Институт примирения: убунту и прощение

 

В качестве ценностной основы национального примирения и объединения южноафриканской нации создатели TRC предложили философию убунту. Убунту – слово, представляющее собой сокращение косской пословицы «человек может быть человеком только благодаря другим людям» (Umuntu ngumuntu ngabuntu). Философия убунту строится на представлении о человечности как взаимосвязи всех членов общества. По определению Десмонда Туту, «человек, обладающий убунту, открыт и доступен для других, принимает других людей, не видит для себя опасности в том, что другие талантливы и добры; он твердо уверен в себе, понимая, что является частью большего целого; когда же других оскорбляют или унижают, пытают или угнетают, человек, обладающий убунту, сам унижен и подавлен»[214].

Благодаря комиссии идеи убунту оказались настолько популярны, что в 2004 году этим именем назвали операционную систему, созданную на принципах свободного программного обеспечения, доступного для всех на равных условиях и тем самым привносящую – как сказано на сайте производителя – «дух убунту в мир компьютерных технологий». Философия убунту помогает преодолеть разделения по принципу расы, религии и благосостояния, рассматривая всякого «другого» как часть единого сообщества.

Эта философия имела ряд важных особенностей, делающих ее идеальным объединяющим основанием. Во‑первых, она была «родной» для африканцев, доверие которых к государственной политике было подорвано, во‑вторых, не была религией, что позволяло апеллировать к ней приверженцам разных направлений христианства и местных культов, а в‑третьих, акцентировала основания гуманизма и взаимосвязи, ослабленные за годы взаимной ненависти и розни.

Как было сказано в Переходной конституции ЮАР, действовавшей в 1994–1997 годах, национальное примирение – необходимое условие объединения нации и построения общества на новых основаниях (reconstruction). Для решения этой задачи необходимо основываться на предпочтении «понимания перед местью, возмещения перед расплатой, убунту перед виктимизацией»[215].

В условиях взаимной ненависти и вражды дегуманизации подвергаются не только жертвы насилия и злоупотреблений, но и преступники. Но принцип глубокой взаимосвязи всех членов сообщества, заложенный в философии убунту, предполагает восстановление человеческого достоинства и жертвы, и палача. Только так можно восстановить в обществе доверие и наметить путь к социальной гармонии. Встреча жертвы и палача, обусловленная готовностью видеть друг в друге прежде всего человека, возможна в акте испрашивания и дарования прощения. Это неотъемлемая часть процесса «выяснения правды».

Именно с этим связано возникновение в ЮАР периода работы TRC уникальной «культуры прощения» (или идеологии прощения). Прощение как главный инструмент примирения стало важной темой для всего южноафриканского общества: ее обсуждали в новостях, о ней снимали фильмы и писали книги. Главными проповедниками культуры прощения были Нельсон Мандела и Десмонд Туту. Заметным членом TRC стала Нумла Гободо‑Мадикизела, клинический психолог и правозащитник. Наблюдая взаимоотношения жертв и преступников, она разработала концепцию «прощения непростительного» (forgiveness of the unforgivable): принципиально новый и неисследованный механизм преодоления травмы.

Гободо‑Мадикизела спорит с Ханной Арендт, для которой «радикальное зло» Холокоста, будучи чем‑то несоизмеримым, превышает возможности и прощения, и наказания. Но для Гободо – и тут она сближается с Жаком Деррида и Полем Рикёром – прощение всегда представляет собой преодоление невозможного (это всегда прощение непростительного). Отличие южноафриканской ситуации от Третьего рейха не в масштабах трагедии – такие вещи невозможно сравнивать количественно, – а в том, что тогдашний контекст в Германии не ставил вопроса о прощении и примирении: еврейская община в Германии была почти полностью уничтожена. Между тем в ЮАР и Руанде этот вопрос встает в полный рост. По Гободо, прощение как результат встречи с обидчиком и его покаяния – это единственное реальное средство проработки травмы, которое может служить важной моделью для отдельной личности и всего травмированного общества.

 

ВСТРЕЧА ЖЕРТВЫ И ПАЛАЧА

 

Теория Гободо‑Мадикизелы не осталась кабинетным рассуждением, но была проверена ею «экспериментально». После окончания работы в TRC она решает встретиться с сидящим в тюрьме по многочисленным обвинениям в похищениях, пытках и убийствах Юджином де Коком. В 1980‐х и начале 1990‐х он руководил подразделением полиции по борьбе с вооруженным сопротивлением, лично участвовал в пытках и убийствах и за особую жестокость получил прозвище «Высшее зло» (трудно не увидеть рифму с «радикальным злом» Арендт и ее книгой об Эйхмане).

Де Кок давал показания Комиссии, в частности обвинил ряд высших руководителей страны в санкционировании деятельности эскадронов смерти. По большинству эпизодов де Кок был амнистирован (его вклад в дело примирения даже отмечен в отчете TRC), но нескольких оставшихся эпизодов хватило для того, чтобы все же приговорить его к нескольким пожизненным заключениям. В тюрьме де Кок выражал раскаяние и даже искал встреч с родственниками своих жертв – это и заинтересовало Гободо‑Мадикизелу. После сорока с лишним бесед с де Коком, которые легли в основу ее книги «В ту ночь умер человек» (2003)[216], она поддержала прошение де Кока о помиловании (в тот момент прошение не было удовлетворено). Книга стала международным бестселлером, получившим престижные награды в ЮАР и США.

Еще один важный документ «культуры прощения» – документальный фильм Деборы Хоффман и Фрэнсис Рейд «Долгий путь из ночи в день» (2000), рассказывающий четыре истории прощения.

 

Ил. 26. Сцена из пьесы по книге Гободо‑Мадикизелы в лондонском театре Хэмпстед

 

Первая из них началась 14 июня 1986 года, когда в результате взрыва бомбы в популярном у полицейских баре «Why Not» в городе Дурбан погибли 3 женщины и 69 человек получили ранения. Бомбу заложил член «Умконто ве сизве» Роберт Макбрайд. Через год он был приговорен к смертной казни, но приговор был отложен, а позднее Макбрайд заявил о желании дать показания перед Комиссией. Прося прощения у сестры одной из убитых взрывом, он говорил, что его поступки были политически мотивированы: бар был местом встреч белых сотрудников полиции, а лично против жертв он ничего не имеет. Комиссия признала Макбрайда виновным в «масштабных нарушениях прав человека»: он не мог не знать, что взрывает множество ни в чем не повинных гражданских лиц. И все же он был освобожден.

27 июня 1985 года сотрудники южноафриканских спецслужб убили четверых активистов из города Крэдок, а трупы пытались сжечь. Похороны «Четверки из Крэдока», в которых участвовали тысячи людей со всей страны, стали одним из ярких примеров выхода ситуации в стране из‑под контроля властей. В 1996 году трое белых сотрудников полиции заявили о желании выступить перед Комиссией с признательными показаниями в обмен на помилование. Эрик Тэйлор рассказывал, что сделать это его побудил фильм Алана Паркера «Миссисипи в огне» (рассказывающий о расследовании убийства трех черных гражданских активистов в США 1960‐х) и чтение автобиографии Манделы. Это коренным образом изменило его взгляд на мир. Вдова одного из убитых отказалась прощать убийц мужа, вдова другого заявила, что прощает их, не желая отвечать злом за зло. В 1999 году Комиссия отказала Тэйлору и его подельникам в амнистии, но они все же остались на свободе.

3 марта 1986 года в Гугулету под Кейптауном полиция расстреляла семерых человек. Официально они были убиты в ходе антитеррористической операции. Как выяснилось позже, внедрив в среду самодеятельных борцов с апартеидом своих агентов, полицейские сами вырастили из них боевую организацию и подстроили расстрел, стремясь выслужиться перед руководством. Похороны Семерки из Гугулету, на которые пришли от 30 до 40 тысяч человек, превратились в одно из самых массовых выступлений против апартеида. Родные убитых безрезультатно добивались расследования инцидента, а в 1996 году попросили Комиссию рассмотреть их дело, пригласив в суд ответственных за полицейскую операцию. Из более десятка организаторов операции только двое (оба были сотрудниками центральных структур) попросили об амнистии в обмен на готовность рассказать о деталях. Черный констебль Тапело Мбело, внедрившийся в состав семерки и работавший провокатором, попросил о личной встрече с матерями убитых, чтобы попросить у них прощения. «Сынок, – говорит ему одна из них в самой поразительной сцене фильма, – ты ровесник моего сына, Кристофера. И я хочу сказать тебе сегодня, что как мать Кристофера, я прощаю тебя, сынок. Иди с миром». И хотя далеко не все матери готовы с ней повторить эти слова, встреча заканчивается тем, что Мбело по очереди обнимает их всех. Беллинген и Мбело были амнистированы в 2002 году.

 

Ил. 27. Мемориал Семерке из Гугулету

 

6 лет спустя после гибели Семерки из Гугулету, 25 августа 1993 года, там же четверо местных жителей убили 26‑летнюю Эми Бил, студентку из Стэнфорда, приехавшую в ЮАР изучать борьбу с апартеидом и участвовать в ней. Ранее в этот день убийцы участвовали в собрании местной ячейки «Панафриканской студенческой организации» (PASO), на которой шла речь о том, что задача активистов – сделать страну неуправляемой. Всех четверых судили, они получили от 18 до 22 лет тюрьмы. В 1995 году они подали прошение, чтобы выступить перед Комиссией правды и примирения, заявив, что совершили преступление по политическим мотивам и глубоко раскаиваются.

В 1997 году родители Эми приехали в ЮАР, чтобы встретиться с семьями убийц и сказать, что прощают их. На заседании TRC в 1998 году родители Эми заявили, что, отдавая дань уважения дочери, считавшей примирение южноафриканского общества делом своей жизни, они просят Комиссию помиловать ее убийц:

 

Эми приехала в ЮАР студенткой и была впечатлена нарисованным Манделой образом «Радужной нации», примиряющей разнородное. Мы глубоко чтим его как образ прощения и примирения. ‹…› Самое важное средство примирения – это открытый и честный диалог. И мы здесь, чтобы примириться вокруг одной человеческой жизни, которую отняли, лишив возможности вступить в диалог. Когда мы сделаем это, мы должны идти дальше, взявшись за руки.

 

Ил. 28. Линда и Питер Бил с убийцами их дочери. Кейптаун, 1999 год

 

«Идеология прощения» помогла удержать ЮАР от скатывания в междоусобицу, как это было во множестве африканских стран. Но «покупка правды в обмен на правосудие», помогая избежать большой крови, часто оставляет старые раны кровоточить. Вскоре после освобождения Роберт Макбрайд, взорвавший посетителей бара «Why Not», был взят на работу в полицию и сделал блестящую карьеру, возглавив в конце 1990‐х полицейский департамент одного из муниципалитетов. В 2015 году, после 20 лет заключения, Юджин де Кок был помилован и вышел из тюрьмы. Позднее стало известно, что он был вынужден покинуть частный дом престарелых в Претории, потому что сотрудники, узнав его, отказались его обслуживать. В марте 2016 года покончил с собой 54‑летний Жерар Лотц, один из убийц «Четверки из Крэдока». Родные убитых признались, что рады такому исходу. «Нам сказали простить, но я не простила, – сказала журналистам сестра одного из них. – Я вернусь в Крэдок, на могилу матери, и скажу ей, что теперь она может покоиться с миром».

Способны ли публичные покаяния, широко освещаемые в СМИ и обычно заканчивавшиеся амнистией, решить задачу излечения травм прошлого? Об этом в книге «Тревожащие свидетельства»[217] рассуждает известный оксфордский социолог Ли Пэйн. Многие критики южноафриканской модели уверены, что исцеления не происходит. Вместо успокоения возникают новые ожесточенные споры. Однако, как замечает Пэйн, сами эти споры – и публичные исповеди как их спусковой крючок – лучше всего прочего служат выстраиванию демократического сознания, механизмов гражданского участия, способствуют созиданию культуры свободной дискуссии и конкуренции политических программ.

 

УСПЕХ ИЛИ ПРОВАЛ?

 

Вопрос об исторической памяти в условиях современной ЮАР звучит так: увенчались ли успехом усилия по примирению и объединению общества? Чем больше времени проходит после завершения работы Комиссии, тем более скептически говорят о ее результатах. Причем больше всего скепсиса в самой ЮАР.

Главный аргумент скептиков – резкое увеличение преступности и неравенства по сравнению с периодом апартеида и массовая эмиграция белых. Действительно, в 1990‐е число убийств по сравнению с 1950–1970‐ми годами выросло катастрофически: с 25–30 на 100 000 человек до 70–80. В 2010‐х этот уровень снизился до 35 человек, почти вернувшись к прежним показателям. По оценкам ООН, уровень насильственных преступлений за последние 10 лет снизился на 40 %, а имущественных – на 24 %. Уровень неравенства, традиционно высокий в ЮАР, после отмены апартеида продолжал расти, особенно активно после 2011 года (в 2018 году ЮАР возглавила рейтинг неравенства Всемирного банка)[218]. Однако в значительной степени продолжающийся рост бедности является результатом неравенства возможностей – фактора, заложенного в годы апартеида. С другой стороны, за прошедшие годы роль расового фактора как определяющего бедность снизилась, а роль образования и конъюнктуры рынка труда выросла. Куда однозначнее статистика, касающаяся соотношения черного и белого населения ЮАР. Если в 1986 году оно выглядело примерно как 5 к 1[219], то в 2015‐м – уже 10 к 1. После 1994 года ЮАР пережила настоящий исход белого населения. Но даже эти цифры стоит воспринимать, имея в виду ситуацию в соседних Анголе, Мозамбике и Зимбабве, где белых почти не осталось[220].

Пожалуй, самое пронзительное выражение этого скепсиса – роман южноафриканского писателя Джона Кутзее «Бесчестье» (1999). Писатель получил за него вторую в своей карьере Букеровскую премию, а в 2003 году, по совокупности написанного, и Нобелевскую. В 2008 году Стив Джейкобс экранизировал книгу, главную роль в фильме сыграл Джон Малкович. Роман рассказывает о злоключениях Дэвида Лури, белого университетского профессора из Кейптауна, преподающего английскую литературу и принуждающего к сексу студенток. Из‑за жалобы одной из них он теряет работу и репутацию. Покинув Кейптаун, он селится на ферме у дочери Люси на территории бывшего бантустана. На ферму нападают хулиганы, Люси насилуют, в результате чего она беременеет.

 

Ил. 29. Кадр из фильма Стива Джейкобса «Бесчестье» по роману Джона Кутзее

 

Несмотря на настояния отца, она отказывается обращаться в полицию или уехать в Голландию, как многие белые. Она решает жить на земле, которую выбрала, и оставить ребенка. Одним из насильников, предполагаемым отцом ребенка, оказывается племянник соседа, который предлагает Люси свое покровительство, если она станет его третьей женой и запишет ферму на него. «Вы говорите, это плохо, – то, что произошло, – говорит этот сосед главному герою, пародируя формулу южноафриканской Комиссии. – И я говорю, что плохо. Плохо. Но с этим покончено»[221]. Таковы условия «примирения», и Лури, всю жизнь сам диктовавший условия окружающим, вынужден их принять. Сам Кутзее, в годы апартеида бывший одним из убежденных его критиков, в 2002 году эмигрировал в Австралию.

Однако при всех многочисленных оговорках главный тезис Десмонда Туту о том, что правда ведет к примирению, в случае ЮАР работает. Политолог Джеймс Гибсон в прекрасно выстроенной и аргументированной книге «Преодолевая апартеид: может ли правда примирить разделенную нацию»[222] (она получила приз Американской политологической ассоциации и стала академическим бестселлером) показывает, что в той мере, в какой южноафриканское общество признало факты, вскрытые и опубликованные Комиссией, отношения между его членами изменились к лучшему.

Если попытаться определить слишком широкое и многозначное понятие «примирение» в смысле социально‑политического процесса, окажется, что речь идет о нескольких вполне конкретных условиях, и «развязывание узлов» между конкретными жертвами и преступниками – только одно и, ввиду немногочисленности жертв, – не самое весомое условие. Куда важнее преодоление укорененного с колониальных времен и укрепленного апартеидом разобщения между жителями страны, считающими «своими» только представителей собственной расы, а потому фактически не способных брать ответственность за положение в стране в целом и видеть себя в полном смысле ее гражданами.

Не менее важное условие «примирения» – создание культуры терпимости к иным политическим взглядам, уважения к демократическим институтам и правам человека. Ведь нетерпимость была прямым следствием политики сегрегации. Как сказано в отчете Комиссии, «примирение требует, чтобы все южноафриканцы взяли на себя моральную и политическую ответственность за выстраивание культуры прав человека и демократии, в рамках которых социально‑экономические конфликты разрешаются осторожно и без применения насилия»[223]. Поэтому «примирение» означает признание всеми гражданами ЮАР легитимности политических институтов, созданных после демонтажа апартеида.

С учетом того, что в 1980‐х отчуждение в южноафриканском обществе достигло максимума, как белые, так и черные считали противостояние с оружием в руках «справедливой войной», даже незначительные подвижки в направлении налаживания взаимопонимания стоит считать успехом. Страна не только не скатилась в гражданскую войну, но значительная часть общества сделала заметный шаг на пути к взаимопониманию. По данным социологического исследования, проведенного Гибсоном, уже в 2001 году 94 % черных и 73 % белых южноафриканцев считали апартеид преступлением против человечности. А 76 % черных и 74 % белых признавали, что и апартеид, и борьба против него обернулись преступлениями. Об отсутствии недоверия и стереотипов по отношению к противоположной расовой группе сообщили 37 % черных и 57 % белых. Хотя принципы политической терпимости разделяют только 21 % черных и 35 % белых, о доверии политическим институтам говорят 81 и 62 % соответственно, а о поддержке принципов прав человека – 45 и 77 %.

В 2006 году, подводя итоги президентства Табо Мбеки, Десмонд Туту писал, что в переходе к демократии в ЮАР при всех его недостатках нельзя не видеть важной победы, тем более очевидной на фоне стран (Руанда, Шри‑Ланка, Бурунди, Судан и др.), которые скатились в кровь и междоусобицы, не сумев преодолеть разделений, уходящих корнями в трудное прошлое:

 

Урок южноафриканского перехода к демократии состоит в том, что любое разделенное государство лишено будущего, если пытается двигаться вперед без восстановления правды и прощения. ‹…›

Преступление нельзя похоронить. Политические преступления не забываются. Мы не забыли, что делали с простыми черными людьми во имя апартеида. Открыв Комиссию правды и примирения, мы знаем куда больше об ужасах той эпохи, чем если бы стремились привлекать виновных к уголовной ответственности или просто двигаться вперед как ни в чем не бывало. Правда сделала нас свободными, позволив примириться с самими собой. Память и прощение позволили нам навсегда оставить в прошлом не дававший нам покоя кошмар. Я искренне надеюсь, что граждане Ирака и других стран, преследуемые своим прошлым, смогут найти возможность жить в мире и с миром в душе[224].

 

Спустя 10 лет с ним трудно не согласиться. Современная ЮАР, со всеми ее проблемами и противоречиями, – пример страны, наметившей для себя новое будущее в ситуации, когда будущего могло не быть совсем.

 

Польша, или Бремя жертвы

 

В сентябре 1995 года, в 56‑ю годовщину вторжения СССР в Польшу, на пересечении улиц Мурановской и Генерала Андерса был открыт мемориал «Павшим и убитым на Востоке». Мемориал изображает стоящий на рельсах вагон, наполненный крестами (среди крестов есть также мусульманские и иудейские символы). На шпалах уходящей в даль железной дороги выбиты названия населенных пунктов, жители которых были депортированы или расстреляны в СССР, названия лагерей и мест ссылки. Мемориал производит сильное впечатление. В 1999 году перед ним молился Иоанн Павел II. И только небольшой информационный стенд с другой стороны площади напоминает, что именно здесь в апреле 1943 года произошло главное сражение Восстания варшавского гетто – оборона Мурановской площади.

Поражающий воображение мемориал и небольшой стенд – сочетание довольно красноречивое. Сказать, что одна память вытесняет и заслоняет собой другую, было бы натяжкой. В 15 минутах ходьбы от Мурановской площади располагается Памятник героям гетто и Музей истории польского еврейства, в 2016 году получивший самую престижную в музейном сообществе награду European Museum of the Year Award. Но наличие одного из лучших в мире музеев, убедительно рассказывающего об ужасах Холокоста, не мешает Варшаве быть столицей государства с крайне высоким уровнем антисемитизма, граждане которого собираются в многотысячные националистические марши, проходящие в нескольких кварталах от места, где располагалось самое большое в Европе еврейское гетто.

Польша – страна, до краев наполненная памятью. Именно к ней более всего приложимо название книги Тины Розенберг о постсоветской Восточной Европе – Haunted Land, «Земля, населенная призраками прошлого»[225]. Но эти памяти существуют в Польше вне связи друг с другом, наслаиваясь, но не смешиваясь. В результате самая гомогенная страна Европы (по данным на конец 1990‐х годов, 96 % католиков и 95 % этнических поляков) существует в постоянном внутреннем напряжении, живет сразу в нескольких реальностях, переключаясь из одной в другую в зависимости от обстоятельств.

История Польши состоит из постоянного болезненного взаимодействия с соседями. Речь Посполитая располагалась в XVI–XVIII веках на территориях нынешних Польши, Литвы, Украины, Белоруссии и России, что оборачивалось крайне сложными отношениями с этими нациями. Освобождение от советской диктатуры в 1989 году неизбежно обернулось, как в других новых демократиях, необходимостью развязывать исторические узлы и осмыслять противоречия, лежащие в плоскости исторической памяти. Польско‑германские, польско‑российские, польско‑литовские, польско‑украинские и польско‑белорусские противоречия[226] – вот необходимый минимум, без которого невозможно полноценное обсуждение польской памяти. Сколько‑нибудь внятное изложение такой комплексной картины в рамках предпринимаемого здесь краткого очерка невозможно. Поэтому при описании польской модели мы сосредоточимся только на двух линиях: работе с социалистическим прошлым и теме ответственности за преступления против польских евреев – главном и наиболее болезненном элементе собственно трудного прошлого Польши.

 

 

Ил. 30. Мемориал «Павшим и убитым на Востоке» и информационная табличка в память об обороне Мурановской площади

 

 

«ХРИСТОС НАРОДОВ»: ОБРАЗ ЖЕРТВЫ КАК ОСНОВА КОЛЛЕКТИВНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

 

Ключевая особенность польской модели работы с трудным прошлым связана со сформированной столетиями непростых отношений с соседями идентификацией себя как жертвы внешних сил, с болезненным акцентом на независимости и представлении о национальной измене как самом страшном преступлении. «Независимость – центральная тема истории Польши, страны, неудачностью местоположения уступающей разве только Израилю, многие периоды своей истории существовавшей в виде подпольного заговора, а с 1795 по 1989 год знавшей всего двадцать лет подлинной независимости», – пишет Тина Розенберг[227].

Роль Польши как защитницы европейского христианства и прибежища свободы, утвержденная победой над турками под стенами Вены в 1683 году и воспетая национальным поэтом Веспасианом Коховским, довольно быстро сменилась ролью жертвы. После (третьего по счету) раздела Речи Посполитой в 1795 году между Россией, Пруссией и Австрией Польша исчезла с европейской карты более чем на сотню лет. Гимн Польши, написанный в 1797 году в Италии, – свидетельство не торжества и гордости, а упорства по ту сторону отчаяния. Восстания сторонников национальной независимости жестоко подавлялись властями Российской империи. Жертвами подавления восстания 1830–1831 годов стали 40 тысяч человек (включая раненых), а восстания 1863–1864 годов – от 20 до 30 тысяч человек (только погибшие).

 

Ил. 31. Популярная почтовая карточка (ок. 1891). Польша изображена в виде Иисуса, утешаемого Девой Марией. На заднем плане краковский замок Вавель. Надпись на кресте: «Время искупления еще не пришло». В нижней части картины – даты трех разделов Польши (1772, 1793, 1795), на перекладине – столетие Конституции Третьего мая (1791–1891); на покрове Девы Марии – даты главных восстаний

 

Столетиями существуя под диктатом гораздо более сильных соседей, поляки нуждались в романтическом мифе, осмысляющем свою роль как искупительной и спасительной жертвы[228]. Центральный образ этого мифа – Польша как «Христос народов» – обязан своим рождением сцене из драматической поэмы самого выдающегося польского поэта‑романтика Адама Мицкевича «Дзяды», написанной под впечатлением от подавления Россией польского восстания 1830–1831 годов. Один из героев поэмы в своем видении видит народ Польши в образе человека, ведомого на казнь и распинаемого («„Я жажду“, – стонет он, / глотка воды он просит, / Но уксус Пруссия, желчь – Австрия подносит, / У ног Свобода‑мать стоит, скорбя о нем»[229]) – а после воскресающего и приносящего европейским народам спасение и освобождение от тирании («Народов и царей превыше вознесенный, / На три короны стал, но сам он без короны»).

 

Ил. 32. Пленные польские военные под охраной красноармейцев

 

Укрепленный столетиями несвободы, этот миф стал основой коллективной самоидентификации поляков. Среди составляющих такой самоидентификации 1) героизация страданий, которые воспринимаются как мессианские и очистительные для других; 2) сакрализация измены (национального предательства) как самого страшного и не имеющего прощения преступления; 3) исключительность именно польских страданий и восприятие других претендентов на роль жертвы как конкурентов; 4) базовое недоверие к любым внешним силам: они явно или скрыто посягают на независимость Польши; 5) связь представления о независимости с моноэтничностью и ориентация на построение свободной Польши как национального государства.

Этот миф оказывается рамкой для интерпретации поляками драматических событий своей истории XX века, подкрепляющей их жертвенную идентичность. Вторая мировая война в его свете интерпретируется как «четвертый раздел Польши», а послевоенная советизация – как пятый.

Краткий период независимости Польши, продолжавшийся с ноября 1918‐го по сентябрь 1939 года, только раззадорил собиравшихся с новыми силами соседей. Размах репрессий в отношении советских поляков в 1930‐х и 1940‐х был во многом вызван памятью о поражении в советско‑польской войне 1919–1921 годов. Оправданием массовых (не менее 100 тысяч человек) депортаций поляков, населявших территорию Украины в середине 1930‐х, и «Польской операции» НКВД (одной из самых кровавых операций Большого террора 1937–1938 годов: в ее ходе было расстреляно не менее 85 тысяч поляков, около 30 тысяч отправлены в лагеря) стал миф о Польской военной организации, действительно существовавшей в годы советско‑польской войны и разгромленной ЧК в 1921 году[230]. Среди причин волынской резни, когда в 1943 году украинские националисты уничтожили 70 тысяч поляков, – память о польско‑украинской войне 1918–1919 годов.

В сентябре 1939 года с разницей в две недели на Польшу обрушиваются всей своей мощью две наиболее агрессивные силы тогдашнего мира, нацистская Германия и СССР. Драматизм положения на раздираемых между двумя империями «кровавых землях» отразил Анджей Вайда в первой сцене своего фильма «Катынь»: 17 сентября 1939 года, в день ввода в Польшу войск Красной армии, на мосту, отделяющем советскую зону от немецкой, сталкиваются поляки, бегущие навстречу друг другу от немцев и от русских. В своей книге «Кровавые земли» американский публицист и историк Тимоти Снайдер упоминает поразительный по трагизму эпизод. 22 июня 1941 года эшелоны с депортированными польскими гражданами, двигавшиеся уже по территории СССР, попали под немецкую бомбардировку: около 2000 погибших стали в буквальном смысле жертвами обоих режимов.

С началом войны с западной стороны линии Молотова – Риббентропа действуют нацистские «айнзац‑группы», задачей которых была расправа с мирным населением и «расово неполноценными», с восточной – Красная армия и НКВД. Именно в 1939–1940 годах тут разворачиваются события, которые позже станут известны как Катынское преступление.

В 2009 году польский Институт национальной памяти (далее ИНП) оценил потери страны во Второй мировой войне в 5,6–5,8 млн человек. Из них 2,7 млн – этнические поляки, пострадавшие от немецкой оккупации, от 2,7 до 2,9 млн человек – евреи – жертвы Холокоста, 150 тысяч человек – жертвы советских репрессий.

Одним из сосланных из оккупированных СССР территорий был семнадцатилетний Войцех Ярузельский, будущий генерал и самый могущественный руководитель советской Польши. По пути в Сибирь вместе с сестрой и матерью он думает о том, что, возможно, этим же путем следовал когда‑то его дед, сосланный сюда за участие в восстании 1863 года. В 1942 году в Бийске Ярузельский хоронит недавно освободившегося из лагеря отца и мобилизуется в польский корпус Красной армии под руководством генерала Зигмунта Берлинга. В сентябре 1944 года Ярузельский в составе польского Первого дивизиона сидит в захваченном Красной армией варшавском районе Прага и наблюдает, как в нескольких сотнях метрах по ту сторону Вислы части вермахта подавляют Варшавское восстание – самый масштабный в истории Второй мировой мятеж против нацистов.

«Две политики столкнулись там, и Варшава пала их жертвой», – писал Ярузельский в своих воспоминаниях. Образом отчаянной безысходности Варшавского восстания стал финал раннего фильма Вайды «Канал» (1957), в котором последние герои сопротивления, уходя от нацистов по туннелям канализации, натыкаются на смотрящий на Вислу выход, забранный решеткой.