Часть 1. Программируемый человек

КАК СОЗДАВАЛАСЬ ПСИХОНОМИКА

Психономика не является точной наукой в том смысле, ка­ковой, к примеру, выглядит экономика. Но кто сказал, что точ­ность и научность являются истинными критериями того, что нужно человеку для его развития и обретения силы и мудрос­ти? Более того, некий коллектив физиков весьма убедительно, эффектно и на высочайшем профессиональном уровне доказал, что теоретически жизнь на Земле невозможна. На практике мы убеждаемся в обратном. Физики, конечно, пошутили, но сдела­ли это весьма серьезным образом.

Изначально, до того как она оформилась в некое учение, психономика предполагалась как дисциплина скорее прикладная и эмпирическая, нежели философствующая и идеологизирующая.

В более формальном, хотя и недостаточно полном опреде­лении психономика — это предмет, занимающийся программа­ми жизнедеятельности человека. Таковые нас интересуют на трех основных уровнях организма — телесном, психическом и уров­не, который называют судьбой.

Если говорить совсем кратко и по существу, то смысл психономики составляют такие явления, как программирование и кодирование в применении к человеку.

Как у любого метода, у этого также существует своя предыстория.

Одно время я довольно интенсивно занимался психоанализом, что дало мне возможность овладеть весьма добротными ин­струментами в работе как психотерапевта, так и преподавателя. Но зигзаги жизни вынуждали меня постоянно расширять сферу своих поисков, и я попеременно обращался то к восточным тра­дициям, в основном таким, как йога и дзен, то к изысканиям европейского духа, в произвольной очередности погружаясь в эк­зистенциализм, биоэнергетику, гештальттерапию, юнгианство, гипнологию, мастерские Вернера Экхарда. Я действовал по прин­ципу: если это существует и приносит определенные результаты, то почему бы мне этим не воспользоваться? Параллельно я со­вершил путешествие в лабиринты нейролингвистики, пролетел сквозь «кувыркания духа» магии и шаманизма.

Пока не понял, что окончательно заблудился на дремучей территории, название которой — АЧеловек. Было отчего впасть в уныние, так как исследование именно этой территории состав­ляло мою профессию. В результате той эклектики, которая намешалась в моей голове, я перестал отдавать отчет в том, что происходит, когда осуществляется работа с пациентом. А вско­ре и вовсе возник вопрос: «Где же истина?» Фрейд критиковал Юнга. Перле критиковал Фрейда. Свою порцию критики полу­чил и сам Перле. Кто прав? Чья модель верна?

«Великих много, а я один!» — воскликнул некогда мой зна­комый, когда я привел ему в качестве убеждающего аргумента пример из жизни некой знаменитости. Моя ситуация была схо­жей. И неудивительно, что однажды мною овладел соблазн — а из-за чего я, собственно, мучаюсь? Ведь если проблемы эти на самом деле пустячны, то и голову ломать над ними не стоит, а если неразрешимы, то — тем более. И тогда я решил работать по наитию, как Бог на душу положит — не слишком задумыва­ясь о том, из каких глубин выплывает целебный результат. Так, собственно говоря, и поступил.

А через пару недель уволился с работы, осознавая, что с по­следней у меня все-таки случился кризис, и ситуацию вполне можно было обозначить как тупиковую. Во-первых, работа пе­рестала удовлетворять меня самого, а во-вторых, весьма значи­тельно снизилась ее эффективность.

Я впал в уныние и отказывался даже от заманчивых предло­жений провести те или иные семинары, несмотря на возможно­сти хороших гонораров. Обладая вполне основательными зна­ниями в областях, которым обучал, я не чувствовал в себе уверенности. Если собиралась хоть какая-то аудитория, я начи­нал испытывать скуку, утомленность и вынужден был работать через силу.

Передо мною раскинулось пространство неопределенно­сти и безвестности, и внутренние горизонты проваливались в пустоту. Шло лето 1994-го. Мне исполнилось 32 года, и в сво­ем арсенале я имел несколько газетных заметок, две тощие книж­ки с популяризацией чужих и кое-каких своих идеи, подвешен­ное положение и океан незанятого времени. Я то лениво слонялся по притихшим от навалившегося жара улицам столицы, то раз в неделю перемещал свое тело под Звенигород за родниковой водой, то меланхолично потягивал пиво, то собирался с кем-нибудь за бутылочкой «беленькой». Время перетекало изо дня в день, и я перетекал вместе с ним.

Так прошла половина июня. Но в конце концов я подумал о том, что пора моей метафизической текучести должна завер­шиться плавным переходом в путешествия по пространствам более очевидным и вещественным. В таких ситуациях говорят о случайно оказавшемся рояле в кустах, но возможность дей­ствительно оказалась подходящей.

На следующий день я уже направлялся в сторону Казахстана.

Нас было трое, и мы поочередно вели машину, что позволяло не делать в пути длительных стоянок. Без каких-либо приключе­ний мы пересекли Уральский хребет, проехали по Челябинской области и за Южноуральском повернули в сторону Кустаная. Дороги закончились, начались направления. По сравнению с ними передвижения по Москве в часы пик поначалу казались мне про­гулочным вояжем.

Впрочем, один из эпизодов путешествия показался мне отмеченным своеобразной мистикой.

Сквозь раннее утро, что-то между четырьмя и пятью часа­ми, просачивалась, зависая над казахстанскими степями, пер­возданная, изначальная, чуть ли не звенящая тишина (такую я ощущал только в тундре). Я чувствовал ее, невзирая на шум мотора, и узнавал ее больше интуитивно, чем ухом. Хотя, ве­роятно, мог и слышать — подобно тому, как нам иногда удает­ся сквозь завесу звуков уловить некий сокровенный, едва раз­личимый тон близкого человека. Я остановил машину и вышел. В разные стороны разбегались плоскости, вибрирующие по­лынным ароматом. И через несколько секунд я вдруг резко ощу­тил свою включенность в происходящее, свою сопричастность творящемуся таинству. Меня пронзило осознание космизма, проявившегося с такой очевидной силой на безымянном учас­тке трассы, пролегающей сквозь нескончаемые дикие солон­чаки. Ощущение собственной прозрачности наполнило меня.

Во мне не осталось никаких чувств — только мощное пережи­вание от того потрясения, которое я испытывал — мне казалось, что я сливаюсь с пространством и сам становлюсь им. Это был плавный и сильный переход из области обыденных представле­ний в иное, новое качество сознания. Мои участия в коллектив­ных медитациях или группах голотропного дыхания по сравне­нию с этим состоянием походили всего лишь на тень мистического переживания, которое я испытал за несколько ми­нут посреди безлюдной степи. Кстати, мне этих минут вполне хва­тило, чтобы полностью снять ночную усталость и оцепенение.

Домой возвращался я самолетом; так как спутников моих еще задерживали дела в городе. Мне же на следующий день предстояло отправиться на Ямайку, в чувственное великолепие буйной первозданности.

То были дни, исполненные восторга от осознавания своей те­лесности, прекрасной бездумности и языческого преклонения пе­ред жизнью. Я часами не вылезал из воды, занимаясь подводной охотой. Время же пребывания на суше отдавалось бродяжниче­ству по джунглям и знакомству с маленькими шаманскими посе­лениями, где мне великодушно позволялось посвящаться в маги­ческие таинства мира призраков и духов — разумеется под присмотром и руководством Мастера. Таким образом, в реликто­вых зарослях ямайских возвышенностей я обнаружил возможность соприкосновения с весьма своеобразной трансовой культурой.

Вообще же я много двигался, то пешком, а когда возника­ла необходимость, то и по воде на плотах, и мало размышлял. И потому в Москву прилетел, сияя коричневым загаром, под ко­торым переливались рельефы набухших мышц.

А дома меня ожидало выступление на телевидении — через два дня. На вопрос моего ассистента, будет ли эта передача рекламной, я ответил категорическим отказом — нет и еще раз нет, только философской. Сказать по правде, ни о какой фило­софии я тогда и не помышлял, а к самому выступлению даже не готовился, что, впрочем, не являлось для меня чем-то необыч­ным, так как все мои публичные действия, включая лекции, се­минары, другие виды взаимодействия с аудиторией, независи­мо от ее численности и состава, всегда мною проводились импровизированно, не предполагая ни планов, ни сценариев. Для предстоящего выхода в эфир, хотя и первого в моей жизни, ис­ключения делать я не собирался.

Все получилось, как я и полагал, в виде беседы-рассужде­ния, да и то не о себе, а о тех знаниях, которыми располагал. Правда, с легкой руки ассистента тайком от меня контактные телефоны все же были даны, что отнюдь не вызвало моего вос­торга. Но делать нечего — факт следует или принять, или спря­таться от него, и постольку, поскольку в последнем случае он становится более жестким и неумолимым, я решил последовать по первому пути и принять его. И тут же попал в ловушку — у меня не было помещения, а лавина звонков нарастала. Я понял, что оказался в double bound, то есть ситуации «двойного зажи­ма», где любое действие все равно оказывается проигрышным. В мои чувства примешивалось нечто паническое, однако я ре­шил последовать одной мудрой заповеди — если не знаешь, как поступать, просто отпусти ситуацию и дай ей возможность раз­решиться самой, и то, что произойдет, будет единственно вер­ным и идеальным для тебя на данный момент. Так я и сделал.

Через день вопрос решился сам собой — Центр тибетской медицины предоставил мне часть своего помещения.

И... наступило время кошмара. Я вынужден был принимать до сорока пациентов в день. Люди шли и шли, занимали место в очереди, а мне ничего не оставалось делать, как их прини­мать. И помогать им, не рефлексируя по поводу «умных мето­дов», школ и направлений, того «как и почему это работает». Дни напролет, включая и воскресные, я выезжал из дома в во­семь утра и возвращался к полуночи. Ритм моей деятельности был таков, что мне не представлялось никакой возможности выбраться из этой мясорубки.

Я неистово шаманил, закручивался в вихре магических пля­сок, оглушал пространство трещетками под завывания соответ­ствующих аудиокассет. Этот темп передавался и пациентам, будоража их и погружая в транс. Все это надо было как-то пре­кращать. И в один из глубоких осенних вечеров я решил покон­чить с этим наваждением. Под покровом надвигающейся ночи я тайком собрал свое «целительское хозяйство», вынес его из Центра, уложил в машину да и отправился восвояси, мысленно приветствуя свою свободу и новые начинания, одновременно прощаясь со всем этим шаманизмом.

Правда, уже дорогой появились некоторые сомнения по по­воду оправданности моих действий, которые я обосновывал, впрочем, тем, что мне необходимо взять тайм-аут, сделать передышку, осмыслить ситуацию. И уже в более спокойном расположении духа, которое наступает, когда ты в конце кон­цов отважно сознаешься в собственном малодушии, продол­жил свое тихое бегство.

Спокойствие это, впрочем, длилось недолго. Оно закончи­лось, когда звонок секретарши вонзился в мой затянувшийся утренний сон.

— Эрнест Анатольевич, что-нибудь случилось?

— Приболел немного. А что на работе?

— Очень много пациентов, которым вы назначили явиться повторно.

— И что... они? — голос мой слегка обмяк и размазался.

— Очень довольны! Им очень помогло! Ждут вас!

—?!

— Алло! Не слышно... Что ответить им?

— Что буду через час.

Я отказался давать себе какие бы то ни было объяснения, стремительно собрал вывезенное накануне и умчался в Центр, где встречен был более чем благосклонно.

Случаи бронхиальной астмы, гипертонии, депрессии, энуреза, алкоголизма, бессонницы, язвенной болезни, нейродермита, проблемы в семейных взаимоотношениях — благополучно были разрешены с помощью моего участия.

Мое ожидаемое поражение обернулось неожиданной побе­дой. Но что-то меня смутило и даже вызвало легкую, едва уло­вимую тревожность. В тот же миг мне открылось осознание странной парадоксальной закономерности: я перестал искать работу — и ока сама нашла меня, я захотел расстаться с психо­терапией — и поток пациентов буквально обрушился на меня, мое погружение в тягостные самокопания было прервано путе­шествиями, успешность которых объяснялась лишь предельной открытостью окружающему миру.

В этой, словно бы нарочитой противоречивости проступа­ла четкая упорядоченность. Во внешней бессмысленности угадывался определенный смысл. Я стремился к одиночеству — и вынужден был находиться в ситуации интенсивного общения. Бегством я пытался спасти себя и свою репутацию — и неволь­но был возвращен для того, чтобы убедиться в триумфе. Поче­му же все пациенты, прошедшие через мои «бездумные» сеан­сы, получили столь обнадеживающий результат?

Обыденная логика ничего не могла объяснить в этом хит­росплетении странных чередований. Попытки последователь­ного анализа ситуации ответа не давали, а медитативные уси­лия, направленные на то, чтобы разбудить творческий потенциал бессознательного, дабы он смог светом озарения указать на ис­тину, к сожалению, оставались безуспешными.

И мне ничего не оставалось, как снова перейти в качество «нищего духом» и, не мудрствуя лукаво, продолжить свою каж­додневную работу.

Шла вторая неделя ноября. Я принял последнего пациента. Сел в машину и сквозь заснеженную пелену легкой метели двинулся на Сретенку, домой, отрешенно прислушиваясь к ти­хому шуршанию колес об асфальт опустевших дорог.

Я уже пересекал трамвайные пути в районе Пролетарской, когда мне показалось, что происходит нечто выступающее за грань обыденного. Тихо, приземисто застывший Спасо-Даниловский монастырь, что оставался по левую руку, вдруг словно бы покач­нулся в мареве затевающейся московской пурги, и в этот миг чи­стое белое сияние проникло сквозь лобовое стекло.

В середину ночи на мгновенье из какого-то неведомого изме­рения прорвался дневной свет. И вскоре все затихло, вернулось на прежнее место.

Без дальнейших происшествий я пересек Таганскую площадь, но, спускаясь к Китай-Городу, вдруг почувствовал, что погружаюсь в состояние, испытанное мною там, на пустынной трассе, проле­гающей через степь, — ощущение полного самоосознания, четко­го и ясного восприятия происходящего и в то же время — абсолют­ной внеличностности. И в чистом пространстве прозрачного сознания мне открылся ответ на все недоуменные вопросы, кото­рыми я задавался по поводу моего недавнего туманного бытия.

И какой бы странной ни казалась эта информация, я чув­ствовал ее значимость.

Дома я наскоро записал формулировки, приблизительно пере­дающие значение пережитого мною десятью минутами раньше.

«1. Мои предшествующие действия, во всяком случае, в том виде, в котором я их осознаю, не имеют никакого отношения к на­стоящему, равно как и настоящее не является их следствием.

2. Происходящее происходит в силу некой предписанности, но последняя не является предопределенностью в том смыс­ле, в котором ее понимает обыденное сознание.

3. Ход и последовательность событий обусловливается не­ким внеличностным фактором, скрытым от моего обычного разумения. Я его определяю как фактор Мета (ср. те/а — после, за, через), или фактор М.

4. В конечном итоге сущность фактора М сводится к тому, что он представляет собой влияние, смысл которого опять-таки недоступен обыденному сознанию.

5. Стало быть, этот фактор М является источником или при­чиной какого-то неведомого предписания, согласно которому и осуществляется все происходящее с любым из нас.

6. Предписание иными словами обозначается еще как про­грамма. Я это уже видел в словаре: программа (гр. programme — предписание).

7. Отсюда следует, что деятельность человека, так же как и общества, его поведение и жизнедеятельность в целом — запрограммированы.»

Последняя фраза, признаться, меня смутила, я почувство­вал, что психологически мне трудно ее воспринять. Но раз она появилась, значит, на то были свои основания. Мне ниче­го не оставалось делать, как, несмотря на собственное сопро­тивление, принять очевидность данного положения. Более того, оно универсально и касается любого существования и процесса вообще — от предписанности вращения Земли вок­руг Солнца или падения камня вследствие гравитации до жи­вотрепещущей амебы или зарождения в человеке гениальной' мысли. Все — едино. Все — программа. И нет ничего такого, что не было бы запрограммировано. Выражение «этого нет» означает — «этому нет предписания».

Но каким же образом вся эта метафизика объясняет мои со­бытия? Воспроизведя их последовательность, я обнаружил, что ее вполне можно объяснить с точки зрения вышеизложенного.

Начнем по порядку. Неожиданный успех в сентябре никак не согласуется с моими меланхолическими настроениями на­чала лета, когда я вообще оставил работу и ровным счетом ничего не предпринимал для того, чтобы найти новую. Между этими двумя периодами отсутствует формальная причинно-следственная связь. Одно никак не следует из другого. Логи­ческая детерминация отсутствует. Такое положение дел впол­не согласуется с первым моим предположением о том, что прошлое никак не влияет на настоящее.

Но настоящее все-таки произошло. Оно свершкяось, и, зна­чит, на то была причина — некое предписание — для того, что­бы оно свершилось. Но поскольку этой причиной не является прошлое, то таковой предстает условный фактор М — который безусловно нуждается в своем исследовании и прояснении, чему, собственно, и посвящены мои последующие поиски.

Итак, получается следующее:

1. Мой уход с одной работы и начало бурной деятельности на другой; ситуация подвешенной неопределенности и резкая выраженность конкретной активности — события между собой никак не связанные, но каждое из них одинаково запрограмми­ровано неким предписанием.

2. Так как существует предписание, стало быть, оно наделе­но своей логикой. Раз есть логика, значит, есть смысл. Следова­тельно, оно — разумно. То есть нехаотично — а вернее, неслу­чайно, ибо хаос есть та же гармония, но такая, структура которой пока остается неясной.

3. Исходя из того, что в происходящем со мной заключается некий смысл, у меня есть возможность разгадать его значение.

Я почувствовал, что если я расшифрую его, то перейду в иное качество жизни.

И я начал размышлять над этим, но для того, чтобы ход рас­суждений мог структурироваться в более или менее убедитель­ную модель, необходимо было найти основание, способное стать опорной точкой во всех моих исследованиях. И такой точкой стала идея цели. Действительно: если существует некая предписанность, то ее причина разумна, но коль она разумна, то бе­зусловно стремится к реализации определенной цели.

Осознание подобного механизма позволило мне без усилий отыскать значение всех неизвестных в этом своеобразном мета­физическом уравнении.

Итак: в том, что я оставил работу, была своя рациональная цель, содержащая неоспоримый смысл, который проявлялся в не­обходимости такого поступка. Не случись этого, я бы просто увяз в унылой монотонности будничного однообразия, а это означало бы остановку или даже снижение профессионального уровня. Был необходим разрыв стереотипа. Мой организм нуждался во встряс­ке. И независимо от меня, помимо моей воли это произошло.

Но тут закономерно возникает вопрос: какая необходимость вынудила меня заняться столь необычной для меня практикой как методы примитивного целительства вперемежку с перво­бытным шаманизмом и колдовской атрибутикой?

И в этом, оказывается, заключался свой смысл: подобным образом мой организм действительно получил мощную встряс­ку, что позволило ему перейти на более мощный энергетичес­кий уровень, выскочить в иное пространство новых возможнос­тей. Ведь практически я работал в ИСС (измененном состоянии сознания), а это означало трансформацию на глубинном уров­не. Я вышел за пределы своей личности, и такой выход может означать одно — взрыв сознания и высвобождение мощного потока интуиции.

Во мне естественным путем произошло то, что, как прави­ло, требует многих лет упорного осознанного труда и трениро­вок для пробуждения видения и трансперсонального, то есть сверхличностного состояния.

Таким образом мне было дано понять, что годы учениче­ства закончились и началась эпоха творчества.

Качество жизни моей изменилось, когда меня посетило это внезапное осознание. В ту ночь сон мой отличался четкостью и ясностью.

Мне привиделся текст какой-то рукописи, и я понял, что яв­ляюсь его автором и передо мною — ненаписанная еще книга. Я написал ее в течение последующего месяца, к середине декаб­ря передал в издательство, & в феврале держал в руках сигналь­ный экземпляр «Мастера самопознания». Параллельно я продол­жал прием пациентов и помимо врачебной практики стал проявлять более пристальны» интерес к феномену зомбирования. В этот же период мною был организован комитет родите­лей, чьи дети попали под влияние тех или иных сект, и к удовлет­ворению моему замечу, что данная деятельность стала приносить положительные результаты благодаря выработанной мною стра­тегии дезомбирования. Именно тогда я ввел понятие — Психономика, призвание которого заключалось в обозначении нового направления и качественно новых подходов в работе с челове­ком. Принципы этого метода я частично описал в «Мастере».

Однако мне следовало как-то разобраться и с психотера­пией, определить разницу между нею и тем, что возникло в результате моих поисков. Частично мне представилась возмож­ность изложить свои взгляды на психотерапевтической конфе­ренции. С некоторыми изменениями я привожу эти тезисы.

 

НОВЫЙ ПОДХОД К ИССЛЕДОВАНИЮ ПСИХОТЕРАПИИ КАК ФОРМЫ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ (MASS MEDIA)

Основная идея данного сообщения может показаться не­сколько необычней для человека, воспитанного в среде класси­ческих представлений психотерапевтического мира, даже если эти традиции и окрашиваются авангардными веяниями.

Так уж повелось, что самые революционные прорывы в этой области быстро занимают свое если и не почетное, то уж вполне заслуженное место на одной из ступенек лестницы эволюционной.

Вчерашние бунтари сегодня становятся патриархами.

Одни новые пророки с торжественных подмостков тихонь­ко соскальзывают в Лету, другие почетно покидают тронный пьедестал, чтобы уютно обосноваться в академическом кресле.

Современная психотерапия, говоря перефразированными словами Эйнштейна, есть драма... драма идей. Я бы добавил — и драма страстей.

Но даже несмотря на всю взбудораженную калейдоскопичность, царящую в мире душеведения, предлагаемое мною исследование, кому-то, вероятно, привидится слегка диссо­нирующим основному лейтмотиву ведущихся дискуссий и поисков ответов на актуальные вопросы, и если кто-то уви­дит в этом нечто даже крамольное, что ж, я, быть может, не слишком удивлюсь.

В своей настоящей работе я применил так называемую Т-модель — называемую так потому, что конфигурация выб­ранной мною буквы представляет перпендикуляр. И это под­черкивает, что данный принцип означает: на определенном этапе развития мысли или некой суммы идей настает мо­мент, который побуждает резко сменить направление дви­жения, уйти со стандартной линии, так как, продолжая следовать этой линейной траектории, мы рискуем прий­ти к столь же линейным решениям. Поэтому, обрывая жес­тко заданный путь, который может тянуться бесконечно дол­го, иногда имеет смысл свернуть с него на какую-нибудь боковую дорожку или тропинку — возможно, она скорее при­ведет к пункту назначения. В подобном действии и заключается стратегия Т-модели — совершить прорыв в область, которая с изучаемой не слишком-то связана тесными узами, но при этом помнить, что и у перпендикуляров есть общее — точка, где они соприкасаются.

Сквозная тема последующего изложения рассматривает психотерапию не как науку со своим методологическим аппаратом и фондом эмпирических данных, а как одно из про­явлений массовой культуры, с одной стороны, и как спон­танное и разветвляющееся мифотворчество — с другой.

Разумеется, логика такого подхода заменяет понятие «паци­ент» на несколько иное смысловое наименование — «потреби­тель»... Впрочем, здесь уже начинается сам доклад, который, пока еще окончательно не начался, я предваряю одним эпиграфом:

«...Вопрос о сущности человека — это не вопрос о человеке».

М. Хайдеггер

Психономика как практический метод опирается на не­сколько фундаментальных положений, значимость которых в психологическом мышлении можно сравнить с постулатами квантовой механики и принципами теории относительности, изменившими сознание восприятия мира физического.

1. Теорема Геделя о неполноте. «Если система Z непроти­воречива, то в ней существует такое положение А, что ни само А, ни его отрицание не могут быть доказаны средствами Z».

Курт Гедель показал, что в достаточно богатых формаль­ных системах имеются неразрешимые предложения, то есть такие предложения, которые в их рамках недоказуемы и нео­провергаемы. Это положение означает утверждение принци­пиальной невозможности полной формализации научного знания.

Мои наблюдения и опыт применения данного подхода к раз­личным ситуациям как в области клинической, так и в сфере коммуникаций вообще позволили мне вывести утверждение Геделя за пределы математической логики и сформулировать этот принцип следующим образом:

«1. Никакая система не может быть исчерпывающе описана теми средствами, которыми она располагает».

«2. Невозможно произвести фундаментальные изменения внутри данной системы, используя только ее собственные воз­можности, ибо средства всякой системы всегда ограничены».

Отсюда естественным образом возникающие следствия не­избежно выводят нас на уровни нового понимания:

1-е следствие: фундаментальные изменения в системе возможны только при условии выхода за ее пределы.

2-е следствие: выход за пределы некой системы приво­дит к необходимости создания метасистемы, которая включала бы первую как составное звено.

3-е следствие: полное описание данной системы воз­можно только языком метасистемы — метаязыком.

Пример, который предлагается ниже, достаточно нагляд­но демонстрирует ситуацию, в которой проявляется Принцип Неполноты Системы. Это известный Парадокс Лжеца. В крат­чайшем варианте он произносится в одной фразе:

«Я ЛГУ»,

или

«ЭТО ВЫСКАЗЫВАНИЕ ЛОЖНО».

Традиционная формулировка гласит:

«ЕСЛИ ЛГУЩИЙ ГОВОРИТ, ЧТО ОН ЛЖЕТ,

ТО ОН ОДНОВРЕМЕННО ЛЖЕТ

И ГОВОРИТ ПРАВДУ».

Существует и другой вариант:

Сократ: Сказанное Платоном — ложно.

Платон: То, что сказал Сократ — истина.

Ясно, что в пределах системы классической логики этот па­радокс неразрешим, точно так же как необъяснимы некоторые свойства поведения материи в рамках системы Ньютоновой ме­ханики. Системы, замкнутые на себе, исчерпали свои ресурсы, и объективная динамика развития аппарата познания вынудила создать новый язык и построить метасистемы.

2. «Отрицательные теоремы математической логики», из которых следует, что роль рационального познания в общем постижении была очень мала.

3. Майсиа Ландау (Бостонский университет) резюмиру­ет положение, которое стало настоящим прорывом в современ­ном мышлении:

«Лингвистическая революция XX века состоит в признании того, что язык — это не просто некий механизм для передачи идей о мире, но, в первую очередь, определенный инструмент

для приведения мира в существование. Реальность не просто «переживается» или «отражается» в языке — она действитель­но создается языком».

4. Идея В. Франкла о взаимодействии психики, простран­ства и времени.

«У каждого времени свои неврозы — и каждому времени требуется своя психотерапия. Сегодня мы, по сути, имеем дело уже с фрустрацией не сексуальных потребностей, как во вре­мена Фрейда, а с фрустрацией потребностей экзистенциаль­ных. Сегодняшний пациент уже не столько страдает от чув­ства неполноценности, как во времена Адлера, сколько от глубинного чувства утраты смысла, которое соединено с ощу­щением пустоты...»

5. Принцип установки. Исследования У. Риверса о воспри­ятии туземцев показали, что феноменальная на первый взгляд их «чувствительность» объясняется не исключительностью организации сенсорных входов, а наличием установки на вос­приятие незаметных для европейцев деталей ландшафта, жи­вотных и т. д., которая базируется на значимости, информатив­ности последних, как ориентиров деятельности. Следовательно, зафиксированные в культуре нормы оказывают влияние на ре­зультаты «самой элементарной познавательной деятельности, связанной с выделением тех или иных чувственных качеств».

На основе вышеизложенного попробуем смоделировать ука­занные концепции в сжатый информативный блок.

1. Система не может изменить самое себя.

2. Роль рационального в познании незначительна.

3. Реальность создается языком.

4. Содержание эффективной психотерапии зависит от вре­мени и пространства.

5. Познавательная активность определяется установкой.

Исходя из сказанного, детализируем и поясним каждый из этих пунктов за исключением первого, который изложен в нача­ле доклада.

Переходя к следующему положению, зададимся вопросом: что означает высказывание — роль рационального в познании незначительна?

Обратимся к многочисленным свидетельствам самых раз­ных авторов тех или иных открытий, экспериментов, изобрете­ний, создателей учений или мировоззренческих систем.

Размышляя о природе научного творчества, они сходились в том, что последнее предполагает наличие такого фактора, как интуиция, причем как фактора решающего. Всевозможные ссыл­ки на такие проявления душевной деятельности как, «озарение», «прозрение», «внезапные сновидческие прорывы», указывают на то, что творческий процесс почти целиком определяется тем, что не укладывается в рамки рационального. Апелляция к логи­ке наблюдается позже, на том этапе, когда открытие или теория нуждаются в описании и объяснении. Тогда исследователь на­чинает разрабатывать модель, которая бы позволила ему свои результаты изложить последовательно и доказательно —таким образом, чтобы полученный им материал органично вписался в корпус идей той области, которую он представляет.

История показывает, что ни одно открытие не было сделано посредством «правильных размышлений и грамотных умозак­лючений», независимо от того, в какой науке они были совер­шены — математике, истории, физике, логике или психологии. И становится очевидным, что здесь работает прежде всего ин­туиция, а не сознательный ум.

Сходную точку зрения я обнаружил у английского матема­тика Ч. Пирса, который считал, что познание нового возможно лишь в случае отказа от логического подхода. Он полагал сле­дующее: «Если мы вообще стремимся понять явление, то это должно происходить путем абдукции».

Абдукцией Пирс назвал процесс, обратный дедукции, то есть такой, который формально противоречит канонам логики.

Возьмем, к примеру, высказывание: «Все люди смертны, Сократ — человек, следовательно, Сократ смертен». Данное суждение вполне логично и представляет собой дедуктивное умозаключение. В случае же абдукции силлогизм будет выгля­деть несколько иначе: «Все люди смертны, Сократ смертен, сле­довательно, Сократ — человек». На первый взгляд в этом пред­ложении соблюдены все нормы правильного построения причинно-следственной конструкции, но если вдуматься, то об­наруживается, что допущена ошибка и вывод оказывается невер­ным: из того, что Сократ смертен, вовсе не следует, что Сократ человек, так как смертны и все другие живые существа, которые Сократом не являются.

Между тем эта прокравшаяся ошибка и ломает стереотип, взрывает его изнутри.

По мнению Пирса, абдукция является не столько рефлек­сивным логическим процессом, сколько гипотезой, проявляю­щейся внезапно и целиком — как озарение.

И выходит, что творчество по природе своей — изначально абдуктивно.

Так как в этом месте мы подошли к теме, которая связана с последним положением информационного блока, перейдем к ней, позволив себе проигнорировать формальный порядок.

Я провожу аналогию между исследователем, работающим над той или иной проблемой, ученым, пребывающим в твор­ческом поиске, и шаманом первобытного племени.

Их вместе сближает то, что они оба придают значение и значимость таким вещам, которые для большинства не пред­ставляют интереса и потому зачастую оказываются даже не­замеченными.

Весьма характерно указание Дарвина на то, что он постоянно находился в состоянии сосредоточенности на идее происхождения видов. Довольно ярким примером является также обнаружение Флемингом плесени, выросшей в одной из чашек Петри, которую он вначале чуть было не выбросил, но остановился — «озарение» было молниеносным. Первооткрыватель пенициллина придал зна­чение тому, что всякий лаборант счел бы обыкновенным браком или мусором.

Быть может, самым парадоксальным и труднодоступным для первичного понимания является то, что реальность не отража­ется, но создается языком. В данном положении могут сходить­ся различные философские и лингвистические теории. Не уг­лубляясь в последние, примем эту идею за очевидную в той области, которую представляют собой психотерапия и смежные с ней дисциплины.

Так, например, гипнотические феномены или специфика рекламного воздействия проявляются как результат вследствие четко очерченной языковой коммуникации — то есть наличия текста. Это касается и любой формы суггестивной подачи ин­формации, что очевидно.

Если мы теперь объединим, учитывая и положение 4, все эти базовые тезисы, то получим картину, главным сюжетом ко­торой является миф.

А человечество есть мифосоздающая и мифотворящая ци­вилизация — от своего появления и до настоящего момента.

Целью настоящего исследования не является обстоятельная классификация мифологических систем, и потому я всего лишь ограничусь указанием на то, что существуют мифы коллектив­ные — созданные тем или иным обществом (государством, этно­сом), и мифы индивидуальные — продуцированные и продуци­руемые субъектом.

Исходя из сказанного, естественно предположить, что наши пациенты — в прямом смысле потребители — и не только то­варов и иных звеньев модели «спрос — предложение». Они яв­ляются прежде всего потребителями такого продукта, ко­торый называется психотерапией.

Сама же по себе психотерапия является довольно мощным мифом, который занимает стабильно прочное и солидное место в антологии человеческих ценностей наших дней.

Постольку поскольку современная эпоха характеризуется чрезвычайным ускорением всех ее ритмов, данная закономер­ность не обошла стороной и психотерапевтический мир, кото­рый отличается от того, каким он, скажем, пребывал в прошлом веке, так же, как современный автомобильный рынок — от пер­вой машины, сооруженной Фордом на задворках своего гаража.

Появилось огромное число всевозможных направлений, учений, методов, технологий, один простой пересчет которых займет далеко не одну страницу. Каждая крупная психотерапев­тическая школа, претендуя на свою монополию в соответству­ющем секторе рынка идей, разветвляется в различных направ­лениях, действующих внутри нее, но в то же время стремящихся выбраться за пределы ее очерченных границ, создавая свои соб­ственные разработки и видоизменения. Примеров тому множе­ство. Один из них — психоанализ. Просуществовав определен­ное количество лет, ортодоксальный фрейдизм вынужден был смягчить свою жесткую регламентированность, и, хотя все же сохраняя собственные фундаментальные позиции, он стал под­вергаться тем или иным трансформациям, авторами которых являлись представители данной традиции. Достаточно назвать таких крупных исследователей психоаналитической ориентации, как К. Хорни, М. Кляйн, М. Малер, Д. Винникот.

Хорошо известно, какое напряженное противостояние на­блюдалось в свое время