Констанция гладковская — в «альбоме-дневнике» Ф. Шопена

(«Альбом» Шопена, в который он, как тогда было принято, собирал автографы своих друзей, служил ему также и дневником: он заносил туда и личные записи. «Альбом» хранился до 1939 г. в Национальной библиотеке в Варшаве. После захвата Варшавы немцы перевезли его в библиотеку Красиньских, где он в 1944 г. сгорел вместе с целым рядом других шопеновских документов из частных и государственных собраний. К счастью, сохранилась фотокопия «Альбома». Этот «Альбом» (биографы Шопена называют его то «Альбомом», то «Альбомом-дневником», то «Записной книжкой» Шопена) представлял собой простой, небольших размеров альбом, переплетенный в темно-синий картон. На первой странице рукой Шопена было написано: «Альбом Ф. Шопена в Варшаве 1829». Оба стихотворения Констанции Гладковской занимают, соответственно, девятую и двенадцатую страницы «Альбома-дневника». Запись произведена за восемь дней до отъезда Шопена из Варшавы.)

 

Ты подчиняешься печальному свершению судьбы —

Ей надо подчиниться.

Помни же, незабываемый,

Что в Польше Тебя любят.

 

К. Г.

 

[Варшава.] С [его] 25—10—1830

 

Чтоб увенчать свою неувядаемую славу,

Друзей, семью покинул Ты, отправился в дорогу,

На чужбине Тебя, возможно, смогут лучше оценить,

Но крепче нас любить наверняка не смогут (Впоследствии Шопен в конце второго стихотворения приписал: «Моgą» — «Смогут».).

 

К. Г

 

[Варшава.] С [его] 25—10—1830

 

«Шопен на родине». Документы и мемории. Краков, 1955, стр. 204—205.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Вроцлав, вторник, 9 ноября 1830

 

Мои горячо любимые Родители и Сестры!

В субботу (Выехав из Варшавы в понедельник 2 ноября 1830 г., Шопен в Калише встретился с Титусом Войцеховским и вместе с ним поехал в Вену; во Вроцлав они приехали в субботу 6 ноября.) в 6 часов вечера мы прибыли сюда вполне удобно и при отличной погоде. Мы остановились «Zur Goldenen Gans [У золотого гуся]». И сразу же пошли в театр, где давали Альпийского короля («Альпийский король» — фантастическая комедия немецкого актера и драматурга Фердинанда Раймунда (1791—1836).), которого у нас только еще собираются ставить. Партер любовался новыми декорациями, но мы считали, что хвалить их не за что. Артисты играли неплохо. Позавчера здесь давали оперу Каменщик и слесарь Обера — плохо. Сегодня — Прерванное жертвоприношение Винтера, мне любопытно, как пройдет. Певцы у них неважные; театр, впрочем, очень дешевый, место в партере стоит 2 зл[отых] п[ольских]. Вроцлав на этот раз мне больше понравился.

Письмо Совиньскому я передал; только один раз мне удалось с ним увидеться; он был у нас вчера, но не застал нас. Мы были как раз в здешней Ресурсе, куда меня пригласил капельмейстер Шнабель на репетицию назначенного на вечер концерта. Такие концерты устраивают здесь три раза в неделю. Я застал там, как обычно, небольшой собравшийся на репетицию оркестр, фортепиано и какого-то юриста-любителя, по фамилии Гельвиг, который собирался сыграть первый Es-dur’ный Концерт Мошелеса. Не успел он сесть за инструмент, как Шнабель, не слышавший меня четыре года, попросил меня попробовать рояль. Трудно было отказаться; я сел и сыграл несколько вариаций. Шнабель был безмерно рад, пан Гельвиг струсил, а остальные стали просить меня, чтобы я выступил вечером. Особенно Шнабель так искренне настаивал, что я не посмел отказать старику. Он большой друг пана Эльснера; однако я сказал ему, что сделаю это только для него, так как, во-первых, я несколько недель не играл, а во-вторых, вовсе не собирался выступать публично во Вроцлаве. На это старик мне ответил, что всё это ему известно и еще вчера, увидев меня в костеле, он хотел просить меня об этом, но постеснялся. Я поехал тогда с его сыном за нотами и сыграл им Romance и Rondo из II-го Концерта. На репетиции немцы удивлялись моей игре: «Was für ein leichtes Spiel hat er (какая у него легкая игра]», — говорили они, а о сочинении ни слова. Титус даже слышал, как один говорил, что я умею играть, но не сочинять. Nota bene, третьего дня a table d’hote [за общим столом] напротив нас сидел какой-то человек очень приятной наружности. Вступив с ним в разговор, я узнал, что он знакомый Шольца (Кароль Шольц — варшавский банкир и промышленник.) из Варшавы и друг тех господ, к которым он дал письма. Это был купец, по фамилии Шарф, чрезвычайно любезный; он водил нас по всему Вроцлаву, сам нанял фиакр и возил по красивейшим местам. На следующий день он записал нас в Клуб, наконец, достал нам на вчерашний концерт Fremden karten [гостевые билеты] и прислал их перед репетицией. Каково же должно было быть его удивление и удивление тех господ, которые достали мне билет, когда этот Fremder [иностранный гость] оказался главным лицом музыкального вечера. Кроме Rondo, я еще импровизировал для знатоков на тему из Немой из Портичи. В заключение сыграли увертюру, после нее начались танцы. Шнабель хотел угостить меня ужином, но я ничего, кроме бульона, не ел.

Я, разумеется, познакомился с местным Oberorganist’oм [главным органистом] паном Кёлером (Эрнест Кёлер (1799—1847) — органист и композитор.); сегодня он обещал мне показать орган. Я познакомился также с каким-то бароном или черт знает кем, по фамилии Нессе или Нейссе (Нессе — вроцлавский меломан.), учеником Шпора, который, как говорят, замечательно играет на скрипке. Другой здешний знаток и музыкант, объездивший всю Германию, по фамилии Гессе (Адольф Фридрих Гессе (1809—1863) — вроцлавский органист и плодовитый органный композитор.), тоже говорил мне комплименты; однако за исключением Шнабеля, который проявлял подлинную радость и поминутно брал меня за подбородок и гладил, никто из немцев не знал, как им быть со мной. Титус потешался, глядя на них. Так как у меня еще нет установившейся репутации, то они и изумлялись и в то же время боялись изумляться, не зная, действительно ли хороша композиция или им это только так кажется. Один из здешних знатоков подошел ко мне и похвалил новизну формы, сказав, что ему еще не приходилось слышать ничего подобного по форме. Не знаю, кто это был, но он, кажется, лучше всех меня понял. Шнабель, преисполненный величайшей любезности, даже предложил мне экипаж, но мы после 9-ти, когда начались танцы, отправились домой.

Я рад, что доставил старику удовольствие.

Какая-то дама, которой после концерта меня представил директор, как первой здешней пианистке, очень меня благодарила за приятный сюрприз и жалела, что я не выступлю публично. Юрист для собственного утешения весьма убого пел арию Фигаро из Цирюльника.

Вчера много говорили об Эльснере и очень хвалили какие-то его Вариации для оркестра с Эхом; я сказал, что, только послушав коронационную Мессу, можно сказать, что это за композитор. — Здешние немцы ужасны, по крайней мере вчерашнее общество; наш пан Шарф — исключение.

Завтра в 2 выезжаем в Дрезден.

Целую! Целую! Целую!

Панам: Живному, Эльснеру, Матушиньскому, Кольбергу, Марыльскому, Витвицкому шлю сердечный привет (Стефан Витвицкий (1802—1847) — польский поэт, родился на Украине; воспитанник Кременецкого лицея, в 1820 г. приехал в Варшаву и работал в Правительственной комиссии по внутренним делам; дружил с Б. Залеским и М. Мохнацким; по болезни не принимал участия в ноябрьском восстании, после поражения которого эмигрировал в Дрезден, а затем в Париж, где был неразлучным спутником А. Мицкевича (до увлечения последнего товянизмом); друг Шопена и всей его семьи. Шопен написал девять песен на слова его «Сельских песен». Умер в Риме, оставив богатое литературное наследие — стихи, переводы, литературно-критические статьи. Ему посвящены Шопеном четыре мазурки ор. 41.).

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Дрезден, 14 ноября 1830

 

Едва мог выбрать минутку, чтобы сообщить Вам несколько слов о себе. Я только что вернулся с польского обеда, то есть такого, на котором присутствовали одни поляки. Они еще остались, а я вернулся домой написать Вам, так как почта уходит в 7, а мне хочется сегодня еще раз послушать Немую из Портичи.

Нам очень не хотелось уезжать из Вроцлава; более близкое знакомство с теми людьми, к которым Шольц дал мне письма, сделало приятным наше пребывание в этом городе. А здесь мой первый визит был к панне Пехвель. В пятницу она играла в здешней Ресурсе и ввела меня туда. В тот же вечер в театре давали Немую. Выбор был труден, но поскольку панне непременно следовало польстить, то я и отправился на вечер. Второй важной причиной, которая повела меня туда, было известие, что там выступит лучшая здешняя певица, родом итальянка, по фамилии Палаццези. Итак, одевшись как можно лучше, я послал за портшезом, уселся в этот диковинный ящик и велел отнести себя в дом Крейссига, где должен был состояться этот музыкальный вечер. Дорóгой, в то время когда меня несли носильщики в ливреях, я подсмеивался над собой; мне очень хотелось пробить дно портшеза, но всё же я удержался от этого. В этом экипаже меня даже внесли на лестницу. Я вылез и велел доложить о себе панне Пехвель; ко мне с поклонами, великими любезностями, множеством комплиментов вышел хозяин дома и провел меня в зал, где я увидел множество дам, сидевших по обе стороны восьми огромных столов. Не столько бриллианты, украшавшие этих дам, сколько вязальные спицы замелькали у меня в глазах. Кроме шуток, число дам и спиц было так велико, что можно было опасаться бунта, направленного против мужчин, которым пришлось бы подавлять его разве что только очками и лысинами; действительно, множество стекол и то и дело — лысины. — Стук спиц и чайных чашек вдруг прервался раздавшейся в другом конце зала музыкой. Сначала сыграли увертюру из Фра-Дьяволо («Фра-Дьяволо» (1830) — опера Обера.) после чего неплохо пела та итальянка. Я вступил с ней в разговор; позже познакомился также с ее аккомпаниатором, п [аном] Растрелли, вторым директором здешней оперы, и с паном Рубини, братом известного певца, с которым я надеюсь встретиться в Милане. — Учтивый итальянец обещал мне письмо к брату; больше мне ничего и не нужно. Он был настолько предупредителен, что повел меня вчера на репетицию Вечерни Морлакки, здешнего придворного капельмейстера. Пользуясь случаем, я напомнил последнему о себе. Он сейчас же посадил меня рядом с собой и долго со мною разговаривал.

Эту Вечерню пели сегодня знаменитые неаполитанские сопранисты (Неаполитанские сопранисты — особая категория певцов (певцы-кастраты), выступавших в католических церквах и на оперных сценах.) по фамилии Сассаролли и Тарквинио, а на скрипке obligato [солировал] известный здешний концертмейстер Ролла (Антонио Ролла (1798—1837) — итальянский скрипач и композитор, сын Алессандро Ролла (1757—1841), знаменитого скрипача, дирижера и педагога, учителя Н. Паганини, директора Миланского оперного театра.), к которому у меня была записка от Соливы. — Я познакомился с ним, и он обещал мне письмо к своему отцу, директору миланской оперы. Но вернемся к вечеру. — Панна Пехвель играла на фортепиано, и я, поболтав кое с кем, отправился на Немую. Не могу о ней [опере] судить, так как не слышал ее целиком. Только нынче вечером буду в состоянии сказать о ней что-нибудь определенное.

Утром, направляясь к Кленгелю, я встретил его перед домом; он сразу узнал меня и так был приветлив, что даже растрогал меня. Я его очень уважаю. Он просил (осведомившись предварительно о том, где я остановился) навестить его завтра утром. Он уговаривал меня выступить публично, но к этому я глух. Я не могу терять время, а Дрезден не даст мне ни славы, ни денег.

Генерал Князевич (Кароль Князевич (1762—1842) — польский генерал, участник косьцюшковского восстания, сражался в войсках Наполеона; после падения Наполеона поселился в Дрездене.), которого я видел у пани Прушак, тоже говорил о концерте, но предупреждал, что концерт мне немного даст.

Вчера я был в итальянской опере, которая оказалась плохой; если бы не solo Ролла и не пение панны Хэнель из венского театра, дебютировавшей вчера в роли Танкреда (Танкред — заглавная роль в опере Дж. Россини; в Варшаве «Танкред» (1813) шел в 1818 г. и был возобновлен в 1824 г.), то вообще нечего было бы слушать. Король, в окружении всего двора, был в театре, так же как и нынче на большой мессе в храме. Исполнялась Месса барона Мильтица, одного из здешних аристократов, под управлением Морлакки. Больше всего мне понравились голоса Сассаролли, Мускетти, Мабвига и Цези. Само же сочинение отнюдь не значительно. У Дотцауэра (Фридрих Дотцауэр (1783—1860) — немецкий виолончелист-виртуоз и композитор.) и Куммера (Фридрих Август Куммер (1797—1879) — ученик Ф. Дотцауэра, автор многочисленных виолончельных произведений.), знаменитых здешних виолончелистов, было несколько прекрасно исполненных соло, а в общем ничего особенного. Кроме моего Кленгеля, перед которым мне завтра, наверно, придется играть, — здесь нет ничего достойного внимания. Я люблю с ним разговаривать, потому что у него можно кое-чему научиться.

Кроме картинной галереи, я в Дрездене ничего вторично не осматривал: Grünes Gewölbe [Зеленый свод] («Зеленый свод» — музей, помещавшийся в Королевском замке в Дрездене и обладавший богатыми собраниями художественных изделий XVI—XVIII вв..) довольно видеть один раз, но картинную галерею я вторично осмотрел с большим интересом. Если бы я тут жил, то ходил бы туда каждую неделю, потому что когда я смотрю на некоторые картины, то кажется, что слышу музыку. На сегодня — прощайте.

Ваш Фридерик.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Прага, 21 ноября 1830

 

В Дрездене у меня так пролетела неделя, что я этого и не заметил. Уходя утром из дома, я возвращался только к ночи. Кленгель, когда я с ним ближе познакомился, то есть когда сыграл ему свои концерты, сказал, что моя игра напоминает ему игру Филда и что у меня редкостное туше, что он, конечно, много обо мне слышал, но всё же никогда не ожидал, что я такой виртуоз. Это не были пустые комплименты, потому что он признался мне, что не любит никому льстить и принуждать себя к похвалам. И вот, как только я от него ушел (а сидел я у Кленгеля всё утро до 12-ти), он пошел к Морлакки и к Люттихау (Вольф Адольф фон Люттихау — управляющий придворным театром в Дрездене.), Generaldirektor’y [главному директору] театра, узнать, возможно ли мне выступить публично в течение тех четырех дней, которые я еще пробуду в этом городе. Он говорил мне потом, что делал это не для меня, а для Дрездена, и что был бы рад принудить меня дать концерт, если бы его устройство не потребовало слишком много времени. На следующий день утром он пришел ко мне и заявил, что он сам был везде и тем не менее до воскресенья (а было это в среду) нет ни одного свободного вечера, так как в пятницу (По‑видимому, Шопен с Т. Войцеховским выехали из Дрездена в пятницу или субботу и прибыли в Прагу в воскресенье 21 ноября. Указание в конце письма, что они будут в Вене «во вторник в 9 утра», показывает, что в Праге они остановились на самый короткий срок.) должны были дать здесь в первый раз Фра-Дьяволо, а в субботу, то есть вчера, La donna del Lago [«Женщина озера»] Россини, по-итальянски. Я отнесся к Кленгелю так, как мало к кому в своей жизни; я действительно полюбил его, как если бы знал его уже лет тридцать. Со своей стороны, и он выказывает мне большую симпатию. Он попросил у меня партитуры моих Концертов и повел меня на вечер к пани Несёловской. В этот же день был прием у пани Щербининой, но я так долго задержался у Несёловской, что, когда Кленгель проводил меня к пани Щербининой, всё общество уже разъехалось. Зато на следующий день мне пришлось быть там на обеде. Меня всюду ловили, как собаку. В тот же день я был также у пани Добжицкой, которая пригласила меня к себе на следующий день, по случаю дня своего рождения. Я застал там саксонских принцесс, дочерей покойного короля, то есть сестру ныне правящего короля и супругу его брата. Я играл в их присутствии; они обещали мне письма в Италию; однако всех писем я еще не имею, только от одной из них мне прислали перед самым отъездом в гостиницу два письма, остальные я надеюсь получить в Вене через пани Добжицкую, так как она знает, как меня там найти. Эти письма адресованы королеве Обеих Сицилий в Неаполь и к какой-то княгине Улясино, урожденной саксонской пр [инцессе], — в Рим. Обещаны мне также письма к правящей гер [цогине] Лукки и к вице-королеве миланской. Отправкой этих писем займется Крашевский (Вероятно, Антоний Крашевский (1797—1870) — помещик в княжестве Познаньском, позже консервативный политический и общественный деятель.), которому я пишу сегодня специально по этому поводу. — В Дрездене я был еще на обеде у Комаров (Речь идет о доме Станислава Комара. Имеются сведения, что в это время у родителей гостила Дельфина Потоцкая, только что разошедшаяся с мужем, Мечиславом Потоцким, и что Шопен познакомился с ней именно на этом обеде (см.: Ferdynand Hoesick. Chopin. Zycie i tworczosc, t. I. Warszawa, 1927, стр. 281).). Кленгель дал мне письмо в Вену, куда он позже также приедет; у пани Несёловской он пил шампанское за мой успех, а сама она за мной ухаживала и прямо не знала, куда меня посадить, и непременно хотела называть меня Шопским (Шопский — переделка фамилии Шопена на польский лад.).

Ролла — выдающийся скрипач. Об остальном — из Вены, где мы будем во вторник в 9 утра. — Я очень понравился генералу Князевичу; он сказал мне, что еще ни один пианист не производил на него такого приятного впечатления.

 

ЯНУ МАТУШИНЬСКОМУ В ВАРШАВУ

 

Вена, 22 [24 ноября [1830]

 

(Письмо датировано: «Вена, 22 ноября». Однако в письме из Праги (воскресенье 21 ноября) Шопен писал: «Об остальном из Вены, где мы будем во вторник в 9 утра». А 22 ноября приходилось на понедельник, следовательно, по всей видимости, Шопен неверно датировал письмо, тем более что в нем он сообщает, что накануне он присутствовал на выступлении певицы Гейнефеттер. Австрийский музыковед Франц Загиба в своей книге «Шопен и Вена» полагает, что это письмо написано не ранее 28 ноября, но установить день выступления Гейнефеттер в «Отелло» ему не удалось (Franz Z a g i b a. Chopin und Wien. Wien, 1951, стр. 44).)

 

Дорогой Ясь.

Сообщи мне номер Твоего дома (Тогдашняя Варшава не имела нумерации домов по каждой улице, а общую нумерацию для всего города.). Ты осведомлен о моих делах. Как я доволен, что я в Вене, что заведу столько интересных и очень нужных знакомств и, может быть, даже влюблюсь. — О Вас я не думаю. Иногда только погляжу на колечко из волос (Это было колечко, сплетенное из прядей волос всех членов семьи Шопенов.), сделанное Людвикой, которое мне тем милее, чем дальше я от вас удаляюсь. — Здесь я и Тебя больше люблю, чем в Варшаве. Но любят ли меня? Эскулап (Эскулап — Я. Матушиньский был врачом.), если Ты еще не написал мне письма, то пусть Тебя унесут черти, пусть в Радом ударит молния и оторвется у Тебя пуговка на шапке! — В Праге я распорядился переслать мне все письма в Вену, но тут еще нет ни одного. — Не повредил ли Тебе дождь? Предчувствую, что Ты захворал. Ради бога, не бравируй, мы ведь оба из одной глины сделаны, а Ты знаешь, сколько раз я уже расползался. — На этот раз моя глина не расползется от этого дождя, потому что внутри у меня 90 градус [ов] по Реомюру. Можно — ах! нет, нельзя! — из моей глины только домик для кошки сделать. — Ах, Ты негодник! — Ты был в театре! — Одних лорнировал, с другими кокетничал! — Стрелял глазами по эполетам... Если так, то разрази Тебя гром, — Ты не стоишь моей привязанности. Титус знает и доволен, потому что он кое-что предчувствовал и всегда уважал; — если я Тебе пишу, то делаю это для себя, так как Ты этого не стоишь. — Панна Гейнефеттер была вчера хороша в Отелло и прекрасно пела. Позже я Тебе напишу обо всем, но мне нужно знать номер. Целую Тебя, обними за меня ко[ллегу] Альфонса, Марцелию я написал. Всех товарищей. Целую, целую.

Ф. Шопен

 

Перо как лопата и, вдобавок, выпадает у меня из рук. Поэтому не удивляйся, что я так мараю. — Написал бы побольше, но не могу собрать мыслей и боюсь («... не могу собрать мыслей и боюсь...» — эта фраза позволяет предполагать, что недомолвки письма касались политической ситуации. Ф. Гёзик комментирует письмо в целом как отражение опасений Шопена в постоянстве Констанции Гладковской, а его недоговоренность должна была скрыть это от его семьи, если бы кто-нибудь прочел письмо (см.: Ferdynand Hoesick. Chopin. Zycie i tworczosc. Krakow, 1910—1911, стр 742— 743).).

 

[На обратной стороне:]

Моему Придворному Врачу

Яну Матушиньскому

[кавалеру ордена] 1-й степени св. Яцка с пирогами в его Дворце, когда он придет к Вам.

Через курьера, Людвику, Изабеллу или Зузю.

 

[Приписка:]

Приказано не быть любопытными бабами. — К этому присоединяю пачку поцелуев из отборной дюжины моим добрым коллегам. — Печать просят не ломать.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Вена, 1 декабря 1830

 

Обрадовалось мое сердечко, когда я в первый раз за четыре недели, то есть с тех пор как простился с вами, получил письмо. Обедал с большим аппетитом. «Дикий человек» (именно так называется отличная гостиница, в которой мы столуемся) получил с меня за съеденный с аппетитом штрудель целый гульден и несколько крейцеров. Радость была всеобщая, потому что и Титус получил письма от своих. Целиньского благодарю за присланную записку; она перенесла меня в вашу среду. Я представил себе, что сижу за фортепиано, Целиньский стоит напротив меня и смотрит на пана Живного, который потчует Линовского табачком. Для полноты картины не хватает только Матушиньского; я думаю, что у него всё еще лихорадка... Но довольно лирики; и до меня доберется эта болезнь, потому что здесь много красивеньких немок, — доберется, но когда, когда!..

Представьте себе, что панна Благетка с родителями в Штутгарте; к зиме они, может быть, вернутся. Эти сведения я получил от Гаслингера, который принял меня любезнейшим образом и поэтому не напечатал ни Сонаты (Соната c-moll, ор. 4, была издана Гаслингером в Вене лишь в мае 1851 г.), ни вторых Вариаций (Вторые Вариации — вероятно, Вариации C-dur, на тему швейцарской песни «Der Schweitzerbub»; опубликованы Гаслингером в мае 1851 г..). Уж я ему насолю, как только у нас с Титусом будет квартира. Мы наняли на главной улице, на Kohlmarkt’e, три комнаты, правда, на третьем этаже (Это был пятиэтажный дом на улице Kohlmarkt, 9.), но прелестные, великолепные, элегантно меблированные, на месяц и недорого. На мою долю приходится 25 гульденов. — В них еще живет какой-то генерал-адмирал, англичанин, но он уедет сегодня или завтра. Адмирал! а меня будут адмирировать (Игра слов: admiral (польск.) — адмирал и admirer (фр.) — любоваться, восхищаться.), так что квартира ничего не потеряет*,

* Это письмо не читать всем, чтобы не подумали, что я загордился [приписка к месту, обозначенному звездочкой].

 тем более что хозяйка, или, вернее, владелица этого жилища, — овдовевшая, хорошенькая и довольно молодая баронесса, долго жившая в Польше, как она нам говорила, и уже слышавшая обо мне в Варшаве. Она знает Скаржиньских, вращалась в высшем свете и спрашивала Титуса, не знает ли он молодую, красивую пани Рембелиньскую и т. п.. — Если даже и нет ничего большего, то такая благородная дама стоит 25 гульденов, тем более что она любит поляков, к австрийцам неблагосклонна, сама — пруссачка и очень рассудительная женщина. — Как только мы туда переберемся, фабрикант фортепиано Графф пришлет нам на дом инструмент. Вюрфель, едва меня увидел, сейчас же заговорил об устройстве концерта. Сам он очень болен, не выходит и дает уроки только дома; он харкал кровью, отчего очень ослабел. Но о концерте болтает непрерывно и сказал мне, что здешние газеты много писали о моем Концерте f-moll (После концертов Шопена в Вене в 1829 г. появились следующие рецензии: в «Allgemeine Theaterzeitung» — две рецензии (20 августа и 1 сентября), в «Der Sammler» (29 августа), в «Wiener Zeitschrift für Kunst, Litteratur, Theater und Mode» — две рецензии (22 и 29 августа) и в «Die Allgemeine Musikalische Zeitung» (18 августа).), а что именно, я не знаю, и не настолько меня это интересует, чтобы разузнавать.

Концерт дам, но когда, где, как и что, — пока ничего не знаю.

Мой распухший нос (По-видимому, следствие насморка, которым часто страдал Шопен.) до сих пор не позволил мне ни представиться в посольстве (Русскому послу в Вене графу Татищеву, к которому у Шопена были рекомендательные письма, в том числе и от вел. кн. Константина.), ни быть у пани Жевуской, у которой бывает весь свет; она живет рядом с Гуссажевским, у которого я, не стесняясь своего носа, был уже несколько раз. Так же как и Вюрфель, он не советует мне играть даром. Мальфатти (Иоганн Мальфатти (1775—1859) — по происхождению итальянец, лейб-медик, друг и врач Бетховена. Был женат на польке, урожд. Островской.) принял меня очень сердечно и любезно, как родного. Едва он успел прочитать мою фамилию, как обнял меня и сказал, что пан Владислав Островский (Владислав Островский (1790—1869) — маршал сейма в канун ноябрьского восстания.) уже писал ему об этом и что он сделает всё, чем только сможет мне быть полезным. Он еще прибавил, что скажет обо мне пани Татищевой и доставит все нужные мне знакомства, что постарается быть мне полезным даже при дворе, хотя он сомневается, чтобы в настоящее время удалось что-либо сделать, так как двор сейчас в трауре по королю Неаполитанскому. Он обещал также познакомить меня с бароном Дюнуа, главой местного музыкального Verein’а [общества]; это, вероятно, будет самым лучшим знакомством.

Другое, быть может, столь же полезное знакомство, с паном Миттагом (Август Миттаг — фаготист, преподавал в Венской консерватории.), я приобрел благодаря письму Кленгеля. Этот человек смотрит на вещи так, как мне нужно, и, кажется, из всех господ музыкантов будет мне наиболее полезен. Черни, у которого я уже был (заискивающий, как всегда и со всяким), спросил меня «hat fleiβig studiert [прилежно ли вы занимались]». Он опять переложил какую-то увертюру для 8 фортепиано и 16 человек — и доволен. Вообще же я не видал еще никого из здешних пианистов. — У пани Вейберхейм, сестры [пани] Вольф, я был уже два раза и приглашен туда завтра на вечер: un petit cercle des amateurs [маленький кружок любителей], откуда отправлюсь с визитом к Розалии Жевуской, которая принимает между 9-ю и 10-ю часами и уже уведомлена Гуссажевским о моем прибытии. Там я должен познакомиться с той знаменитой пани Чибини (Катерина Чибини — венская пианистка и композитор, придворная дама и пианистка императора Фердинанда I, дочь композитора Леопольда Кожелуха.), для которой Мошелес написал 4-ручную Сонату. — Позавчера я был в Comptoir [конторе] Штамеца, где меня с моими письмами приняли точь-в-точь как каждого, кто приходит за деньгами; они дали мне поручительство для полиции, для получения вида на жительство и — конец. Потом, может быть, будет иначе. Позавчера я был также у пана Геймюллера, потому что там у Титуса находятся его шесть тысяч. Пан Геймюллер, прочитав мое имя и фамилию и не читая всего остального, сказал, что ему очень приятно узнать такого К ü n s t1 е r’а [артиста], как я, но что он не советует мне выступать, потому что здесь много хороших пианистов и надо иметь широкую известность, чтобы чего-нибудь добиться. В заключение он прибавил, что ни в чем не может мне помочь, так как времена тяжелые и т. п.. Всё это мне пришлось проглотить с вытаращенными глазами, но, как только он закончил свою тираду, я возразил ему, что я и в самом деле не знаю, стоит ли давать концерт, так как я еще не был ни у кого из здешних влиятельных лиц, даже у посла, к которому имею рекомендательное письмо от в[еликого] князя из Варшавы и т. п.. После этого у него изменилось выражение лица, я же простился, извинившись, что оторвал его от дел. Уж погодите, п[рохвосты] евреи!

У Лахнера, руководителя оркестра, я не был, потому что мне еще негде принимать визиты. Из «Stadt London [город Лондон]», где было слишком дорого, мы переселились к Ламу (В гостиницу «Goldenes Lamm» — «Золотой ягненок».) на Leopoldstadt и здесь временно разбили бивуак, до тех пор, покуда уберется от баронессы англичанин с усами, худой, истощенный, зелено-фиолетово-желтый моряк. В этой квартире «на широкую ногу» (выражение Титуса, который непременно хочет из меня сделать какого-то зазнайку) буду, наконец, играть и думать о концерте, однако не даровом. Впрочем, увидим.

Я не был ни у пани Шашек, ни у пани Элькан (Банкирский дом в Вене.), ни у Ротшильда (Венский филиал банкирского дома Ротшильдов.), ни у супругов Войтов, ни у многих других лиц. Сегодня иду в посольство; там должен быть барон Мейендорф (Вероятно, Петр Мейендорф (1796—1863), в то время советник русского посольства в Вене.), к которому мне советовал обратиться Гуссажевский; он мне скажет, когда легче всего застать Татищева. Деньги, полученные позавчера у банкира, я еще не трогал. Надеюсь, что сумею их сберечь. Однако, несмотря на это, я просил бы, чтобы в конце этого месяца я мог получить кое-что на дорогу в Италию на случай, если мои концерты ничего не дадут.

Больше всего у меня уходит на театр, но я не жалею об этом, потому что почти всегда поют панна Гейнефеттер (Сабина Гейнефеттер (1809—1872) и ее сестра Клара (1816—1857) — замечательные венские певицы.) и пан Вильд (Франц Вильд (1792—1860) — первый венский тенор.). За эту неделю я слышал три совершенно новые оперы. Вчера давали Фра-Дьяволо; Немая — лучше; перед этим — [Милосердие] Тита Моцарта; сегодня — Вильгельма Телля. Я не завидую Орловскому, который аккомпанирует Лафону (Шарль Филипп Лафон (1781—1839) — французский скрипач и композитор, в 1830 г. находился в Вене; концертировал также в Варшаве.); может быть, придет время, и Лафон будет аккомпанировать мне. Не слишком ли смело? Но, ей-богу, это возможно. Нидецкий думает провести здесь всю зиму.

Вся эта неделя ушла у меня на лечение носа, на театр и на Граффа, у которого я ежедневно после обеда играю, чтобы немного размять одеревеневшие за время дороги пальцы. Вчера я представил Нидецкого Граффу.

Я, право, не знаю, как пролетела эта неделя, мы и оглянуться не успели, а я всё еще не предпринял никаких решительных шагов для концерта. Quaestia [вопрос]? какой Концерт играть: F или Е? Вюрфель утверждает, что F красивее As-dur’ного Гуммеля, который сейчас вышел у Гаслингера. Гаслингер умен, он хочет от меня вежливо и дешево отделаться, чтобы я давал ему свои сочинения задаром. Кленгель удивился, что он ничего не заплатил мне за Вариации. Он, может быть, думает, что если он сделает вид, будто ставит мои вещи невысоко, то я приму это всерьез и отдам их ему даром? Но даровщинка уже кончилась, теперь bezahl [плати], бестия! — Графф советует мне выступить в Land-ständischen Sааl (Зал заседаний парламента Нижней Австрии.), где бывают Spirituel-концерты («Spirituel-концерты» — концерты духовной музыки, которые устраивались в Вене и отличались серьезными программами и высоким исполнительским уровнем.), то есть в красивейшем и самом лучшем помещении. Но для этого необходимо разрешение Дитрихштейна; это мне не трудно будет сделать через Мальфатти.

Находят, что я пополнел... У меня всё идет хорошо. Уповаю на бога и на Мальфатти (великолепного Мальфатти), что впредь будет еще лучше.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

(Вена, среда перед рождеством; у меня нет календаря, поэтому не знаю, какого числа)

[22 декабря 1830]

 

Мои горячо любимые Родители и сестры!

Вчера минуло семь недель, как я Вас покинул. Зачем?.. Уж так случилось! Как раз вчера, во вторник, в тот самый час, когда меня тогда провожали к Воле (О проводах Шопена «Kurier Warszawski» писал 3 ноября 1830 г.: «Наш Соотечественник, музыкальный виртуоз и Композитор Фридерик Шопен вчера выехал из Варшавы для посещения чужих стран. Сначала он остановится в Калише, откуда направится в Берлин, Дрезден, Вену, затем посетит Италию и Францию. Многочисленные друзья артиста, во главе которых находился Ректор Эльснер, проводили его до Воли, где при прощании учащиеся Школы музыки исполнили следующую песнь [«Кантата для мужского хора в сопровождении гитары», музыка Ю. Эльснера, слова Дмушевского]:

Рожденный в польском крае,

Пусть твой талант прославится повсюду.

Хотя покидаешь наш край,

Но сердце твое среди нас остается».),

я был на танцевальном вечере у супругов Вейберхейм. Там было много красивой и совсем не старомодной молодежи. Хотели, чтобы я танцевал, насильно выбирали меня в котильоне; я повертелся несколько раз и пошел к себе. Хозяйка и ее милые дочки пригласили на этот вечер многих интересующихся музыкой, но я не играл, — не было настроения. Она мне представила пана Ликта (Вероятно, неверно записанная М. Карасовским фамилия — Ликль; в Вене в те годы жили два брата Ликля: Эгидиус, гитарист и водевильный композитор, и Карл Георг, виртуоз на фисгармонии и композитор.), которого знает Людвика; добродушный, вежливый, честный немец; он считает меня крупной величиной, и поэтому я не хотел своей игрой сбить его с этой позиции. Там я познакомился также с племянником Лампи (В Варшаве пользовались известностью два художника из семьи Лампи: Ян Кристиан (1751 —1830) — исторический живописец и портретист при дворе Станислава Августа, затем работавший в Петербурге, а с 1798 г. в Вене, и его сын Ян Кристиан (1775—1837), также живший в Вене.), которого знает Папа; красивый и милый юноша, превосходный живописец. A propos [кстати], о живописи; вчера утром был у меня Гуммель с сыном, — который заканчивает мой портрет, до того похожий, что лучше некуда. Я в халате, сижу на стуле, с вдохновенным, не знаю уж почему, видом. Нарисованный карандашом, или, вернее, мелком, в четвертую долю листа, он производит впечатление гравюры. Старый Гуммель исключительно любезен. Так как он хорошо знаком с Дюпором (Луи Дюпор — танцовщик, с осени 1830 г., после банкротства возглавляемого графом Галленбергом Кернтнертор-театра, антрепренер этого театра.), некогда известным танцовщиком, а теперь антрепренером Кернтнертор-театра, то вчера он меня ему представил. Говорят, пан Дюпор — скряга; он меня очень мило принял, может быть, потому, что думал, что я буду играть даром, но он ошибается. Между нами был легкий avant-propos [предварительный разговор], касающийся моей игры, но когда, что и как, — об этом пока молчок. Если он предложит мне слишком мало, тогда я дам концерт в большом редутном зале.

Вюрфель поправляется; на прошлой неделе я познакомился у него со Славиком (Йозеф Славик (1806—1833) — рано умерший замечательный скрипач и композитор, чех по происхождению, ученик Ф. Пиксиса в Пражской консерватории; Н. Паганини сказал о Славике: «Когда вы играете — мир трепещет». У Шопена во время его пребывания в Вене сложились очень дружеские отношения со Славиком.), знаменитым скрипачом, еще молодым человеком, лет 26-ти самое большее. Он мне очень понравился. Когда мы вместе уходили, он спросил меня, иду ли я домой? — Домой, ответил я. — «Тогда пойдем лучше со мной к твоей соотечественнице, пани Байер». А именно к ней мне прислал Крашевский письмо из Дрездена, вместе с письмом к миланской вице-королеве; до сих пор я не мог отдать этого письма, потому что не знал ее адреса, а Байеров в Вене тысячи. — «Хорошо, — ответил я Славику, — я только зайду за письмом». — Действительно, это оказалась та самая дама. Ее муж — поляк из-под Одессы, сосед Хоментовского. Его супруга, которая будто бы уже много обо мне слышала, пригласила нас на следующий день, то есть в воскресенье, на обед, на котором Славик так играл, так мне понравился, как никто еще после Паганини. Моя милость ему тоже понравилась, и мы решили вместе написать дуэт для скрипки с фортепиано — мысль, которая возникла у меня еще в Варшаве. Это — большой и поистине гениальный скрипач. Как только я познакомлюсь с Мерком, сыграем Трио, а я могу познакомиться с ним в любой день у Мекетти (Пьетро Мекетти — венский издатель, опубликовал ряд произведений Шопена.). Вчера Черни был со мной у Диабелли, который пригласил меня в будущий понедельник на вечер, где соберутся одни музыканты. В воскресенье вечер у Ликта, где будет высший музыкальный свет и увертюра в восемь рук, а в субботу будет исполняться старинная церковная музыка у придворного советника Кизеветтера (Георг Рафаэль Кизеветтер (1773—1850) — венский музыкальный критик и музыкант; Шопен, вероятно, имеет в виду его работу «Die Verdienste der Niederlander um die Tonkunst»— «Музыкальные достижения Нидерландов» (1829).), автора большого труда о музыке.

Знайте, что я теперь живу на четвертом этаже. Какие-то англичане, разузнав у моего предшес