудники музея во главе с Н. Г. Бекряшевым отважно боролись за сохранение архитектурного комплекса Михайло-Архангельского монастыря. Еще в 1919 году под охрану государства решено было взять собор Михаила Архангела, «как второй по древности в Устюге» и «весьма стильный по архитектуре XVII века», и Владимирскую надвратную церковь. Всю остальную территорию Михайло-Архангельского мужского монастыря, тогда еще действующего, губернский карательный отдел (губкарот), входивший в состав Северодвинского губисполкома, предложил использовать под лагерь, так как в городе не имелось «приспособленных зданий для содержания заключенных» (здесь были высокие стены, здания – все, что можно было использовать без особых переделок, поэтому монастырь подходил как нельзя лучше). Несмотря на то, что 15 монахов и община верующих при монастыре активно сопротивлялись (писали жалобы, продолжали совершать богослужения), лагерь все основательнее обустраивался. В мае 1919 года в монастыре была введена пропускная система, постепенно прибиралось к рукам и монастырское имущество⁵.

Официально концлагерь (или «реформаторий») открылся в декабре 1919 года. Число заключенных быстро увеличивалось, на чем настаивало руководство учреждения (в январе 1920 года там находилось 100 человек, а к ноябрю – уже 380). Перевоспитываться «контрреволюционные элементы» должны были с помощью трудовых повинностей в организованных там мастерских. В 1920 году в лагере имелось уже 6 мастерских: кузнечная, слесарная, столярная, сапожная, портняжная, а также переплетная. Для организации новых мастерских пришлось строить специальные корпуса. Но администрация лагеря никак не могла смириться с тем, что на территории монастыря имелись еще два совершенно пустующих здания – летние церкви (имелись в виду Михайло-Архангельский собор и Владимирская надвратная церковь), но, к великому их сожалению, эти здания принадлежали музею и числились на учете Главнауки⁶. Музей же не должен был допустить никаких переделок до приезда архитектора из Наркомата просвещения.

В сентябре 1921 года коллегия музея срочно вызывает представителей Главмузея (Л. И. Свейнтковскую-Воронову) и Петроградского отделения музеев (архитекторов М. И. Благодатову и А. И. Белоусову), к которому относился Северодвинский музей, для обследования Михайло-Архангельского монастыря. Уже тогда краеведы настойчиво ставили вопрос об учете и охране памятников искусства и архитектуры перед местными властями, выступали за перевод лагеря в другие здания, требовали срочного ремонта и охраны ценнейших памятников архитектуры – Владимирской церкви и Михайло-Архангельского собора⁷. Примерно через год, в ноябре 1922, результатом этого обследования стала передача Владимирского и Михайло-Архангельского храмов, «как памятников древности, из ведения общины под непосредственную охрану музея с принятием по описи всего имущества культа...»⁸. В 1924 году на заседании коллегии Музея северодвинской культуры был заслушан приказ № 996 Северодвинского губоно (губернского отдела народного образования) «о приписке к губмузею Михайло-Архангельского монастыря в Великом Устюге с возложением на зав. музеем наблюдения за сохранностью монастыря»⁹. Музейщики воодушевились, предполагая открыть и разместить в храмах церковно-археологический отдел музея.

Казалось бы, можно было, как говорится, почивать на лаврах, но борьба только разгоралась. Уже в 1925 году начинаются покушения на памятники, находящиеся в ведении музея. В июле в стенах собора были пробиты проходы – без разрешения или даже какого бы то ни было извещения музея лагерным начальством об этих замыслах¹⁰. Музей принял меры незамедлительно, отправив запросы в губоно Северодвинского губисполкома и в Главнауку Наркомата просвещения, ссылаясь на нарушения лагерным начальством декрета ВЦИК и СНК РСФСР об учете и охране памятников искусства, старины и природы, утвержденного 7 января 1924 года и являвшегося основой в борьбе музейных работников за сохранение архитектурного облика города.

Но губисправдом, как называли в тот момент концлагерь, это не остановило. С разрешения местных властей, вроде бы признавших «объект музейной принадлежностью», в 1926 году были изъяты и уничтожены колокола Михайло-Архангельского монастыря (в том числе вкладные и древние XVII века). При снятии колоколов была повреждена колокольня. Также были сняты колокола с бывшего Иоанно-Предтеченского монастыря, Иоанно-Богословской, Петро-Павловской, Александро-Невской церквей в Великом Устюге и Троице-Гледенского монастыря и Богородской церкви в окрестностях города¹¹. Н. Г. Бекряшев, пытаясь извлечь из этой ситуации хоть какую-нибудь пользу для музея, просил Главнауку обязать местные власти выделить определенный процент средств (60 %) от реализации колоколов на исследования и реставрационные работы в устюжских храмах¹².

Однако, несмотря на возражения музея¹³, губисправдом держался все увереннее, занимая постепенно площади музейных объектов. Уже в 1928 году лагерь начал требовать левое крыло и ризницу собора Михайло-Архангельского монастыря, а также помещение Владимирской церкви под мастерские¹⁴. Работники губоно написали в Главнауку о возможности такой передачи, не принимая во внимание сопротивление музея¹⁵. В результате уже в 1930 году в подклете Михайло-Архангельского собора находились склады, мастерские (в частности, красильня), клуб. В колокольне – столярка, под колокольней – малярная и распилочная мастерские. Во Владимирской церкви – слесарные мастерские и склады, в братском корпусе (в связи с Владимирской церковью) – больница¹⁶. За музеем остался только четверик собора.

Судьба Троице-Гледенского монастыря, расположенного вблизи Великого Устюга, не менее трагична. После октябрьского переворота 1917 года Троице-Гледенский, как и другие женские монастыри Великого Устюга (Иоанно-Предтеченский и Знамено-Филипповский), предпочел «сменить вывеску», нежели быть разогнанным. Обитель стала называться Троицкой сельскохозяйственной коммуной. Видимо, сестры надеялись, что советская власть продлится недолго, поэтому им необходимо было сохраниться как монастырской общине. Ну а власть, вероятно, питала надежды на перевоспитание одурманенных «опиумом» гражданок с помощью труда и некоторого давления. В связи с этим в монастыре часто бывали с обысками представители новой власти, они же подогревали внутренние раздоры в общине. Но перевоспитываться сестры не желали. Хотя по результатам работы их коммуна и была впереди многих хозяйств, сестры во главе с матушкой игуменией Рипсимией по-прежнему оставались именно монашеской общиной. Результатом такого строптивого поведения стало упразднение Троицкой сельскохозяйственной общины в 1925 году¹⁷.

Губисполком, которому весь комплекс Троице-Гледенского монастыря принадлежал еще с 1918 года по декрету СНК от 23 января «Об отделении церкви от государства», распорядился этим имуществом следующим образом. Здания монастыря, кроме церквей, были заняты губздравотделом под детдом-изолятор. 23 марта 1926 года заведующему Северодвинским музеем был передан ключ от холодного Троицкого собора со знаменитым иконостасом. На срочном заседании коллегии Северодвинского музея, продолжавшемся с 19 до 22 часов 19 апреля 1926 года, с тревогой выступал заведующий музеем Бекряшев. В своем докладе он сообщил о том, что часть имущества этого храма из него уже вывезена, таким образом, ансамбль храма уже несколько нарушен, а также «есть намерение вывезти паникадило, которое является имуществом музейного значения»¹⁸.

Постановление музейной коллегии гласило: «Знаменитый храм с резным иконостасом бывшего Троице-Гледенского монастыря должен быть сохранен в целом; нужно энергично настаивать на охране этого храма на основании имеющихся декретов и инструкций центральной власти СССР». Г. И. Матвеев на этом заседании настаивал на том, что «охрана храма является всецело делом губмузея». Решено было просить уполномочить заведующего музеем Бекряшева осуществлять эту охрану, предварительно выдав документ, который дал бы ему законные полномочия взять охрану на себя. Примечательна мотивация требования этого решения: «Такой документ является совершенной необходимостью заведующему Северодвинским музеем и во многих других случаях, так как на него возложены охрана собора Михайло-Архангельского монастыря, забота о деревянных статуях, хранящихся в местном Успенском соборе, и направляется для определения музейного имущества в кладовые Госфонда. Без документа его права могут быть не признаваемы»¹⁹. Видимо, были и случаи «непризнания».

9 мая 1926 года проходили торги по продаже имущества Троице-Гледенского монастыря, на которых по приглашению подотдела госдоходов Северодвинского губфо присутствовал Н. Г. Бекряшев. Музею было выдано в общей сложности 45 предметов музейного значения из имущества монастыря, а также передано на хранение медное паникадило XVIII века «в стиле работы резного иконостаса»²⁰. Казалось бы, музей достиг того, чего хотел – уберег паникадило. Все это Н. Г. Бекряшев доложил на заседании коллегии Северодвинского музея 14 мая 1926 года. Однако положение было настолько зыбким, что даже вещь, которая уже была признана художественной и исторической ценностью и находилась на хранении в музее, могла быть изъята и продана²¹. Иногда музейщики вынуждены были идти на компромиссы. Например, в марте 1928 года музей признал возможным использовать под детдом-изолятор второй этаж теплого храма в Троице-Гледенском монастыре. Правда, музеем было поставлено несколько условий, в том числе: сохранить изразцовые печи, иконостас, а если разбирать, то аккуратно и с помощью специалиста²². Таких компромиссов было предостаточно, но без них, возможно, не сохранилось бы то, что мы имеем сейчас.

В сентябре 1926 года на заседании коллегии Северодвинского музея был заслушан доклад о состоянии архитектурных памятников. Коллегия постановила просить губисполком «не разрешать... учреждениям производить перестройки и изменения зданий» без уведомления губмузея. Было отмечено, что «охрана архитектурных памятников города Великий Устюг и Северодвинской губернии является совершенно недостаточною». Решено было «выделить, принимая во внимание недостаточность материальных средств и необходимость проведения режима экономии в РСФСР, следующие особо ценные архитектурные памятники города Великий Устюг и Северодвинской губернии в спецгруппу, которая должна быть особо тщательно охраняема, и довести об этом до сведения Главнауки и Северодвинского губисполкома с просьбою о помощи в деле охраны и ремонта нижеперечисленных зданий:

Великий Устюг:

1–2. Соборы: Прокопьевский 1668 г. и Успенский 1639 г. с колокольнями и колоколами.

3–4. Церкви: Вознесенскую 1648 г., Спасо-Преображенскую 1696 г. (группу из 2-х церквей).

5. Монастыри: Архангельский XVII в. Великоустюгский уезд:

6. Монастырь Троицко-Гледенский XVII в. (собор с колокольней и колоколами), а также просить Главнауку сделать все, что только в силах музейного отдела, для охраны и ремонта быстроразрушаемых и исчезающих с лица земли архитектурных памятников... хотя бы путем отпуска средств, достаточных для вставки стекол, окраски крыш и другого наиболее необходимого ремонта наиболее выдающихся из них, как, например, соборов Михайло-Архангельского и Троице-Гледенского монастырей»²³.

Противостояние музея и губисполкома достигло пика в 1926 году. В ноябре 1926 года губоно Северодвинского губисполкома послал запрос в Главнауку о сокращении числа охраняемых этим ведомством памятников архитектуры со 133 до 25 (имеется в виду вся Северодвинская губерния). 19 ноября того же года было собрано экстренное заседание коллегии музея, на котором единогласно постановили (за исключением представителя Северодвинского губоно Н. А. Пономарева, который, присутствуя впервые на заседании коллегии, определенного мнения по данному вопросу еще не составил) признать совершенно невозможным согласиться с мнением губоно о том, что следует ходатайствовать перед Главнаукой о снятии охраны со всех архитектурных памятников губернии, за исключением 25 особо ценных из них, выделенных музейной коллегией. Сотрудники музея единодушно полагали, что список из 25 недостаточно полон.

Коллегия никак не могла согласиться с тем, что в охране типичных памятников нет необходимости и считала, что «чем больше аналогичных памятников будет под охраною Главнауки, тем лучше, тем больше шансов на долговременное сохранение хотя бы единичных из них», а если оставить лишь по одному типичному архитектурному памятнику, то в скором времени их может не остаться вообще. На наш взгляд, это очень важное замечание, важный довод в защиту памятников. Правда, вряд ли этим можно было убедить местные власти. Поэтому коллегия допускала возможность передачи наименее ценных памятников учреждениям, неподведомственным Главнауке, но каждый случай такой передачи обязательно должен был рассматриваться индивидуально и тщательно²⁴.

Рассчитывая подействовать на местных товарищей авторитетным мнением, коллегия на том заседании ссылалась даже на высказанные на третьей сессии ВЦИК возражения наркома просвещения А. В. Луначарского «против заявления некоторых ораторов об излишних тратах на реставрацию памятников старины» и на его слова «о необходимости их сохранения».

Тогда же на заседании музейной коллегии решили просить об освобождении Михайло-Архангельского монастыря и передаче его целиком Северодвинскому музею²⁵. Наверное, нужно было иметь определенное мужество, чтобы делать такие заявления, хотя формулировки дипломатичны.

Но вот губисполком был совершенно иного мнения. Даже ссылки на А. В. Луначарского не помогли. Приведем в подтверждение выписку из протокола заседания президиума Северодвинского губисполкома от 9 декабря 1926 года с постановлением: «признать необходимым из списка особо ценных памятников древнего зодчества, составленного губмузеем, исключить Михайло-Архангельский монастырь XVII в. (Михайло-Архангельский собор, надвратную Владимирскую церковь и колокольню собора с колоколами), так как эти здания переданы губисправдому и на 75–80 % приспособлены и использованы ими под мастерские и жилища для заключенных, а колокола реализованы, на что и просить санкции Главнауки»²⁶. Содержание этого документа было заслушано на экстренном заседании коллегии музея 23 декабря 1926 года. Конечно же, музей выразил полное несогласие с позицией губисполкома ввиду того, что «замечательный исторический памятник разрушить и обесценить в научном и художественном отношениях можно скоро, но невозможно создать его вновь», а губисправдом может благополучно разместиться в другом месте²⁷.

Главнаука в данном случае была на высоте, отметив, «что факт использования здания бывшего монастыря не может умалить... историко-художественного значения, самые же сооружения бывшего монастыря занимают такое выдающееся место среди остальных памятников города, что подлежат самой тщательной охране, тем более, что они используются учреждением, не заинтересованным и допускающим их искажения...»²⁸.

Несмотря на то, что Главнаука в меру возможностей поддерживала Северодвинский музей, местные власти действовали в соответствии с теми жизненными потребностями, которые возникали на тот момент. И первой насущной необходимостью в тот период было восстановление хозяйства после Гражданской войны: страной был взят курс на индустриализацию. Велись различные стройки, требовался строительный материал, кирпич. Одним из источников получения стройматериалов были разрушенные храмы. Это стало причиной настойчивых действий губисполкома по снятию памятников с учета Главнауки.

Еще 3 сентября 1926 года с учета Главнауки было снято здание церкви Иоанна Богослова. После закрытия храма в здании разместилось архивное бюро. Другая часть архива находилась в церкви Петра и Павла. В феврале 1925 года кому-то из представителей власти пришла в голову идея приспособить церковь Иоанна Богослова под общественную баню. Авторитетная комиссия в лице представителей разных организаций (Бубякина из управления губинжа, Зноева из горсовета, Васильевой из губздравотдела, Спирина из секции благоустройства, Зепалова из секции предприятий, Шляпина из губархива) явилась 11 февраля 1925 года для осмотра здания. В результате решили, что приспособить ее очень сложно и экономически нецелесообразно²⁹. После снятия церкви Иоанна Богослова с учета Главнауки горсовет предложил новую идею: использовать храм под электростанцию³⁰. Но в губисполкоме это предложение не прошло, так как легче было построить электростанцию заново, чем приспосабливать под нее абсолютно неподходящее здание³¹. Тогда решили Иоанно-Богословский храм разобрать, что было, вероятно, «целесообразнее» всего. Архив перевели в Спасо-Преображенскую церковь.

В мае 1927 года очень остро стоял вопрос поставки кирпича на стройку электростанции. Горсоветом было предложено использовать кирпич от разобранных храмов и зданий, которого предполагалось получить 630 000 штук³². Тогда же, «учитывая громадную потребность в кирпиче», власти разрешили разобрать колокольню Иоанно-Богословской церкви³³, а сам храм все-таки не разрушили. В сентябре 1929 года был решен вопрос о передаче церкви Иоанна Богослова под мастерские окроно³⁴.

В 1925 году, одновременно с осмотром церкви Иоанна Богослова по поводу возможного устройства в ней бани, было проведено обследование церкви Александра Невского и здания детского приюта при ней. В конце концов, бани разместили в здании приюта, а также решили, что «расположенная рядом церковь Александра Невского вполне может быть приспособлена под кочегарку, если не будет препятствий со стороны отдела охраны памятников старины...»³⁵. Музей особенно и не препятствовал, так как храм также не имел большой художественной ценности³⁶. Договор с общиной верующих при Александро-Невской церкви был расторгнут еще в 1924 году. Здание было передано горсовету в пользование, поэтому он так свободно решил его судьбу. Дело, скорее всего, и в том, что и Иоанно-Богословский храм, и церковь Александра Невского находились в районе церкви Вознесения. Здесь была сосредоточена группа храмов (аналогично архитектурному комплексу на Соборном дворище Великого Устюга). Кроме уже перечисленных трех храмов, здесь находилась еще Троицко-Варваринская церковь, которая позднее была уничтожена³⁷. Рядом, на Городище, было еще три храмовых здания. Вероятно, местные власти решили, что это многовато. Несколько храмов освободили, общины распределили по другим приходам, а здания использовали максимально «целесообразно».

Власти со сносом храмов особенно не тянули. Если 19 марта 1927 года на заседании президиума Великоустюгского горсовета приняли решение о сносе церкви Александра Невского, то уже при осмотре ее 23 марта обнаружено было, что «при производимой с 22 марта разломке зданий Александро-Невской церкви... церковь и колокольня... сломаны уже до сводов»³⁸. Но музей все-таки не мог позволить, чтобы храм Александра Невского исчез без следа, поэтому Н. Г. Бекряшев от лица Северодвинского музея просит горсовет составить комиссию для осмотра предметов церковного обихода, обнаруженных при разломке церкви³⁹. Он настаивает на том, что «...изразцы устюжской работы II половины XVIII века», а также «2 железных золоченых креста, снятых с глав церкви... должны быть переданы и доставлены для сохранения в музей, как памятники о существовании в Устюге Александро-Невской церкви постройки 1707 года»⁴⁰. Архитектурный комплекс близ Городища в Великом Устюге, несомненно, сильно пострадал в эти годы.

На протяжении 1928 – 1932 годов в Великом Устюге были закрыты почти все церкви. В отчете о работе горсовета за период с 1 октября 1929 по 1 января 1930 года есть сведения о закрытии 6 храмов города и реализации их имущества. Из данного документа следует, что основной причиной закрытия церквей являлась экономическая, так как бюджет города получал неплохую прибавку. В 1930 году планировалось закрыть еще 7 церквей и также реализовать их имущество. «Ликвидация тринадцати церквей по городу дает значительное расширение площади, которое будет использовано для мастерских, жилья и т. п. Кроме этого, промышленность получит 70 тонн высокосортного металла, в котором страна испытывает большой недостаток»⁴¹. Трудно сказать, насколько значительной была помощь государству от реализации церковного имущества. Например, власти явно преувеличивали количество меди и серебра, которое государство может получить от переплавки колоколов. Секретная справка от 17 октября 1930 года говорит о том, что был расчет получить по стране 150 000 тонн меди, реально же можно рассчитывать не более чем на 74 600 тонн. По плану к 1933 году должно было быть получено 130 000 тонн бронзы, на деле – не более 55 800 тонн⁴².

В музейные хранилища поступало огромное количество церковного имущества в качестве экспонатов. Но Северодвинский музей волновало также и состояние церковных зданий, их дальнейшая судьба. Профессор А. Н. Анисимов, член Академии художеств, инспектор Государственных центральных реставрационных мастерских, который во время своего приезда в Великий Устюг в июле 1928 года высказался за то, чтобы памятники архитектуры (в частности, храм Преображения) оставались в руках общин верующих⁴³, выразил, вероятно, не только свое мнение, но и мнение работников музея во главе с Бекряшевым. Они считали, что использование храмов по их прямому назначению способствовало бы лучшей сохранности интерьеров и внешнего вида памятников. Правда, тогда власти поступили по-своему: храмы Спасо-Преображенского прихода, по поводу которых высказался Анисимов, закрыли и передали губархиву⁴⁴.

В феврале 1930 года состоялось собрание служащих горсовета, на котором они потребовали закрыть все церкви города, пересмотреть списки церквей, которые Главнаукой оставлены как историческая ценность, а также просили запретить колокольный звон во всех церквях⁴⁵; этот запрет оправдывали официальным введением в 1929 году непрерывной рабочей недели⁴⁶. Тогда, «ввиду массового требования рабочих о закрытии церквей», было принято решение о расторжении договоров с общинами девяти церквей: Прокопьевского собора, Варлаамовской, Покровско-Красногорской, Варваринской, Дымковской, Воскресенской, Ильинской, Семеновской и Пятницкой, – и передаче их горсовету для культурных, строительных и жилищных нужд⁴⁷. Северодвинский окрисполком это решение утвердил с условием передачи цветного металла от колоколов в фонд индустриализации, «в частности на радиофикацию»⁴⁸. Насколько массовыми были требования рабочих, в документах не указано. Наверное, не стоит слепо верить таким формулировкам, так как в тот период они приобрели характер канцелярских штампов. Но, как известно, церкви все же были закрыты. Некоторые храмы, как, например, Леонтьевский и Никольский, позднее постарались приспособить под мастерские⁴⁹, другие (например, Варваринский) под общежитие⁵⁰.

В марте 1929 года горсоветом было решено приступить к разборке церкви Петра и Павла, опять же на стройматериалы⁵¹. Однако предварительно требовалось вывести из церкви архив, под который первоначально намечали приспособить Георгиевскую церковь. По обычной схеме расторгли договор с общиной верующих этой церкви⁵². Правда, архив в этот храм не был переведен. Горсовет имел и другие насущные проблемы, которые стремился решить за счет закрытых храмов: в июле 1929 года им было принято решение использовать Георгиевскую церковь под детдом трудновоспитуемых⁵³.

Характерным явлением рассматриваемого периода стал осмотр церквей города с целью найти им лучшее применение. Один такой «осмотр» был проведен в первой половине сентября 1929 года. 21 сентября докладчик Гончаров выступил на заседании президиума горсовета с документом под названием «Соображения по осмотру церквей»⁵⁴. Всего было осмотрено 9 храмов. На тот момент общинами верующих были заняты пять из девяти осмотренных церквей: Георгиевская (теплая), Никольская, Иоанна Юродивого (Праведного), Ильинская и Леонтьевская, по поводу чего Гончаров предложил «провести работу», видимо, антирелигиозную. По использованию некоторых храмов автор делал конкретные предложения. Церковь Иоанна Богослова предполагалось использовать под мастерские окроно, Георгиевскую – также под мастерские этого ведомства, а колокольню при ней – сломать, причем их нужно было «отстаивать перед Главнаукой на разбор, так как II категория во внутренности и внешности». Никольская церковь должна была быть освобождена, а общину считали возможным «слить с общиной верующих Рождественской церкви», которая находилась рядом. Само здание Никольского храма предполагалось использовать под «клуб пионеров» (верхний этаж) и «под мастерские, какие указано» (нижний этаж). Успенский собор I категории использовать предполагалось под пионерский клуб или Дом обороны, а теплую часть – под Дом физкультуры. Леонтьевский храм подходил под мастерские или даже под общежития. По церквям Иоанна Юродивого (Устюжского) I категории и Ильинской автор ничего конкретного не предложил, но высказал пожелание занять их, так сказать, на будущее. О Преображенской церкви докладчик говорил с сожалением, так как хотя она и была занята под архив и использовалась целесообразно (храм был отнесен Главнаукой к высшей категории), но использовать, как считал докладчик, можно гораздо целесообразнее⁵⁵. Такое рвение Гончарова соответствовало духу времени и «передовым взглядам».

В общем-то, этот документ – яркий пример настроений, которые царили в среде верных партии людей. Они старались выслужиться перед партией, предлагая или принимая идейно верные решения, но не всегда продумывая, реально ли их воплотить в жизнь. Храмовые здания служили для культовых целей, и вся их архитектура была подчинена этому. Приспосабливать храмы под какие-либо другие цели чаще всего означало разрушать эти памятники архитектуры как изнутри, так и снаружи. Еще профессор Анисимов в 1928 году в своем выступлении отмечал «в поведении местных властей в отношении к памятникам искусства и старины... игнорирование законов и переход к упрощенному, почти анекдотическому решению важных хозяйственных и культурных вопросов»⁵⁶.

Очень острой была борьба за сохранение ансамбля Успенского собора в 1929 – 1930-х годах. В ноябре 1929 года Успенский собор был закрыт решением Северодвинского окрисполкома. Часть имущества собора забрали в Госфонд, часть – в музей, кое-что передали общине верующих-обновленцев. Что делать с недвижимостью (зданием, иконостасами) и колоколами, пока не знали. На колокола претендовал Рудметаллторг, здание, с подачи Гончарова (с его «Соображениями...»⁵⁷), предполагалось передать под Дом физкультуры. Директор же музея считал, что собор нужно сделать музейным объектом и надеялся на поддержку Главнауки. Но Главнаука молчала. Поэтому в декабре 1929 года Рудметаллторг беспрепятственно приступил к сбросу колоколов, хотя Успенский собор был признан памятником архитектуры I категории и взят под охрану государства. Колокол «Варлаам» XVIII века весом 1054 пуда, составляющий ансамбль собора, был предметом особого вожделения представителей Рудметаллторга. Музей 29 декабря 1929 года настаивал на сохранении «Варлаама» и выразил протест против незаконных действий окрисполкома. Но комиссия, собранная на следующий день местными властями, куда был включен директор музея Н. Г. Бекряшев, постановила: «Колокола, в том числе и большой колокол весом 1054 пуда под названием «Варлаам», особой ценности как памятники старины и искусства не имеют и подлежат снятию с колокольни бывшего собора и передаче Рудметаллторгу; большой иконостас в нижнем этаже собора площадью примерно 180 кв [ад-ратных] метров, имеющий большую материальную ценность по наличию в нем золота, разобрать для извлечения из него золота. Одну колонну иконостаса передать местному музею».

 

Ил.:

 

У сброшенного и разбитого колокола «Варлаам». Великий Устюг. Фото 1930 г.

 

Конечно же, Н. Г. Бекряшев был не согласен с решением комиссии, поэтому в заключении он выразил свое особое мнение о том, что «Варлаам», «богато украшенный орнаментом в стиле первой половины XVIII века, отлит в Великом Устюге; он имеет первоклассное историко-художественное значение в области литья данной эпохи г. Великого Устюга. Художественная ценность колокола усиливается еще и тем, что он в связи с такой оригинальной колокольней представляет собою ансамбль. И если бы наш СССР менее нуждался в цветных металлах, то его следовало бы, безусловно, сохранить как ценнейший памятник местного края». Безусловно, это реверанс в сторону местных властей, сделанный от бессилия и из осторожности. Но кто знает, что было бы с Великим Устюгом и как бы он сейчас выглядел, если бы не эта осторожность директора музея. По поводу иконостаса холодного храма Бекряшев уже более категоричен. Он считает, что «первоклассный памятник резьбы по дереву XVIII века в строго выдержанном стиле «барокко» без разрешения Главнауки Наркомпроса разборке и сломке не подлежит»⁵⁸.

Без поддержки Главнауки трудно было противостоять самоуправству местного окрисполкома. 5 января 1930 года «Варлаам» был сброшен с колокольни Успенского собора. Здание собора было обещано музею в качестве компенсации за утрату «Варлаама». Но храм так и не был передан и до 1976 года использовался как складское помещение. Барочный иконостас собора с золоченой резьбой и полихромной скульптурой уцелел до наших дней благодаря резкому протесту музея.

Один из архитектурных шедевров Великого Устюга – церковь Вознесения, построенная в 1649 году, – был признан памятником высшей категории. Музей во что бы то ни стало хотел сохранить этот храм. Вознесенская церковь была закрыта 14 февраля 1930 года. По сложившейся уже традиции имущество ее разделили между собой Госфонд, Северодвинский музей и община верующих, которой был передан в пользование один из храмов Георгиевского прихода. Здание Вознесенской церкви, «как имеющее историческую художественную ценность», отдали музею.

После закрытия церкви должной охраны установить не удалось. Это очень беспокоило директора музея, так как храм был практически отдан на растерзание вандалам. Внутрь памятника проникали и бесчинствовали там молодые атеисты, маргиналы. Бекряшев обращался в горсовет, в районо и Севкрайоно, в милицию, прокуратуру и другие инстанции, требуя положенной охраны храма как памятника высшей категории. К сожалению, ответа властей не последовало.

В акте от 13 июня 1934 года Н. Г. Бекряшев подробно описал удручающую картину состояния Вознесенской церкви (на тот момент прошло более четырех лет с тех пор, как храм был закрыт). Храм стоял с выбитыми стеклами, трещинами в стенах, облетевшей краской. Кроме того, последствия пожаров, произошедших в здании 17 июня и 22 июля 1933 года, когда пострадали входные двери, покрытие барабанов и колокольни, не были устранены. Внутреннее помещение храма представляло собой весьма печальную картину. В нижнем ярусе иконостаса несколько икон были вынуты и брошены на пол, с некоторых образов варварски сняты медные ризы. В алтаре церковная библиотека была разбросана по полу. Было повреждено старинное художественно исполненное паникадило, хотя висело оно сравнительно высоко. В иконостасе имелись утраты прекрасно выполненной резьбы. Вандалы проникли и в верхний храм. Там также пострадал иконостас. Прекрасная цветная изразцовая печь XVIII века подверглась разрушению. Здесь были замечены «следы жилья и места для уборной». В левом приделе нижнего храма помещался архив отдела ЗАГС горсовета с документами гражданского состояния (о рождении, браке и смерти) с XVIII века по 1930 год с