Вооружение 14-й группы Новодворского отдела.

На вооружении состояло 5 батарей: 2 тяжелых:

1) 6-дюймовая в 200 пудов, дальность 12 верст (бомба) и 7 верст (шрапнель),

2) 42-линейная, 9 верст (граната) и 7 верст (шрапнель)

и 3 батареи 3-дюймовых легких клиновых и поршневых старого образца, дальность 5 верст (граната) и 3 версты (шрапнель).

В нашем распоряжении было также два пулемета.

Нижние чины артиллеристы были вооружены винтовками, на всю роту в 400 человек имелось всего лишь около 40 револьверов. У пехоты на форту №17 находилось не более 4 пулеметов и один ракетный станок.

Когда германцы еще приближались, нам не разрешали стрелять на предельные дистанции, один только раз было выпущено три 6-дюймовые бомбы на дистанцию 12 верст по предполагаемой переправе немцев у села Дембе. Начиная с 27 июля наша пехота неудержимо отступала, почти не задерживаясь на заранее приготовленных позициях. Немцы были уже за 5 верст от форта № 17, а наша пехота остановилась за версту от них у села Крубин. Таким образом дальнобойность наших орудий была совершенно не использована. У пехоты не было никакой разведки, артиллерия не получала никаких сведений о приближении противника. Вообще поведение пехоты было крайне вялым, лишенным всякой активности; так например, в официальном донесении указывалось, что 70 человек наших нижних чинов, сидя в окопах, сдались германскому разъезду. Такие случаи были не редкостью. Мы совсем не были ориентированы в том, что делается впереди наших окопов, мы даже не знали точно, где находятся наши цепи, никто нам не сообщал, несмотря на просьбы. Решили поэтому самипроизводить разведку: установили между офицерами очередь и прапорщик Долгополов с телефонистами и аппаратом отправился первым. 28 июля ему удалось пробраться в лес, расположенный вблизи немецких окопов, откуда он очень удачно руководил стрельбой наших батарей, но на следующий день немцы заняли этот лес и наша разведка прекратилась сама собой в силу условий местности. Что касается воздушной разведки, то после обложения я не замечал ее; наши аэропланы (13) ничем не проявили себя, в то время, как у противника ежедневно подымались 3 привязных аэростата, которые с нашей стороны совершенно не обстреливались. Только в самом начале осады огнем крепостной артиллерии был сбит один немецкий аэростат. Все время нам говорили: «Берегите снаряды». В ночь на 1 августа германцы атаковали окопы перед нашим фортом. В тот же день на правом берегу Нарева пехота оставила почти без боя деревню Николы и отошла на линию фортов, вследствие чего наш левый фланг обнажился и мы оказались далеко выдвинутыми вперед; теперь немцы обстреливали нас слева и спереди, наблюдательная вышка была видна им как на ладони. Мы могли любоваться на германцев, без стеснения спускавшихся к Нареву и чуть не стиравших там свое белье. Стрелять по ним из наших батарей было нельзя: они не давали такого угла поворота, поэтому мы решили выкатить на луг полевые батареи. Наше намерение оказалось чрезвычайно своевременным. В ночь на 2 августа неприятель повел решительное наступление на соседние с нами 16 и 15 форты и 8 опорный пункт. Мы открыли по нему интенсивный огонь, нам удалось зажечь деревню Киколы, пожар осветил всю местность как днем. Наши гранаты рвались среди густых цепей противника, к утру немцы, понеся большие потери, отошли к Киколам. Пехотные начальники потом благодарили нас за поддержку. В эту ночь мы выпустили несколько сот снарядов. 2 августа немцы начали жестоко бомбардировать весь район нашито расположения и в то же время настойчиво атаковали наши окопы у деревни Крубина. Поддерживая пехоту, моя батарея непрерывно стреляла в течение 8 часов, все время под сильным неприятельским огнем. К 4 часам дня наступление было отбито. Мною было выпущено более 300 снарядов; прислуга из новобранцев работала выше всякой похвалы. Сначала я находился на самой батарее, потом перешел на вышку около 6-дюймовой батареи. Немцы заметили ее и засыпали градом бризантных снарядов; один из них пробил вышку во многих местах; телефонная связь прервалась, я сам был легко контужен. Пришлось уйти в групповой блиндаж и оттуда уже руководить огнем. В этом бою противник обнаружил точное знание расположение скрытых наших тяжелых батарей: его первая очередь без всякой пристрелки дала 2 изумительных попадания; снаряды разорвались под козырьками над телом орудий, которые однако остались целы; из прислуги было ранено только двое. Весь день 3 августа бомбардировали германцы 12-д. и 16-д. снарядами форты №№ 15, 16 и 8 опорный и в ночь на 4 августа овладели ими после штурма. Говорили, что когда неприятель уже резал проволочные заграждения, наша пехота выкинула белый флаг, немцы приостановили штурм, но в это время по ним был неизвестно по чьему приказанию открыт пулеметный огонь; за такое якобы предательство германцы, ворвавшись на форт, вырезали весь его гарнизон. Весть о падении фортов нас не удивила, это должно было когда нибудь случиться, но нас поразило то обстоятельство, что со стороны второй линии фортов не было сделано никакой попытки вернуть утраченное. Артиллерия второй линии ограничилась редким обстрелом занятых германцами фортов; наша группа могла бы оказать существенную поддержку, стоило только перестлать орудийные платформы, но нам не приказано стрелять; не были использованы артиллерийские резервы, находившиеся в цитадели (11-д. пушки, пушки Канэ и гаубичные батареи). Также не были до конца использованы пехотные резервы. Чувствовалась не то полная растерянность начальства, не то его умышленная бездеятельность. В ночь на 5 августа пехоте Новодворского отдела было приказано отойти на линию фортов, отступление прошло в порядке, но некоторые нижние чины оставили все-таки свои винтовки в окопах, хотя их никто не преследовал. Противник занял пески в одной версте от форта. Теперь наши орудия были почти бесполезны: из-за высокого леса мы не могли стрелять на такую близкую дистанцию; снаряды задевая верхушки деревьев, давали преждевременные разрывы, мы могли обстреливать только неприятельский тыл. Немцы-же, укрываясь в песках, осыпали нас разрывными пулями, стоило лишь нам показаться на опушке леса. Наш групповой блиндаж они распознали очень скоро и обстреливали его самыми разнообразными калибрами. Мы находили 3-д., 48 линейные, 6-д. и даже 12-д. снаряды. Один из последних сделал неподалеку от блиндажа воронку в 1,5 сажени глубины и сажени 2 в диаметре. Весь лес был полон изломанных вековых деревьев, но батареи благодаря счастливой случайности оставались почти неповрежденными. 5 августа я узнал, что в Цитадели раздают нижним чинам без всякого учета новое обмундирование, жгут все склады, взрывают железнодорожный мост, топят в Нареве снаряды, баржи с сахаром и маслом, режут скот, который ходил тысячными гуртами по нашим лугам. Несмотря на наши просьбы выпустить все имеющиеся снаряды, нам запретили стрелять, на том основании, что стрельбой мы можем только ожесточить врага и тем вызвать лишнее кровопролитие. Один из моих канониров заметил по этому поводу: «Эх, Ваше Благородие, если бы знать, что немец положит своих вдвое или втрое против наших, то и умереть не обидно было-бы». В этот день мы хотели получить свои суточные, но оказалось, что интенданты все деньги уже сожгли. Положение дел было настолько угрожающим, что мы, то есть я, прапорщик Долгополов и командир нашей группы порутчик Юртаев решили в случае сдачи крепости бежать. Пойти в плен к немцам казалось нам слишком позорным. Тогда же нижние чины доложили, что улетело 13 русских аэропланов, на которых по слухам увезли все интендантские бумаги. Наших людей охватило подавленное настроение, у всех была одна мысль, что все уже потеряно, что на спасение нет надежды. Вечером, на запрос порутчика Юртаева об общем положении дел, начальник артиллерии отдела капитан Жданов ответил: «Мы должны выполнять свой долг до конца, расстрелять все снаряды, а затем желающие могут по личной инициативе устраивать прорыв». Согласно этому распоряжению мы приготовились уже открыть ожесточенный огонь, но пришло новое приказание: «Отнюдь не стрелять». Пришлось покориться. Кругом стало тихо. Немцы прекратили стрельбу, очевидно догадываясь, что в крепости твориться что-то неладно. Только какая-то наша батарея без устали пускала очередь за очередью не желая по-видимому примириться с создавшейся обстановкой. Вся Цитадель была опутана густым дымом, там горели громадные интендантские склады. 6 августа было последним днем крепости. Утром к нам пришел комендант форта и показал только что полученное приказание Коменданта крепости: «Сегодня в 9 часов вечера форт № 17 должен быть взорван, орудия и огнестрельные припасы уничтожены, а люди отведены в Новый Двор, после чего пехотой будет предпринят прорыв; артиллеристы могут следовать за пехотой».

Когда мы опросили людей относительно их желания участвовать в прорыве, все до одного пожелали сдаться в плен, кроме двух фейерверкеров Новикова и Воробьева, изъявивших желание бежать вместе с нами. Всем было ясно, что при страшном упадке духа у пехоты и отсутствии какой-бы то ни было организованной способности у высшего командования, прорыв не может осуществиться. Вскоре пришло извещение, что прорыв отменен. В этой смене приказаний сказывалась полная растерянность начальства. В 9 часов вечера начались взрывы. Мы взорвали свои орудия и погреба, уничтожили прицельные приспособления; только снаряды пришлось закопать, так как их было очень много, а река была далеко. Отведя людей к Новому Двору и простившись с ними, мы трое офицеров и двое фейерверкеров, отправились в восточном направлении прямо к немецким позициям. Сзади нас весь горизонт был охвачен кровавым заревом пожаров и взрывов, а перед нами растилалась глубокая темнота.

Перелезая через наши проволочные заграждения, мы разбились на две группы; прапорщик Долгополов с фейерверкером Воробьевым отделились от нас, и мы их более не видели. Немцы все время освещали луг прожекторами, очевидно ожидая вылазки. Пройдя версты три, мы наткнулись на неприятельское сторожевое охранение, которое открыло по нас огонь. Мы разбежались и спрятались в кустах, решив пролежать до следующей ночи, расчитывая, что на другой день немцы снимут здесь свои посты. С этого момента я потерял из виду своих спутников. После семидневного скитания по лесам, всевозможных лишений, постоянной опасности быть охваченным немцами, квартировавшими чуть не в каждой деревне, я встретил наконец поляка крестьянина Франца Рачинского из деревни Рыни (вблизи крепости Зегрж), который меня и приютил. Он устроил для меня в своей стодоле под снопами жита потайное убежище, где я пробыл почти 1,5 месяца. Неподалеку от его дома, стоявшего одиноко в лесу, расположилось 500 немецких саперов, вечно рыскавших вокруг меня по лесу, заходивших во двор и в халупу моего крестьянина и даже бравших жито, под которым я скрывался. Очень часто из-за боязни казаков, будто бы прятавшихся в местных лесах, немцы выставляли ночных часовых, бродивших около моего убежища. Если к этому прибавить мое незнание польского языка, отсутствия у меня денег и штатской одежды, наконец непрерывный отход русских войск вглубь России, то станет ясным, почему я не мог двинуться дальше. Я решил выждать.

Относительно Новогеоргиевска жители рассказывали, что казаки не желая сдаваться, явились к коменданту крепости, дерзко с ним поговорили и даже ранили его в руку, после чего, заняв один из фортов, защищались до последней капли крови. Это было очень правдоподобно; во время моего бегства, я часто слышал со стороны Новогеоргиевска пушечные выстрелы и зная, что крепость сдалась, не мог понять для чего немцы стреляют. Возможно, что они в самом деле бомбардировали непокорных казаков. После сдачи крепости в местечке Сероцк (близ Зегржа) были командированы из Новогеоргиевска для борьбы с холерой русские врач, фельдшер и 3 сестры милосердия. От жителей они узнали о мне и одна из сестер навестила меня. По ее словам из 105 сестер, бывших в крепости, немцы оставили всего лишь 10, остальных отправили в тыл, благодаря чему среди русских раненых, за отсутствием ухода, наблюдалась большая смертность. Последний день перед сдачей все штабные и главным образом интенданты перепились и чуть не передрались из-за денег, которые они по закону должны были сжечь. Комендант куда-то скрылся, его не могли найти. Утверждали, что он продал крепость за 2 миллиона рублей. Шофер коменданта, всюду возивший его, оказался немецким офицером; его будто бы видели в Варшаве в числе членов немецкого военного суда. От доктора она слышала, что внутри Германии свирепствует эпидемия тифа, вызванная недоеданием. Между прочим, сестры приняли во мне самое горячее участие: стали присылать мне съестные припасы, дали денег на покупку штатского платья.

По видимому немцам досталась в Новогеоргиевске богатая добыча. Неподалеку от меня паслось около 600 овец, пригнанных из крепости. В Варшаве продавались мука и сухари для бедного населения из крепости. В начале сентября в течение двух недель со стороны Варшавы и Новогеоргиевска раздавались сильные взрывы. По польским газетам и слухам немцы взрывали форты с той целью, чтобы русские при своем будущем наступлении не могли воспользоваться крепостными укреплениями. Немцы заявляли, что в Польше они все равно не останутся. Насколько я могу судить, они относились к полякам сравнительно мягко: не забирали людей, за скот платили деньги или давали квитанции, не трогали костелов, в которых почти повсеместно совершались Богослужения. Во многих деревнях открыто жили русские солдаты -поляки, бежавшие с позиций; немецкое начальство глядело на них сквозь пальцы. Казалось, что немцы сами не знают, как вести себя с населением.

К концу сентября я научился польскому языку, мне посчастливилось достать пропуск от Варшавского Генерал-Губернатора, я переоделся в штатское и вот под видом поляка-торговца я отправился 22 сентября по направлению к России. По польским газетам я знал приблизительно наш фронт и решил идти на Пинск, где обилие болот и лесов могло помочь мне перейти через позиции. Мой маршрут был таков: Зегрже, Вышков, Остров, Чижов, Цехановец, Семятичи, В.Литовск, Жабинка, Кобрин, Антонополь, Дрогичин, Яново.

В Янове я узнал, что немцы забирают в Пинске всех мужчин от 19 до 45 лет, некоренных жителей Пинска и отправляют их в Германию. Поэтому я свернул на Любатово. Из Янова я пошел по большой дороге, проложенной ими через деревни Рудек и Кужелечин.

За деревней Кужелечин я свернул в деревню Кросно, откуда меня провели в леса, где я ночевал вместе с скрывающимися от немцев жителями у костра; на следующий день с проводником прошел у озера Нобель к деревне Дедовка; тут мне указали дорогу между озером Нобель и деревней Любиным по болоту к нашим постам 3-го драгунского полка, куда я и прибыл в ночь на 9 октября.

Прапорщик Левоневский.» [158]

9