Василий Соколов. ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

 

Над самым Дунаем, на опаленном солнцем откосе, как гнездо стрижа, приютилась кешта Стояна Драгойчева. Стены, некогда побеленные, обнажили куски рыжей глины, камышовая кровля побурела, и длинные, узкие листья дыбились, как птичий хвост против ветра, деревянная калитка прогнила и скрипела, – словом, это была ветхая, обшарпанная всеми непогодами хата. Повернутая окнами к реке, она впитывала в себя прохладный и тягучий запах водорослей, и этот запах для Стояна был так же приятен, как родниковая вода, бьющая из расщелин каменистого берега.

Стоян, как всегда, встает вместе с солнцем. Он не раз говорил шутя, что «светило на него не в обиде». Вот он ходит по двору, годами еще не стар, едва перевалил на пятый десяток, а посмотреть – легко можно дать гораздо больше: ходит немного сутулясь, худой и костистый, крупное, будто грубо вытесанное из камня лицо прорезали морщины, и только глаза, зоркие, далеко видящие, по‑прежнему, как и в молодости, горят жаркими искрами, хотя и бывают зачастую строгими и угрюмыми...

Но сегодня настроение у Стояна вовсе не такое, чтобы быть не в духе. К вечеру посулился приплыть Коста, и не на лодке, не на утлых комлях, а на боевом корабле, вместе с братушками – советскими матросами. «Чудно, очень чудно, – усмехается себе в ус довольный Стоян. – Лодкой едва умел править, а уже на корабль забрался. Лоцман! Ишь куда шагнул! Так, глядишь, и в моряки выбьется, весь в меня, да!»

С утра Стоян начал собираться на Дунай, осмотрел лодку, перевернул ее, постучал по днищу – рассохлась, пришлось кое‑где унимать течь дранками да паклей. Можно бы и сразу плыть, но Стоян вдруг спохватывается: ведь сын не один прибудет, с братушками, а все ли готово у старухи, не придется ли краснеть перед жданными гостями?

Крупно шагает он по мокрому песку к дому и сразу заглядывает на кухню. Жена раскатывает тесто, на столике уже приготовлены для начинки почки молодой козочки, печеные яблоки, айва... «Умеет, Марица, умеет, – радуется в душе Стоян. – Не прогадал... Жена добрая», – и, погладив на верхней губе жесткие, кустистые усы, заметил как бы походя:

– Баницу готовишь? Добро, добро.

– Охота тебе глазеть, как малый! – отвечает Марица, поглядев на него удивленно и даже с укоризной.– Шел бы своим делом заниматься.

– Каким делом? – недоумевает Стоян.

– Будто не знаешь. Корыто справил?

– Нет... Хоть, правда, выдолбить нужно, да все некогда.

– А часы в починку снес? Тоже некогда?

– Наши часы ни к черту не годятся, – отвечает Стоян. – Накопим левов – новые купим.

– Вон за цесарками хоть бы доглядел! – твердит свое жена.

Стоян невольно оглядывается: цесарки приковыляли следом за ним, облепили порог, все такие рябенькие, с крохотными алыми головками, тенькают, нацеливаясь на него глазами. «Ишь ты, злятся. Мне ли, рыбаку, с вами возиться?»

– Вон отсюда! Вон, ненасытные! – кричит Стоян и взмахом руки выгоняет их из комнаты.

– Вишь, какой ты семьянин... Ни в чем не хочешь помочь! Хоть бы... – Марица смолкает на полуслове, сразу не найдясь, чем бы еще его занять.

– Не дурно бы, Марица, стопок у соседей взять, – опережает ее Стоян. – Штук двадцать, а то и больше потребуется...

– Пресвятая дева! – всплескивает руками Марица.– Всю бочку хочешь выпить? Вот наказание...

– Хватит, мать, хватит, – перебивает Стоян. – Если надо, не пожалею выкатить и бочку... Откуда тебе известно, сколько их прибудет, братушек‑то? А вдруг вся команда с корабля сойдет.

– Так прямо и нуждается в тебе вся команда,– смеется Марица и добавляет подобревшим голосом: – Ладно уж, зови. Чем богаты, тем и рады.

– Давно бы так, – отвечает Стоян. – Ну, пеки баницу и жди нас... – Он берет в руки старую, пропахшую рыбой брезентовую накидку, но сразу не уходит, смотрит на жену, ждет, когда она скажет ему на прощание привычное: «Ни рыбки, ни чешуйки!» Как назло, Марица молчит, и в голове Стояна ворохнулось какое‑то недоброе предчувствие: он был немножко суеверным.

Да и как не усомниться – нелегкая прогулка ждет его. Ведь совсем недавно, когда фашисты покидали здешние места, Стоян своими глазами видел, как они ставили на реке мины. Правда, много этих чертовых шаров с рожками потом выловили советские тральщики. Но кто может поручиться, что их совсем нет? Дунай велик, сразу все не выловишь. Вот и тревожится Стоян. А попробуй заикнуться об этом, так Марица до смерти перепугается. Нет, лучше молчать, не тревожить ее сердце...

Марица смотрит на него, глаза ее пытливо суживаются, будто она готова заглянуть в самую душу Стояна.

– Уж не затеял ли ты чего? – спрашивает она, угадывая настроение мужа по лицу. – Сидел бы дома.

– Поеду. И не уговаривай, мать, – незлобиво, хотя и со строгостью в голосе произносит Стоян. – Должен я помочь русским провести корабль или нет?

– Ну, поезжай, – нехотя соглашается жена.

Во дворе он еще некоторое время медлит, словно что‑то забыл. «Ах да, вон топорик надо взять, лозы нарублю»,– соображает Стоян, глядя на бук с воткнутым топором. Этому буку уже лет сто, пепельно‑серая кора местами облупилась. Нынешний год листвы совсем не дал, высох, умирает стоя... А рядом два молодых бука‑отростка тянутся к солнцу и молодо зеленеют. Стоян выдергивает топор и ковыляющей походкой шагает к Дунаю.

Дорогой он то ухмыляется, то делается суровым, порой даже мрачным. По натуре Стоян Драгойчев не очень разговорчив. Почти тридцать лет он рыбачил, всегда, даже в бурю, в полую воду плавал в одиночку. А одинокая жизнь приучает быть молчаливым, и если рассуждать, то самому с собой.

Так, по обыкновению, и было.

Вот и теперь шагает он берегом, слышит, как словно бы вздыхает в камнях вода, а мысли то уносят его в прошлое, то возвращаются, и нет им конца, мыслям... До чего же ты красив, Дунай! Старые ивы, склонясь над берегом, охочи попить твоей чистой, прозрачной воды, и солнце весь день заглядывает в твое зеркало, и небо синее вон как отражается в твоих водах. Точно так же, как старые ивы, как солнце и как небо, породнился Стоян с Дунаем‑рекой.

Иные, те, что ищут забавы в жизни, бывают на Дунае лишь в теплые дни, катаются под парусами или греются после купания, зарывшись в горячий песок. Стоян же неразлучен с Дунаем в любое время года и всегда думает о нем как о могучей, щедрой и суровой реке, которая умеет дать человеку и силу и здоровье, а порой поступает с ним круто и жестоко. И тогда надейся на себя, борись как можешь. «Дунай не любит слабых», – подумал Стоян.

А разве Стоян изменял тебе, красавец Дунай, можешь ли ты сердиться на него? Ах, вот что, сердишься... Верно. Давно Стоян не слышал шума твоих волн, словно бы чуждался... Это с того времени, как пришли швабы. Позвали они Стояна в свою комендатуру, под ружьем привели... Переступил он порог комендатуры и видит: солдаты навытяжку стоят, а один, видать главный, за столом сигару курит и спрашивает: «Ты есть лоцман?» – «Извиняюсь, – отвечает Стоян, – рыбак». – «О, это корошо, будешь лоцман, – говорит. – Лева, много лева получишь... Контракт, контракт...» – и сует Стояну бумажку с орлом в углу.

Прикинул Стоян в уме: в деньгах, понятно, нужда, но кому служить? Швабам? Во вред сыну, что в партизанах воюет, русским братушкам... И себе же гарпун в спину? Нет, так не пойдет. Отнекивается Стоян, мол, так и так, нельзя мне, годы не те, ревматизм гложет... А немец как швырнет сигару да вскочит: «Пошел вон! Ты есть симулянт!» – и на дверь пальцем. Вытолкнули Стояна, прикладом в спину ударили. Хотел огрызнуться, да плюнул:, черт с вами, подумал, ладно, что голову не снесли, – и пошел домой...

«Такое дело, батюшка‑Дунай... Не сердись на меня, не обижай. Вот‑вот, поласковее будь», – приговаривает Драгойчев, и, будто внемля его голосу, вода тихо набегает на песчаную отмель, воркует у самых ног.

«Ну, пора!» – произносит Стоян, вдевает веревочные петли на штыри уключин и, навалившись грудью на лодку, отталкивается от берега. Сам прыгает на ходу, даже не замочив постолы из сыромятной кожи.

Река играет, переливается серебром в лучах полуденного солнца. У берега ивы роняют в воду оранжевые, продолговатые, похожие на блесну, листья, за которыми неразборчиво гоняются мелкие рыбешки. Берег удаляется, и посреди реки сладко пахнет водорослями. И дышится легче. Обычно в груди Стояна, редко выпускающего изо рта трубку, слышались хрипы, шумы, похоже, кто‑то внутри раздувал мехи, а на реке дышалось ровнее, не слышалось никаких звуков в груди.

На Дунае Стоян чувствует себя шире, просторнее, и порой приходит на ум желание куда‑то лететь, будто он обретает крылья. Ему вовсе не страшно даже в то время, когда косматые волны, как тигры, набрасываются на камни, ревут, катятся валом, затопляя низины и подступая к самой кеште. Правда, случается это не часто, только в полую воду или в осенние ливни. Безудержная сила реки даже радует Стояна, он чувствует себя сильным, если приходится плыть на шаткой плоскодонке в часы, когда Дунай весь пенится и колыхается, подбрасывая лодку. «Не злись, успокойся. Ты же все равно меня любишь, как и я тебя», – говорил в такие минуты Стоян и уходил все дальше...

Но сегодня Дунай выглядит по‑домашнему мирным. Стоян гребет, не особенно налегая на весла, порой вовсе отпускает их, давая работать течению.

Плыть долго не пришлось. Вон и песчаный остров, огибаемый, как подковой, двумя рукавами. Один, что поуже, совсем мелкий, по нему в сухое лето женщины, подняв выше колен юбки, переходят на остров полоскать белье; тут, под ракитами, у берега ненасытно клюет язь. Другой рукав – многоводный и неоглядный, как сам Дунай, и такая глубина, что даже в ясный день, когда солнечные лучи просвечивают толщу воды, дна все равно не видать. Вода тут темная, выбрасывается на поверхность кругами, будто кто‑то всегда подогревает ее со дна. Стоян знает, что дно в этом месте похоже на котлован, уходящий саженей на пятнадцать вглубь, и поэтому течение бьется о крутые откосы, образуя водоворот. Не один рыбак лишился здесь лодки, едва сам выбираясь вплавь. Случалось, и тонули.

Стоян, однако, не боится водоворота. Он любит реку и убежден, что если не зазеваться, не пасть духом, то и водоворот не страшен. «Эти места и Коста знает, не проворонит, – подумал он. – Понятно, трудно вести корабль через бурный водоворот, но иначе нельзя... На мель можно напороться, если идти через мелкий рукав... А что касается мин, так где они? Нет их. Зря бы напугал Марицу. Не видно мин. Быстрее неси меня, лодка!» – весело подбадривает себя Стоян, отталкиваясь веслами, и лодка рассекает толщу воды, как большая рыбина.

Лодка подошла к острову гораздо раньше, чем предполагал Стоян. Солнце, будто на прощание, перед заходом так припекает, что не мешало бы погреть косточки. Благо, на острове растет не только жидкий тальник, но и сосны, мягкий камыш, найдется и сухой валежник. Как ни хотелось погреться, Стоян не мог терять время.

Сперва он проехал к узкому рукаву, лодка то и дело задевала и скребла днищем о подводные камни. Сюда корабль не пойдет, эти опасные места знает и Коста. А вот как проведет он судно по тому рукаву: хоть он и глубокий, и ширина вон какая, а поближе к берегу встречаются подводные камни‑валуны. С корабля простым глазом их не заметишь. Правда, Коста о них тоже знает, не раз, бывало, заплывал и ловил с камня игривых голавлей. Все же целиком на него полагаться нельзя. Молод еще Коста, может и заехать ненароком. И Стоян переехал на другую сторону реки, остановился возле двух камней, торчащих из воды глыбами, покрытыми ослизлой тиной.

Уже завечерело, стало прохладно, и на реке появились волны. А корабль всё еще не показывался. Стоян усомнился: может, и совсем не прибудет? Но как можно? Ведь он видел, как приплыла шлюпка, советский моряк взял с собой Косту, а ему, Стояну, наказал помочь провести корабль по узкому руслу... И хотя война откатилась, бушует где‑то там, за дальними горами, меж которых исчезает Дунай, Стоян понимает, нутром чувствует, что корабль военный и, конечно, груз везет для фронта, может, снаряды, оружие, патроны, мало ли чего! «А не выбрал ли корабль другую, более удобную стоянку? Да нет, не может быть. Моряки – народ верный, раз дали команду, значит, прибудут. И ведь Коста уверял, он не будет лгать отцу». Едва так подумал Стоян, как по реке пронесся сильный гудок корабля. Идут! Сердце даже защемило от радости.

Немного погодя появился и корабль. Был он еще далеко и, казалось, шел очень медленно. В сырой и плотной темноте, окутавшей реку, людей на корабле нельзя было различить, да и сам корабль едва угадывался – похоже, вдоль реки ползло низко опустившееся и набрякшее дождевое облако. Стоян вспомнил, что в осеннюю пору такие тучи часто заставали его в плавании и ничего, кроме неприятностей, не сулили ему. Но теперь, хоть и круче становились волны и сгустившаяся темнота мешала видеть, Стоян чувствовал себя спокойно. Он подумал, как рады будут моряки, которых он примет у себя дома. «Испекла ли Марица баницу? Хорошо бы еще подать к столу брынзу. А вино найдется, крепкое, долгой выдержки...» – думал Стоян, стараясь в темноте яснее разглядеть корабль. Но зачем они так прижимаются к берегу? Чего доброго, и на скалу можно напороться.

– Вот сюда, правее, правее держите! – с невольным криком произнес Стоян, но голос его не был услышан и потонул в промозглом воздухе.

Тогда он повел лодку на середину рукава, убеждая себя, что ему нужно непременно быть там, чтобы, в случае чего, помочь морякам выбрать правильный курс. Он глядел попеременно то на корабль, то на воду и вдруг перед носом лодки заметил что‑то черное, свернувшееся клубком. Почудилось, что это водоросли, но почему круглые и гладкие, как шар? Стоян притормозил веслами и перегнулся за борт. «Мина?» – удивился он и оторопел, даже, казалось, онемел.

Обернувшись, он поглядел на корабль, который сейчас шел, казалось, гораздо быстрее, чем раньше. И это как‑то сразу встревожило Стояна, вывело его из душевного равновесия. Он стал соображать, что делать. «Ничего, времени еще в избытке, я отгоню ее на мель, – смекнул он и обрадовался этой своей находке. – Как будут довольны Коста, братушки. Вот, скажут, хватка – мины не побоялся. Один управился».

Может, твердо и не знал, а скорее догадывался Стоян, что от прикосновения к металлу, от одного удара мина взорвется. А он вовсе не думал умирать, ему хочется жить. Да и что за мысли? Прочь их из головы! Мину можно отвести на мель. Надо только подталкивать ее рукою. Приблизиться на лодке и подталкивать. И Стоян начал осторожно подводить лодку, но ее относило течением. Упрямо налегая на весла, он развернул лодку и повел ее против течения. Потом, отпустив весла, склонился и хотел толкнуть мину. Лодку вновь подхватило волной.

Тогда Стоян решил подъехать к мине по течению – так, пожалуй, удобнее толкать ее. Правда, волны мешают, уж очень подбрасывает лодку. Но не беда. Медлить нет времени. И Стоян, весь напрягаясь, ведет лодку против течения, переваливаясь на волнах. Вот уже мина позади. Теперь остается направить лодку прямо на нее, а самому ждать момента. Подплыв близко к мине, Стоян с невольным порывом перегнулся через борт и не успел взмахнуть рукою, как поскользнулся, едва не опрокинув лодку. За борт полилась вода. И мина куда‑то исчезла. Казалось, что‑то заскребло о днище. Не помня себя, Стоян зажмурил глаза и ждал взрыва. Сердце, готовое разорваться, колотилось гулко и часто. Но взрыв не раздался.

«Нельзя поддаваться страху», – подумал он, увидев снова мину. Она угрожающе чернела из воды.

В лодку набралась вода. Мокрый, трясясь от холода, Стоян, однако, не стал вычерпывать воду, он привык к стуже, да и не мог отвлекаться. Он мучительно думал, как управиться с миной. И вдруг ему пришла в голову новая мысль.

Надо, чтобы лодка держалась устойчиво. А для этого поставить ее поперек течения, приблизиться к цели и, тормозя веслом, одной рукой толкать мину. И едва подумал, как сразу за дело. Вот уже опять приблизился и нащупал рукою мину, холодную и скользкую, как ледяшка. Энергично подтолкнул, но мина лишь потонула и тотчас всплыла у самого борта. И снова толкал. Всякий раз мина совсем исчезала в мрачной толще воды. Внимательно вглядываясь, он неожиданно замечал, как она всплывала поблизости от лодки.

«Попробую еще раз. Я от тебя не отстану!» – озлился Стоян и пробовал толкать снова, а мина, погружаясь вглубь, опять всплывала вблизи лодки. Она плавала на одном месте, точно привязанная ко дну.

«Дьявольский шар, он из меня все силы вымотает», – вытирая мокрое лицо, ворчал Стоян. В теле он ощущал нервную дрожь, поламывало в плечах, что с ним редко случалось. «Эх, позабыл взять канат, – огорчился он. – Зацепил бы ее и тащил по воде. Но, смотри, вот ты у меня сейчас будешь в лодке!» – пригрозил Стоян и передвинулся на нос, чтобы удобнее тащить ее. Тащить в лодку. Как это он сразу не догадался? Сейчас будет лежать, как рыба, и не шевельнется!

Но мина оказалась очень тяжелой, килограммов на сто, если не больше, и всякий раз, когда он пытался обхватить ее, она выскальзывала из рук, как скользкий голыш. Стоян сделал еще одну попытку, но тщетно. Только теперь убедился, что мина стояла на якоре. Ничего больше он не мог придумать – как совладать с нею, и так отчаялся, что готов был проклясть все на свете.

«Ненавижу, когда у меня сердце шалит», – подумал Стоян, прикасаясь ладонью к груди. «Не отвлекайся, не отвлекайся! – твердил ему какой‑то другой голос. – Опасность близка, а ты должен управиться».

Охваченный тревогой, Стоян взглянул вдаль, на реку: прямо на него всею своей громадой надвигался корабль. Его окутывала мрачная темнота, и ни одного огонька не видно. Но Стоян знал, что там, на корабле, Коста, товарищи его, советские моряки, и везут они груз, очень нужный для фронта груз... А дьявольская мина лежит на пути, и, если не уничтожить ее, она взорвется. И потонет корабль...

В одно мгновение осознав это, Стоян молча поднял со дна лодки топор. Потом, стиснув зубы, обернулся, словно боясь, что ему помешают. Наконец, подплыв, он прикоснулся к мине, увидел зловеще торчащие рожки. В глазах потемнело, нет, показалось, что темно... Он видит... Вот сюда... По свинцовому рогу... «Эх! Ни рыбки, ни чешуйки!» – сам себе говорит Стоян и с размаху ударяет обухом...

С корабля никто не мог угадать причины взрыва. Только все, кто стоял на палубе, увидели, как огромный столб пламени взметнулся над рекой, крутая волна ударилась в борт, разошлась и сноса ударилась, хлынув тяжелыми брызгами на палубу. На корабле мгновенно вспыхнул прожектор, его ослепительно‑белый луч вспорол тьму, пробежал по бушующим волнам и остановился, будто замер, на обломках лодки...

 

Василий Субботин. МОЙ ГИД

 

 

1

 

Война еще не кончилась, хотя в Берлине она уже потухла.

Я решил весь этот день посвятить осмотру в Берлине тех мест, о которых пока у меня не было никакого представления. Мне хотелось ознакомиться с центральным, как я предполагал, районом, который я совершенно не знал, как не знал его и никто из нас; район этот был по другую сторону от рейхстага.

Я вышел из главного его входа и через две‑три минуты стоял уже у Бранденбургских ворот. Они почти примкнули к рейхстагу.

Здесь, под аркой, ее колоннадой, было сумрачно и прохладно. Проемы – широченнейшие проезды между колоннами – были заложены кирпичом, и разобрать еще его не успели. Только боковые узкие проходы оставались незабаррикадированными. Поверху, через весь фронтон, – какая‑то наполовину обитая или обвалившаяся лепная неразборчивая надпись... Ворота велики, громоздки. Они мне показались кособокими. Возможно, так это и было... От прямых попаданий.

Я уже намеревался идти дальше, чтобы выйти на улицу, но тут неожиданно вдруг начался дождь. Начался сразу, ни с того ни с сего, как это бывает только в такой весенний, солнечный день. Майский дождь! Крупный, частый, прямой, благоухающий ливень.

Лучшего места спрятаться от дождя, чем под этой аркой, нигде не было: ни одна капля не залетала сюда, под тяжелые своды. Я стоял и смотрел на обливаемый потоками дождя город, на мрачные остовы выгоревших и почерневших разрушенных домов – скоро они совсем скрылись за сеткой дождя, – на взорванные мостовые и не сразу заметил стоящего тут же, прислонившегося к колонне солдата. Он стоял здесь, как видно, еще до того, как я сюда пришел. С карабином у плеча. Усатый, уже пожилой. В порыжелой, измятой ушанке. Хотя ушанки вроде бы давно уже сняли. Берлин брали уже в пилотках.

Я заговорил с ним и тут же, по привычке, свойственной, должно быть, лишь очень молодым газетчикам, записал у себя в блокноте: «Рядовой Андрюшин, Кирилл Егорович». Боец не удивился нисколько, что я записываю. Он отнесся к этому, как к обычному делу. Или постарался показать мне, что это так.

После первых фраз, того обычного короткого разговора, когда узнается, кто из какой части и откуда родом, я заметил, что эти самые Бранденбургские ворота, под которыми мы укрываемся, сделаны ни более и ни менее, как на ширину всей улицы. Солдат со мной согласился, но сказал, что в Берлине ему уже приходилось бывать. Я, как мне помнится, удивился, потом решил, что, наверно, он из тех многих наших солдат, пришедших к нам в последнее время, которые были в плену. Но нет, оказывается, нет... Но тогда, может, еще в империалистическую? Солдат мотает головой. Не‑ет... Еще до первой мировой! Я ничего не понимаю: он был здесь в 1912 году. Был с экскурсией. Приезжал вместе с воспитанниками императорского лицея в Петербурге. Нет, сам он не был воспитанником. И лекций он в лицее тоже не читал. Служил привратником... Помнит, проезжали под этими воротами... Он внимательно оглядывает мощные опорные стены и тяжелый свод. Он и узнает и не узнает теперь все это...

 

Пока мы стояли с ним так и под захлебывающийся говор дождя вели свой разговор, мы не заметили, что в том же пролете арки, за спиной у нас, собрались другие солдаты, так же, как и мы, прячущиеся от дождя. Они где‑то задержались и успели промокнуть. Все были уже без оружия, в обмотках и в обычных – выгоревших, выцветших пилотках. Но все с веточками сирени в руках. Свежей, только что наломанной...

В этом году вообще было много сирени. Но больше всего ее было в Берлине. Она затенила все дома, скверы... Лезла из‑под развалин, из‑под мостовых, наваленных и навороченных на нее плит, она была сочная, плотная. Такой я никогда не видел. И запах, который шел от нее, был столь сильным, что он забил, заглушил все прочие запахи. Даже и трупный, а он медленнее всего исчезает...

Разрушенный город и сирень... Удивительная была сирень. И удивительная была весна!..

И мы, грубые солдаты, мужчины, обстрелянные люди, – казалось, что мы в этом понимали! – ходили взволнованные по городу, и в руках у нас была сирень. И пахла она тем сильнее, памятнее, что еще не выветрились на улицах запахи пороха и дыма. И не только пороха и гари...

И мы все были пьяны.

От весны, от сирени...

 

Дождь тем временем перестал... Солдаты с веточками сирени в руках ушли, как только увидели, что он стихает.

Вода, хлеставшая потоком, быстро сошла. Опять выглянуло солнце.

 

2

 

Кирилл Егорович ведет меня по широкой, прямой улице. Она и есть Унтер‑ден‑Линден. Улица вся не то дымится, не то парит...

Я впервые здесь – за Бранденбургскими воротами. Здесь держались до последнего последние из гитлеровцев, отсюда – из‑за Бранденбургских – отстреливались они, когда уже взят был рейхстаг.

Конечно, мне повезло, что я встретил здесь такого солдата, который побывал в Берлине гораздо раньше нас. Я чувствую себя уверенней. Он охотно, даже покровительственно, рассказывает мне обо всем. Признаться, без него мне было бы трудно. Ведь теперь, после боя, чужой разрушенный город вдруг в своем «мирном виде» стал как бы еще непонятней. Не сразу разберешь, где тут что надо искать... В бою даже яснее. Есть участок полка или батальона. Вот и пробирайся от одного известного тебе пункта до другого. Район Вайсензее и Моабита, через который мы наступали и в котором мы действовали, был уже в какой‑то мере нами изучен. Настолько хотя бы, что мы могли в нем ориентироваться. Но теперь бои закончились. Сдались самые последние, в одиночку сопротивлявшиеся автоматчики. Можно идти куда хочешь свободно. И тут‑то мы почувствовали, какое непростое это дело ходить по громадному, везде одинаково разрушенному городу. Блуждать по нему, когда у тебя нет ни плана, ни карты, когда не знаешь ни основных магистралей, ни принципов планировки... Одним словом, – я именно это хочу сказать, – под пулями и снарядами ориентироваться было легче, чем теперь, когда стало тихо.

Вот почему я так смело шел с Кириллом Егоровичем, так обрадовался встрече с ним: он здесь бывал, он знает...

Кое‑где над крышами, у карнизов разрушенных и сожженных зданий, – скульптуры. Прямо над черными стенами. Целые, нетронутые... Бронза от времени покрылась окисью, и статуи стали зелеными. Совсем как стеклянные, только что не просвечивают.

Тем более странно видеть их на этой улице.

Я послушно иду за моим спутником и провожатым. Иду и не перестаю удивляться, что мне попался столь необычный солдат. Небось он тут один такой, на весь Берлин один.

Старик что‑то мне показывает. Он уже вошел в свою роль экскурсовода. Но мало что уцелело.

Кварталы кирпича, щебня, камня.

Мой гид оживился, когда увидел богатое, пышно украшенное здание в сплошных горельефах, в орнаменте. Кирилл Егорович помнит его еще с тех лет. Через решетки на окнах мы заглядываем внутрь первого этажа, вернее, полуподвала. Сколько оружия! И пушки, и мортиры, и мушкеты. Всех, наверно, времен и веков. Здесь – арсенал. Что‑то вроде музея истории войн.

И опять – зияющие окна, обитые углы... И – бронза, покрытая окисью. Опять пустыри и руины, руины и пустыри.

 

Раньше все это выглядело по‑другому.

Как это все выглядело раньше, я уже знал. (И когда Кирилл Егорович рассказывал, я хорошо представлял себе ту, прежнюю Унтер‑ден‑Линден.) Они проходили под той же аркой, по всей этой широченной парадной улице. Резало глаза от сверканья штыков и касок... Солдаты, которые лежат на полях Подмосковья. Солдаты, вылезшие из подвалов рейхстага... Кирилл Егорович рассказывает свое, но тоже о марширующих колоннах. На флангах – офицеры в островерхих вильгельмовских касках, грозно распушившие усы. На конях. И впереди – барабанщики... Потом шли другие – ночью, – орали «Хорст Вессель»... И вдоль всей улицы, и над липками – белыми раструбами – факелы. И орлы – на длинных шестах. Орлы и факелы. На рукавах, на дверях магазина, на столбе с чадящим факелом, на всем – свастика.

По этой же улице только вчера мы выводили их длинные, неровные, растрепанные колонны.

 

Мы переходим небольшую, грязную Шпрее,– пожалуй, она одна здесь не разбита и не изуродована – и попадаем на Люстгартен. Но сначала Андрюшин ведет меня к королевскому дворцу, и тут мы наталкиваемся на какое‑то сооружение. Из металла... Что‑то странное. Похожее на танк, но мы таких что‑то не встречали. Выразительная махинина. Нечто подобное я видел только на рисунке. Была, по‑видимому, такая картина – я видел в детстве ее, в календаре: высокий врангелевский танк, приминающий частокол заграждений, и красноармейские цепи, поднимающиеся ему навстречу из траншей. Кирилл Егорович ее не помнит, а я – помню...

Кто‑то – немец, подошедший к нам, говорит, что это английский танк. Мы, конечно, не верим. Английские танки мы знаем! Они небольшие, невысокие. Они были у нас... Но нам тут же объясняют, что это английский танк времен первой мировой войны... А, вот что! Те самые!

Но Кирилл Егорович спешит и не склонен задерживаться. Он больше всего оживляется, когда видит что‑нибудь уцелевшее...

На исполински огромном битюге сидит такой же огромный мужчина в каске. Фридрих Вильгельм. Кайзер. Мы с Кириллом Егоровичем решили, что это самый большой из всех не только виденных нами, но и вообще из всех когда‑либо существовавших на земле памятников. С пристройками он занимает целый квартал.

У его подножия и вблизи, повсюду, положив головы на обмытые и уже прогретые солнцем ступени, спят солдаты. Один, услышав наши громкие на набережной шаги, приподнялся и, широко раскрытыми непонимающими глазами поглядев на нас, перелез в холодок. Туда, где еще была тень. На нем грязные обмотки, он в ватнике. В фуфайке. Щеки обросли густой серой щетиной... Сначала надо отоспаться.

На самых нижних ступенях пьедестала – фигура женщины. Германия. Мы с Кириллом Егоровичем подошли к ней близко. Ее специально сделали такой, и до колен ее не дотянуться.

Чтобы мы себя чувствовали маленькими.

 

И Кирилл Егорович, старый швейцар, бывший служитель императорского лицея, открывая мне двери Берлина, ведет меня дальше, мимо бронзовой статуи – со шпагой, но без головы, – к другим памятникам. Мы и впрямь чувствуем себя подавленными их размерами. Меня еще вчера, в Тиргартене, среди поваленных деревьев, сожженных крупповских танков, поразила своей величиной статуя Победы. Улыбаясь в желтые, прокуренные усы, Кирилл Егорович говорит, что ее, золоченую эту статую, бойцы уже прозвали «бабой с крыльями»...

 

3

 

Сейчас я даже и объяснить не могу, как случилось, что я не только не держал в голове, но даже забыл об имперской канцелярии. Не скажу, как это произошло. Казалось, мы все должны были стремиться увидеть штаб‑квартиру Гитлера.

Вероятно, я тогда, в Берлине, считал, что это не для всех доступно...

А может, дело было проще. Ведь я полностью на этот день доверился Кириллу Егоровичу, с самого начала решив не отставать от него. А ни о какой канцелярии, построенной Гитлером вскоре после прихода к власти, Кирилл Егорович ничего не знал и не слышал. Нужно сказать еще, что Кирилл Егорович, который сначала так уверенно, хорошо исполнял свою роль экскурсовода, очень скоро примолк. И я понимаю! Много прошло времени, как он был здесь... Скоро получилось так, что уже не он, а я шел впереди. Вел его туда, куда хотел. Конечно, и я шел вслепую, меня влекло одно только любопытство.

Все‑таки старик кое‑что мне показал. Мы обходили с ним половину города и теперь возвращались обратно по той же Унтер‑ден‑Линден. Только по другой уже стороне. Бранденбургские ворота были недалеко, когда я заметил боковую, уходящую влево неширокую улицу. Мне хотелось посмотреть еще что‑нибудь. Я повернул в нее, Кирилл Егорович послушно пошел за мной. Обогнув осыпавшийся угол дома, мы прочли на случайно сохранившейся табличке: «Вильгельмштрассе».

Я долго напрягал память, пока понял, почему и в связи с чем я много раз слышал это название. Мы уже шли вдоль высокой, глухой, розоватой стены. После Унтер‑ден‑Линден эта улица казалась нам небольшой. Кирилл Егорович молча шел за мной, не понимая, почему мы повернули, пошли сюда, а не к рейхстагу.

Я уже увидел узкий дверной проем. Зрение у меня было лучше, и высоко над входом, как бы вырезанным в стене, мне был виден уже клювастый алюминиевый орел с расправленными крыльями. Его зацепило снарядом, и он был полуоторван. В цепких своих лапах орел этот держал земной шар, оплетенный свастикой... Я потом видел еще раз эту птицу, но уже не на фронтоне берлинской имперской канцелярии, а в нашем, советском музее, в Москве. В том же музее, куда было привезено знамя победы, которое дивизия наша ставила на рейхстаге. Его внесли в музей и установили в самом большом зале. И чтобы сохранить навечно, укрыли стеклом, в пирамиде... Как хранят оружие. А этот сбитый с рейхсканцелярии, привезенный в Москву исковерканный имперский орел брошен к подножию пирамиды. К той, в которой хранится флаг наш.

 

Ступеней никаких не было. Вход прямо с тротуара. Несмело шагнули мы с тротуара в проем. Мы думали, конечно, что нас не пропустят и придется сразу же повернуть обратно. Но нас никто и не задерживал. Здесь никого не было... Никто уже не интересовался тем местом, где находился Гитлер. Его убежищем.

Перед нами замкнутый, прямоугольный, каменный забетонированный двор. Под ногами – бетон, да и стены тоже бетонные. Так мне это запомнилось. Солнце стояло высоко, и здесь было жарко. Все здесь было геометрично‑прямое и квадратное – и какое‑то невысокое, наполовину как бы ушедшее в землю.

Поняв, что нас никто не удерживает, мы решили с Кириллом Егоровичем, что должны идти дальше. Тут в другом конце двора, у подъезда, мы увидели обгоревший броневик. Мы на минуту остановились, подивившись тому, что сожженная и разбитая машина стоит внутри двора и как вообще сюда попал броневик.

Потом долго шагали по длинному, мало освещенному коридору. Куда‑то поворачивали и опять шли по коридору, но уже по другому. Хотя я не помню, был ли там кто‑нибудь, но, вероятно, кто‑то нам все‑таки показывал, как идти, иначе мы бы ничего не нашли.

Когда мы зашли в кабинет, мы в первое мгновение ничего не могли разглядеть. Над головой была дыра, было небо и солнце. От света, который бил через пролом в потолке, все казалось как бы во тьме.

Пол был завален поломанной мебелью и бумагами. Все знакомо перемешано со штукатуркой и обвалившимися перекрытиями. Окна тут были с двух сторон: одно окно – рядом с письменным столом – большое, почти во всю стену. Но теперь, когда потолок был проломлен, эти окна как бы уже не светили. Кабинет Гитлера, следовало бы говорить – бывший кабинет, был гигантским, но на кабинет этот большой помпезный зал уже не был похож. Одни шкафы у стены остались неопрокинутыми, и в них были какие‑то книги. Кирилл Егорович подал мне одну, другую. Они оказались все с надписями. От авторов... Целая библиотека автографов.

Взятая мной наугад в том же шкафу книга была Геббельса. И тоже с автографом.

 

Чтобы подойти к окну, мы обошли поваленное кресло, и тут я наступил на еще одну – затоптанную и лежащую в мусоре книгу. Это была книга самого Гитлера. Мы ее впервые увидели. Но оказалось, что та же самая книга была на полках, что шли вдоль стены. Его книжка была тут во многих изданиях – все в одинаково черных переплетах.

Но больше всего поражали люстры. Их было две. Нигде потом я никогда таких не видел. Эти люстры – по одним по ним можно судить о размерах помещения – не нависали над головой. Они – стояли... Одна была до самого потолка, другая лишь немного не доставала. Обе крепились на полу...

А гигантский тот глобус, о котором многие писали, шар, которым Гитлер столь усердно вертел здесь, лежал на полу, в углу, и мы не сразу его разглядели под рухнувшей на него штукатуркой... Он уже был весь расплющен.

 

4

 

Мы сидели с Кириллом Егоровичем в разгроханном тяжелыми снарядами кабинете Гитлера, у разбитого, высаженного разрывами окна, смотрели на виднеющуюся вдали Колонну победы – и вспоминали, как Гитлер приходил к власти. О кровавом разгуле его штурмовиков и о поджоге рейхстага...

Отсюда была нам видна одна башня рейхстага и почти весь его большой, шарообразный, решетчатый купол. Здесь, в этом по‑современному построенном дворце, где мы сидели и отдыхали сейчас, Гитлер и распоряжался и жил, а там, в рейхстаге, произносил свои речи. Напрямую тут было близко, хотя напрямую хода не было... Даже высокие деревья парка Тиргартен мы видели. И конечно, видели Колонну победы – ее отовсюду видно. Кирилл Егорович спрашивал меня об этом памятнике, но, к сожалению, я мало что мог ему сказать. Я знал только, что колонна эта считается памятником 1870 года, что она установлена в честь победы над Францией. Больше ничего я не мог прибавить к этой справке, хотя старый солдат интересовался всеми фактами истории.

Я не мог тогда сообщить Кириллу Егоровичу одного эпизода. Я его узнал уже позднее. Мне об этом рассказывал мой товарищ, который после войны оставался жить в Германии.

Был у меня такой товарищ.

Так вот, немка‑переводчица, окончившая русскую гимназию в Риге и работавшая в тридцатых годах на Магнитке, рассказывала ему, как Гитлер возвращался из захваченного Парижа. Он только что продиктовал в компьенском вагончике свои условия. Ехал он через всю Германию, ехал в открытой машине, стоя. В жесткой высокой военной фуражке. Ехал под фейерверк и рев эсэсовских молодчиков и бюргеров, сошедшихся к дороге. И ему угодившей в него ракетой обожг<