III. Общественное жилище и стол

 

Дикари, прекращая свои странствования по берегам рек и морей в поисках пищи, которую им в изобилии доставляет природа, становятся оседлыми, строят жилища, но дома их принадлежат не отдельным лицам, а всему роду и остаются в общинном владении даже тогда, когда семья начинает обособляться, переходя к матриархальной форме; тогда она включает в себя несколько сотен человек. Ужителей Каролинских островов семьи в семьсот и более членов жили под одвой крышей.

Как тип этих общих жилищ, можно упомянуть те, которые Лаперуз35 встретил в Полинезии; длиною в 310 футов, шириною от 20 до 30 и вышиною в 10 футов, они имели форму опрокинутой пироги, открытой с обоих концов и вмещающей более 100 человек. Длинные дома (long houses) ирокезов, исчезнувшие в конце прошлого века, как утверждает Морган, имели в длину более 100 футов, на 30 футов ширины и 20 высоты. Во всю длину их тянулся узкий проход, в который открывались небольшие комнаты в 7 футов шириною, предназначавшиеся для замужних женщин. Каждый, дом имел на обоих входных дверях красочное или скульптурное изображение тотема рода, т. е. животного, от которого он считал себя происходящим. [52]

Деревни племени диак (Dyaks) на Борнео состоят из подобных жилищ, построенных на сваях в 15—20 футов от земли, подобно свайным постройкам в Швейцарии. По словам Геродота36, пеонийцы (Poeoniens) также жили в хижинах, поставленных на сваях на озере Празиас (Prasias) Замужние женщины диаков имели свои особые помещения, выходящие в центральный коридор; мужчины и молодые люди, незамужние женщины и девушки спали в отдельных общих залах. Мексиканские большие дома (casas grandes) имели вид колоссальной лестницы, состоящей из нескольких отступающих этажей, разделенных на комнатки.

Дворцы, открытые Шлиманом37 в Арголиде, и остатки огромных жилищ, развалины которых теперь находят в Норвегии и Швеции, представляют общинные жилища греков времен Гомера и скандинавов варварского периода. Жилища семейных общин, встречавшиеся в Оверне еще в первой половине этого столетия, устроены подобно длинным домам ирокезов.

В этих домах съестные припасы находятся в общем владении, приготовление и потребление их также производится сообща, на коммунистических началах.

Нужно обратиться к Моргану для того, чтобы иметь описание жизни их обитателей. Правда, исследования его относятся, главным образом, к быту краснокожих Америки и преимущественно ирокезов, среди которых он жил, как гость и приемный член племени, но, говоря его же словами, «если какой-либо обычай обнаружен у ирркезов, более чем вероятно встретить подобный же и у других племен, находящихся в одинаковых условиях и, следовательно, имеющих те же нужды».

Ирокезы, жившие вместе, разводили сады, собирали плоды, складывали их в жилищах, которые им служили общественными складами. Тут, правда, было нечто вроде частного владения, скорее — владения отдельных семей.

Например, стебли маиса, связанные за листья в пучки, вешались в разных комнатках, когда же у одного из семейств весь запас истощался, другие снабжали его маисом по потребности, пока он в свою очередь весь не выходил. Точно так же поступали с рыбой и запасами дичи. Запасы растительной и животной пищи, разделенные и порученные надзору женщин, оставались общей собственностью всего рода. [53]

В деревнях индейцев встречается любопытное явление: частное владение предметами личного пользования, употребление которых, однако, остается общественным. «В индейской деревне или в семействе индейцев, — рассказывает Гекевельдер (Heckewelder) о делаварах и мунзеях (des Delaware et des Munsees), — не существует ни одного предмета, во имеющего своего отдельного собственника. Каждый человек знает, что ему принадлежит, начиная от лошади и коровы и кончая собакой, кошкой и цыплятами... Иногда все котята или цыплята одного выводка принадлежат различным хозяевам и, покупая наседку, приходится договариваться со столькими детьми, сколько в выводке цыплят. Таким образом, если в племени господствует принцип общности, то между членами семейств признается право собственности»*.

 

* Heckewelder, Histoire, Coûtumes et Moeurs des nations indiennes, qui habitaient la Pensylvanie et les Etats avoisinants.

Гекевельдер был моравским миссионером, он провел 15 лет среди индейцев (1771—1786) и говорил на их языке. Его наивная книга, заключающая личные наблюдения, рассеивает много заблуж­дений, распространяемых филистерами о дикарях.

 

Действительно, личная собственность зарождается при первобытнообщинном строе и не только не противоречит ему, как уверяют экономисты, но представляет необходимое его дополнение.

Другие индейские племена, как, например, в деревнях Лагуна (Laguna) (Новая Мексика), вместо того, чтобы делить запасы по числу матерей семейств и отдавать им на хранение, складывают их в общественные склады. «Управление этими амбарами обыкновенно поручено женщинам, — пишет в 1869 году Моргану пастор Самуэль Горман (Samuel Gorman). Они больше заботятся о будущем, чем их соседи — испанцы. Запасов пищи им хватает обыкновенно на весь год и голод у pueblos бывает только в случае двух неурожайных лет подряд».

Индейцы майя (Maya) на Юкатане приготовляют пищу для всей деревни вместе, в одной хижине, подобно тому, как в средние века пекли хлеб для всей общины в общей печи. В своем «Путешествии по Юкатану» Стефен (Stephen) рассказывает, что ему приходилось часто наблюдать группы женщин и детей, выходящих из общей кухни, с деревянными или глиняными мисками в руках, наполненными [54] дымящимся кушаньем, которые затем направлялись к частным жилищам.

У ирокезов же в каждом длинном доме приготовлялась сообща пища для всех его обитателей. Женщина, главная в роде, раздавала пищу из общего котла всем семействам, соответственно их потребностям; для каждого кушанье подавалось в отдельной миске, деревянной или глиняной. Ни столов, ни стульев, ни тарелок, ни комнаты, похожей на кухню или столовую, у них не было, всякий ел стоя или сидя, где придется. Пища раздавалась сначала мужчинам, затем женщинам и детям. Остатки откладывались на случай, если кто-нибудь из обитателей дома проголодается в течение дня. После полудня женщины варили hominy, род каши из толченого маиса, которая оставлялась холодной на следующее утро или предназначалась для гостей. У них не было завтрака или ужина в полном смысле этого слова, они ели, когда бывали голодны, все, что находили в доме. Они вообще не были обжорами. Те же обычаи господствовали в Греции доисторического периода: сисситии (общие трапезы) времен исторических представляют собою следы первобытнообщинной эпохи. Гераклид Понтийский38, ученик Платона, оставил нам описание общих трапез на Крите, где обычаи первобытного периода сохранялись долгое время. За общим столом мужчин (andreies) каждый гражданин получал равную долю, исключая архонта, члена совета старейшин (geronia), имевшего право на четыре порции; первую он получал в качестве гражданина, вторую — как председатель стола и еще две добавочных — за содержание столовой и обстановки. Каждый из столов находился под особым наблюдением старшей женщины, которая раздавала еду, открыто выбирая лучшие куски для людей, отличившихся в совете или на поле битвы. Иностранцам подавали первым, даже раньше архонта. Из рук в руки переходила чаша с вином, разбавленным водой, наполнявшаяся обыкновенно снова к концу обеда. Гераклид упоминает лишь об общественных трапезах мужчин; Хоеск же прибавляет, что в дорийских селениях существовал обычай общественных обедов и для женщин и детей. Предположение ученого историка острова Крита тем более вероятно, что нам известно у варваров и дикарей существовавшее постоянно разделение полов.

По словам Плутарха, все участвовавшие в этих общих трапезах были равны. Поэтому он и называл последние [55] аристократическими собраниями — sunedria aristokratika. Люди, садящиеся за один стол, по-видимому, принадлежали к одному роду. Спартанцы, члены одной сисситии39, составляли соответствующую военную организацию и сражались вместе. Дикари и варвары действуют также сообща при всех обстоятельствах как за столом, так и на поле битвы, где они строятся по семьям, родам и племенам.

Необходимость для каждого члена первобытного племени получить свою долю пищи была столь важной, что слово moira, в греческом языке означавшее сначала долю каждого участника трапезы, впоследствии стало названием судьбы, верховной богини, властвующей одинаково над богами и людьми и раздающей каждому его долю существования, как старшая женщина критских сисситии наделяла каждого его долей пищи. Замечательно, что в греческой мифологии судьба и судьбы олицетворялись в женщинах: Moira40, Aissa и Keres, имена которых означают часть, достающуюся при разделе пищи или добычи.

По словам Аристотеля, съестные припасы для общей трапезы поступали в виде урожая с земель, стад и оброка земледельцев, принадлежащих к общине, так что, добавляет он, мужчины, женщины и дети на Крите кормились за счет государства. Он полагает, что введение обычая таких обедов относится к глубокой древности, что у жителей Крита он был введен Миносом, у энотров Италом41 который из кочевого сделал этот народ земледельческим. И так как стагирийский философ42 нашел обычай общих трапез распространенным еще в его время у большинства народов Италии, он считает его происшедшим из этой страны. Дионисий Галикарнасский43 упоминает о том, что в Риме каждая курия44 имела свою общую столовую для всех родов, входящих в ее состав, так же, как и каждые десять курий, составляющих вместе одно из трех племен; вслед затем он говорит об общих трапезах лакедемонян и высказывает предположение, что обычай этот заимствован Ромулом из Ликургова законодательства45.

Предположения Аристотеля, так же как и Дионисия, ошибочны: обычай общих трапез возник совершенно естественно, повсюду, без помощи иноземного влияния или подражания, как у американских индейцев, так и у греков, латинян и скандинавов, который обозначали его словом ghilde, сделавшимся впоследствии названием ремесленных корпораций, члены которых при вступлении в них клятвой [56] обязывались помогать друг другу и защищать друг друга как братьев.

Происхождение этих обедов относится к эпохе первобытного коммунизма, которую греки называли «золотым веком»; у них же они носили название «обеды богов». Одиссея46 рассказывает, что на одном из таких обедов 4500 граждан Пилоса (Pylos) сидели за девятью столами, по 500 человек за каждым. В Риме во время торжественных празднеств на улицах расставлялись столы для всего народа. По словам Ксенофонта47, в Афинах в известные дни за счет города закалывались многочисленные жертвы, мясо которых делил между собою народ.

Религия, это хранилище древних обычаев, сохранила также общественные обеды, как религиозную церемонию. По ее предписанию афинские граждане должны были по жребию есть вместе в пританее; закон строго наказывал того, кто отказывался выполнить это требование религии. Граждане, садившиеся за священный стол, становились на время священными и получали название «паразитов» (parasites)*.

 

*«Parasites» — по-латыни значит «сотрапезник», «прихлебатель», «блюдолиз». — (Прим. перев.)

 

Для того, чтобы засвидетельствовать древность происхождения этих религиозных трапез, в обстановке их соблюдалась первобытная простота: в одном городе хлеб подавался на медных блюдах, в другом — в глиняных чашах. Нарушить обычай предков, ввести новое блюдо, считалось святотатством. Католическое причащение (communion), как показывает само его название, есть след общих трапез первобытной эпохи.

 

IV. КОММУНИСТИЧЕСКИЕ НРАВЫ

 

Общественные жилища, вмещающие целые роды, раздробляются на частные дома, служащие лишь для одной семьи; это раздробление влечет за собой и уничтожение общественных трапез, за исключением национальных или религиозных празднеств, как, например, священных пиршеств греков, устраиваемых в память прошлого. Съестные припасы хотя и считались принадлежащими отдельным семействам, в сущности находились в распоряжении всех. В индейской деревне каждый, будь то мужчина, женщина [57] или ребенок, говорит Кэтлин (Catlin)48, если он голоден, может войти и поесть во всякое жилище, хотя бы даже вождя племени. Даже самый бедный и бесполезный из членов племени, если он слишком, ленив для того, чтобы охотиться и добывать себе пищу, может рассчитывать на то, что обитатели первого попавшегося дома разделят с ним всю пищу, которую имеют. Однако же, если к этой помощи прибегает человек, способный сам охотиться, он дорого оплачивает свою пищу: его клеймят позорным именем труса и нищего.

Туземец Каролинских островов, отправляясь в путь, но обременяет себя съестными припасами. Проголодавшись, он входит в первую попавшуюся хижину и, не спрашивая позволения, опускает свою руку в сосуд с ророi — род теста из плодов хлебного дерева. Насытившись, он выходит, даже не поблагодарив хозяина: он лишь воспользовался своим естественным правом, совершил самую простую вещь в мире.

Эти коммунистические обычаи, распространенные повсюду, в Лакедемоне удержались после того, как спартанцы вышли из варварского состояния. По словам Плутарха, Ликург, мифическая личность, которой они приписывали все свои законоположения, запретил им запирать двери домов, дабы каждый мог войти и взять нужную ему пищу или домашнюю утварь даже в отсутствие хозяина. Каждый мог также без позволения сесть на лошадь, пользоваться охотничьими собаками, и даже рабами всякого другого гражданина.

Идея частной собственности, кажущаяся всякому буржуа чрезвычайно естественной, с трудом нашла доступ в головы людей. Начавши размышлять, люди подумали, напротив, что все должно принадлежать всем.

Индейцы думают, говорит Гекевельдер, что Великий Дух создал мир и все заключающееся в нем для общего блага всех людей. И населяя землю и наполняя леса дичью, он действовал в интересах не нескольких, а всех людей вместе. Всякая вещь дается совместно всем детям, человеческим. Все, что дышит на земле и произрастает в поле, все, что населяет реки и воды, представляет достояние всех, и каждый имеет право на свою часть. Гостеприимство у них не добродетель, а долг. Каждый из них скорее сам ляжет спать не поевши, чем подвергнет себя упреку в неисполнении обязанности тем, что не удовлетворил потребности [58] гостя, больного или нуждающегося; потому что все они виеют право на помощь из «общего фонда»; потому что дичь, которой их накормили, если она была поймана в лесу, была до этого общим достоянием, а овощи и маис, которыми ах угощали, выросли на общественной земле волею Великого Духа, а не человека*.

 

*Гоббс, один из наиболее здравомыслящих умов современной эпохи, был согласен с этим воззрением: «Природа, — говорит этот беспощадный логик, — дала каждому из нас одинаковое право на естественное состояние — когда всякий делает и имеет все, что ему вздумается. Отсюда распространенная фраза, что «природа всякую вещь дала всем» и вывод: «в естественном состоянии полезность есть условие права»» (De cive, liv. 1, ch. 1).

 

Цезарь имел случай наблюдать аналогичный коммунизм у германцев. Но он приписывал им мысли цивилизованных народов и считал, что эти коммунистические обычаи имели медью «поддержать между ними равенство, т. к. у них всякий находился в одинаковых условиях с наиболее могущественными». Как будто бы первобытный коммунизм и теперешний капитализм — произведение человеческой воли, а не развились первый — из требований естественной среды, второй — из среды экономической или искусственной, т. к. она создана людьми. Достоверно, однако, что коммунизм в производстве и потреблении предполагает и поддерживает полнейшее равенство между членами рода и племени. Этот первобытный коммунизм не только сохранял равенство, но развивал чувства братства и великодушия, делающие смешными столь хваленое христианское милосердие и не менее знаменитую философскую филантропию. Эти благородные качества восхищали людей, знавших дикие племена до того, как они были развращены алкоголем, христианством, грубым меркантилизмом49 и тлетворными болезнями цивилизованных народов.

Ни в какую другую эпоху человеческого развития не встречается такого полного, широкого и простого гостеприимства. Если к ирокезу, по словам Моргана, войдет человек в любой час дня, будь то житель этой деревни, член племени или чужой, первая обязанность женщин дома — поставить перед ним пищу. Пренебречь этим правилом было бы недостатком вежливости, почти оскорблением. Если гость голоден, он ест, в противном же случае он все-таки из вежливости должен попробовать пищу и поблагодарить. [59]

«Отказ в помощи нуждающемуся считается большим преступлением, — говорит Джеймс Эдерс (James Adairs), — и тот, кто его совершает, покрывает бесчестием не только себя, но и свое племя»*. Гость считался священным, даже если это был враг. Тацит50 находит те же нравы у германцев-варваров, только выходящих из этого первобытного коммунизма. Ни у какого другого народа, — говорит он, — нельзя встретить таких богатых пиров и такого широкого гостеприимства. Оттолкнуть от своего порога человека, каков бы он ни был, считается преступлением. Каждый предлагает гостю угощение по своим средствам. Когда же запасы истощаются, тот, кто принимал гостя, указывает ему нового хозяина, и они вместе отправляются в соседний дом без приглашения, что, однако, не мешает им быть принятыми не менее радушно. Раз дело касается обязанностей гостеприимства, не различают ни друзей, ни посторонних.

 

* James Adairs, History of the American Indians, London 1775.

 

Это широкое, братское радушие было настолько развито у людей коммунистического периода, что продолжало существовать даже по прошествии его и исчезло лишь в буржуазную эпоху цивилизации. В селениях эпохи коллективизма часть земель, оставшихся общественными, отведена для удовлетворения нужд гостей, которых поселяют в особом доме, находящемся в их распоряжении, и носящем часто название «дома гостей». Эти факты наблюдались не только в общинных деревнях Индии, но и в тех, которые существовали в Оверне и Морване в начале этого столетия.

Тацит, а позднее Сальвиан, марсельский епископ конца IV века, приводили в пример цивилизованным римлянам варваров, живших возле них. Американский путешественник Кэтлин, проживший с 1832 по 1839 год среди наиболее диких племен Северной Америки, писал: «Я ручаюсь, что цивилизованным народам нечего учить их добродетели и нравственности». Путешественники, которые не были, подобно Стэнли и Бразза51 (les Stanley, les Brazza), грубыми, жадными и жестокими коммивояжерами, не только признавали и удивлялись необыкновенным качествампосещаемых ими дикарей и варваров, но даже, не колеблясь, считали эти качества следствием господствовавшего среди них коммунизма. «Дух братства среди индейцев, — говорит иезуит Шарльвуа (Charlevoix)52, — отчасти [60] объясняется тем, что «мое» и «твое», эти ледяные слова, как их, называет Иоанн Златоуст, еще совершенно неизвестны диким. Заботы, которыми они окружают сирот, вдов и калек, их замечательное гостеприимство являются лишь следствием их уверенности в том, что все должно принадлежать всем людям вместе»*.

 

* Charlevoix, Histoire de la Nouvelle-France, 1741.

 

Свободный мыслитель Лаонтан (Lahontan)53, современник и критик иезуита Шарльвуа, следующими словами подтверждает его мнение: «Диким не известны слова «мое» и «твое», т. к. можно сказать, что все, принадлежащее одному, в равной степени принадлежит и другому. Деньги существуют лишь у христиан, живущих у ворот наших городов.. Остальные не хотят их иметь, даже видеть и называют французским змием»... Им кажется странным, чтобы один. имел больше другого и чтобы имеющий больше пользовался, большим почетом сравнительно с имеющим менее... Они никогда не ссорятся, не дерутся, не воруют и не злословят друг о друге» **

 

** Lahontan, Voyage de Lahontan.

 

* * *

 

Этот первобытный коммунизм, не знающий торговли и, следовательно, денег, встречавшийся лишь у диких племен, числом в несколько тысяч человек, существовал также в широком масштабе в одной стране, и, несмотря на то, что ее земледелие и промышленность были сравнительно мало развиты, обеспечил благосостояние миллионов людей и благоденствие огромного государства54. В момент завоевания Перу жители его находились на ступени коллективной семейной собственности. Вместо того чтобы владеть землею и обрабатывать ее сообща, они каждый год делили ее между семействами, населяющими деревни. Однако известная часть земли, около двух третей, оставлялась для ихбога — Солнца и для инков — господствующей касты. Эта земля обрабатывалась сообща. Урожай шел на удовлетворение нужд культа, инков и государственного аппарата; то, что оставалось, употреблялось на работы для общественных нужд и делилось между всеми жителями соответственно их нуждам. Шерсть с огромных стад лам, пасущихся в Кордильерах, и хлопок, возделываемый на равнинах, [61] делились так, чтобы каждому семейству хватило на одежду для всех его членов.

Обработка общественных земель и организация сбора хлебов были до такой степени совершенны, чтоиспанские цивилизаторы, вышедшие из Европы, где господствовали нищета, разврат и воровство, попали в страну, не знающую бедствий, амбары которой были переполнены маисом и другим зерном. По словам Поло Ондегардо (Polo Ondegardo), одного из законоведов, посланных для охранения интересов испанской короны против жестоких и диких авантюристов, опустошавших Перу, в некоторых из этих амбаров «хватило бы пищи на десять лет». Прескотт (Prescott)55 приводит документ, написанный одним из завоевателей по имени Сьерра Лежесема (Sjerra Lejesema), который признается,что, когда конквистадоры, к числу которых принадлежал и он сам, разрушали империю инков, управление народом там было настолько совершенно, что у них не было ни воров, ни ленивых, ни развратников, ни женщин дурной жизни... что горы, рудники, пастбища, леса и охоты были так мудро управляемы и разделены, что каждый знал доставшуюся ему часть, владел ею, не боясь, что кто-нибудь ее похитит, и ссор по этому поводу никогда не происходило... Когда испанцы стали приделывать к своим жилищам двери и замки, туземцы приписали это их боязни быть убитыми индейцами, т. е. они не предполагали, чтобы кто-либо мог подумать взять чужую собственность. Когда же они заметили у нас воровство и разврат, то перестали относиться к нам с уважением.

Законовед Ондегардо, видя, что под властью инков «не было ни одного бедного или нуждающегося индейца», уверяет, что такое предусмотрительное коммунистическое устройство мог установить только дьявол, желавший, чтобы огрубели сердца детей, которые не должны больше помогать своим престарелым бедным родителям, и чтобы уничтожилось чувство милосердия, раз богатые избавлены от необходимости творить милостыню бедным*.

 

* William H. Prescott, History of the conquest of Peru.

 

Развалины общественных построек коммунистической империи Перу, которая могла выставить в момент ее завоевания армию в двести тысяч, подобно развалинам древнего коммунистического Египта, удивляют современных строителей. Один из акведуков56, проходящий по округу [62] Кондесуйу (Condesuyu), имел от 6 до 8 километров длины и при помощи резервуаров и естественных озер доставлял воду в самое сердце гор⁽*⁾. По дороге, идущей из Кито в Куско (Cusco)57, длиной от 2500 до 3000 километров, через каждые 15 километров имелись военные укрепления и постройки, окруженные каменным парапетом очень большого размера. Проезжая часть дороги, шириною в 7 футов была вымощена широкими каменными плитами и в некоторых местах покрыта цементом более твердым, чем гранит. Построенная в гористой местности, дорога эта пересекала потоки и пропасти, через которые вели деревянные мосты. Гумбольдт, посетивший Перу в начале этого столетия, не мог не выразить своего восхищения при виде «этой дороги, выложенной по краям огромными камнями и напоминающей лучшие дорога римлян, которые я видел в Италии, Франции и Испании... Большая дорога инков есть одна из полезнейших я в то же время грандиознейших работ, которые были когда-либо выполнены людьми»*. И эта грандиозная работа была произведена коммунистическим народом, не имевшим вьючных животных и не знавшим употребления железа.

 

* Humbold, Vue des Cordilleres.

 

⁽*⁾ Поправка Энгельса: У Вас получается, что вода снова поднимается по перуанским акведукам; а так как в Перу вода находится только «в сердце гор», Ваши же акведуки сделаны специально для того, чтобы ее туда проводить, то это, значит, морская вода?