Бабушка такая маленькая и хрупкая, что кажется бесплотной

Баба Катя жестом показывает на стулья. Мы с папой усаживаемся к столу напротив окна, сама хозяйка садится сбоку на свой стульчик. Поля ее чепчика настолько большие, что закрывают пол-лица, глаз не видно совсем. Бабушка такая маленькая и хрупкая, что кажется бесплотной, и непонятно, имеет ли смысл ее о чем-то спрашивать, поймет ли она, о чем спрашивают, сможет ли ответить. Папа задает все же несколько вопросов. Баба Катя отвечает, тихо и односложно.

– Бабушка, ты в каком году родилась?

– В таком-то.

– А где работала?

– На дому.

Вопрос, который я сам собирался задать, да папа опередил:

– Баба Катя, про тебя говорят, ты верующая очень?

Бабушка поднимает голову, мгновенно преображается. Взгляд умный, проницательный, ясный. И голос бабы Кати становится звонким, молодым:

– Я – да, верующая. А вы? Ты в Бога веруешь? – обращается она к отцу.

– Да сам не знаю, – честно отвечает он.

– Сынок, а ты верующий?

– Да!

– Так вот я кого ждала сегодня! Родной ты мой! – радостно восклицает бабушка. Она протягивает руку и дотрагивается до моей головы:

– А я с утра Псалтирь читаю – вижу, сегодня гость у меня будет. Я когда Псалтирь читаю – как бы предчувствую некоторые события иногда. Думаю – может, из Совета Катя зайдет. Она меня навещает. Но Катя неверующая, а придет кто-то верующий… Сынок, а ты и молитвы знаешь какие-нибудь? «Отче наш» знаешь?

– Знаю, баба Катя.

– Голубчик ты мой! И «Богородицу» знаешь?

– Знаю.

– Умница! И «Верую» знаешь?

– Да.

Она хочет привстать из-за стола, но я опережаю, встаю сам и подхожу к ней. Бабушка кладет мне ладошки на локти:

– Сыночек! Золотой ты мой. Вот кого я так ждала!

Так радовалась мне, наверное, единственная женщина на свете – моя бабушка. Я наклоняюсь и бережно прикасаюсь губами к ее чепчику. В глазах моих все плывет от внезапно нахлынувших слез…

Вот так просто, незаслуженно, без паломничества в какой-нибудь далекий монастырь, без просьб, молений и постов, даровал мне Бог счастье увидеть в жизни святую женщину – бабушку Катю.

Рассказ бабы Кати

– Читать меня никто не учил. Не помню, чтобы кто-то буквы показывал. В школе дня не училась. По Псалтири научилась, лет с пяти, и читаю ее всю жизнь. Евангелие, Деяния, Послания. Не было дня, чтобы не читала. В церковь ходила еще с младенчества…

Сказать, что баба Катя соблюдала посты, сколько себя помнит, – это еще неточно выразиться, наверно. Для нее поститься – так же естественно, как дышать. Предложи ей съесть скоромное в среду или пятницу… Это как мне бы, например, – украсть автомобиль. Без разницы – Жигули или Феррари, с риском или абсолютно безопасно: даром не надо – и все. Мяса баба Катя не ела вообще всю жизнь.

– В этом доме я весь век свой прожила. Раз только уходила на месяц, когда сосед мне дом поджег, Царство ему небесное, – продолжает она, осеняя себя крестным знамением.

– Зачем поджег? – спрашиваю.

– Да я в храм ходила, а он не любил верующих. Но дом отремонтировать люди помогли, и вернулась назад… Я очень хилая была с детства. Болела всегда, легкие у меня слабые. В колхозе работать не могла, но очень хорошо научилась на машинке шить, швеей была. И на дому шила, и этим кормилась. Кроме еды, ничего за работу не брала. Денег мне нельзя в руках держать совсем. Как если прикоснусь к ним только – меня враг бьет. До нескольких дней худо мне потом бывало…

Папа переспрашивает:

– Какой враг?.. А, понятно…

Она продолжает:

– Да они и не нужны мне, деньги. Что покупать-то? Поесть – есть чего, и сейчас на огородике сама все сажаю, мне хватает. Одежду себе всегда шила. Зарплату, а позже пенсию отправляла в Фонд Мира. Заявление писала, чтоб сразу переводили, и мне в руки денег не брать. Тогда на церкви нельзя было послать – так чтоб войны не было. А затем уже стало можно на храм Христа Спасителя отправлять, потом и на другие храмы…

Церковь я очень любила, на все службы ходила, не пропускала. Когда нашу закрыли – в Липовку ездили мы, там храм не закрывался никогда. А сейчас меня батюшки на дому посещают. У нас своей церкви нет, но на похороны, отпевать людей, или в гости к кому, приезжают священники из Башмакова, Липовки, из соседнего района, и даже с Тамбовской области. Они все меня знают, обязательно заходят, причащают. На году несколько раз…

Революцию помню очень хорошо. Я уже взрослая была. Народ ликовал так, люди по селу ходили с красными флагами, и кричали все радостно: «Земля и воля!» А у меня на душе – тревога, предчувствие страшной беды какой-то. Хочу сказать «Земля и воля!» тоже, а горло сжимает – и не могу. А слезы текут ручьями из глаз…

Народ ликовал, кричали все радостно: «Земля и воля!» А у меня на душе – тревога, предчувствие страшной беды

Очень мы, верующие, переживали, когда узнали, что Царя и его семью расстреляли. Среди людей ходили слухи, что это неправда, все они живы. На Церковь гонения начались вскоре после революции. Но наш храм закрыли, батюшку арестовали уже в 1930-х.

Баба Катя встает из-за стола, подходит к фотографиям на стене. Общая фотография нескольких священнослужителей в облачениях.

– Это владыка Тамбовский в центре, епископ Венедикт. Его арестовали, расстреляли. Это – с соседнего села священник, он в лагерях погиб. Этого батюшку я тоже знала… Все, кто на этой фотографии, были арестованы, все погибли. Живой остался только наш отец Трофим, вот он. А это вот – его отдельная фотография.

У отца Трофима лицо интеллигента: высокий лоб, четко очерченные линии рта. На батюшке доисторические очки с круглыми стеклами. У него удивительные глаза – широко открытые, умные и в то же время наивные, как у ребенка. Взгляд – человека беззащитного и одновременно бесстрашного. Такие же глаза и у бабы Кати.

– Отца Трофима арестовали, матушку тоже. Ему дали 15 лет лагерей, отсидел он 13. И матушку осудили, отправили в лагеря. У них была дочка-комсомолка. Дочь от родителей отказалась, ее не трогали. Она активная такая была, в клубе всегда выступала…

Не помню точно, в каком году. Ноябрь стоял, холода наступили рано. Как раз на Казанскую вечером дело было. Стемнело. У меня немножко муки имелось, я тесто на блины поставила ради праздника. А вместо сахара свеколку парила в чугунке. Вдруг – стук в окошко. И голос слышу: «Баба Катя, открой!» Открываю дверь. Мамочки мои! Отец Трофим на пороге стоит, дрожит весь от холода. В пальтишке осеннем, на ногах ботиночки на деревянной подошве, в руках чемоданчик.

– Баба Катя, пустишь?

– Батюшка, заходи!!!

Худой он был, бледненький...

– Баба Катя, можно я у тебя поживу?

– Да как же нельзя!!!

И стал отец Трофим проживать у меня. Спокойно жить власти ему не давали. Батюшку ж постоянно куда-то звали: то крестить кого-то, то отпевать, то венчать. Все это тайно, уходил-приходил батюшка по ночам. Но шила в мешке не утаишь, докладывали на него. И замучили нас проверяющие. Приезжает очередной начальник, в дом заходит и начинает:

– Товарищ поп! На тебя сигнал опять. Такого-то числа в соседнем селе крестил, такого-то там-то соборовал больного. Было дело?

– Было… Вы понимаете… Я же священник, не имею права отказывать.

– В лагеря опять захотел?

– Это уж воля ваша…

Начальник пошумит, пошумит для острастки. Потом к делу переходит. На сигнал можно не реагировать, но… Бабка, у тебя масло есть? Масло давай, яйца давай, мясо – что есть, то и давай. А откуда это все брать-то? У соседей займешь, бывало…

Раз приехали двое из района. А у меня ни масла, ни яиц – ну, ничего ценного вообще. Картошку в чугунке поставила, стою у печки, слушаю разговор. Они на отца Трофима насели:

– Ваши документы. Паспорт давайте сюда. Проедете с нами.

Меня взорвало прямо. Я вышла с ухватом в руках и говорю:

– Вы кто такие? Вы свои документы показали? Отец Трофим, ты кому паспорт даешь, может, это жулики какие. Вот вам порог, гости дорогие, – и до свидания!

Они встали, смеются. Старший говорит:

– Паспорт мы заберем. Приедете за ним, батюшка, в райисполком, там и поговорим.

Я дверь загородила и говорю:

– Сейчас же верните документ батюшке! Иначе не уедете.

– И что ты нам, бабка, сделаешь? Ухватом будешь бить?

– Нет! – отвечаю. – Вы сейчас по улице пойдете, а я буду идти за вами и кричать на все село: «Помогите! Спасите! Караул!» Вам станет стыдно от людей – и вы отдадите паспорт.

Вы сейчас по улице пойдете, а я буду идти за вами и кричать на все село: «Помогите! Спасите! Караул!»

Засмеялись оба. Старший говорит:

– Иван, с этой бабкой не договоришься! Отдай ему паспорт, пошли…

Отец Трофим был художник. Он рассказывал, что в лагере выжил за счет этого. Плакаты всякие писал, рисовал портреты начальников, их жен, детей. Ему дадут поесть что-то, хлеба буханку – он приносит в барак, там с друзьями делят на всех хлеб ниткой, всем поровну…

Приносили ему иногда иконы обновить. Тайно, конечно. Тогда образа в красных углах не ставили. После революции иконы уничтожали, в костры кидали. В школе окна ими заколачивали, парты из них делали. Мало у кого они остались, а у кого остались – хранились редко в хорошем месте. Принесут икону иной раз в страшном виде – топором изрубленную, ободранную, обугленную. Отец Трофим возьмет ее в руки да расстроится весь до слез: «Родная ты моя. Да что же с тобой сделали… Ничего, голубушка, мы тебя поправим – будешь как новая!» Вечером окна плотно зашторит, керосинку зажжет, краски достанет, сядет за стол:

– Баба Катя, ты спи. Я поработаю.

Утром покажет, что получилось – я гляжу и не верю, что это та же самая икона, что вчера видела. Лучше новой!

Еще рисовал отец Трофим духовные ковры. Перед ними люди молились Иконы боялись ставить, а ковры на стены вешали. Нарисованы на полотне пастух и стадо овец – всем понятно, что это Иисус Христос, Пастырь добрый. Или женщина с ребеночком на руках у ручья – это Богородица... Не осталось у меня ни одной иконы отца Трофима, ни одного ковра. Все раздарила. Людям нравилось что-то, просили – отдавала. Пусть молятся…

Отец Трофим сразу, как вернулся, стал письма посылать, в разные инстанции ездить. Нашел матушку свою, привез. Она раньше его отсидела. Оба у меня жили. Только прожил батюшка недолго – года три: больной весь возвратился, кашлял постоянно. Вскоре умерла и матушка.

А баба Катя прожила еще долго-долго...