Серые волки и коричневые рейхи

 

Фурсов Андрей Ильич — директор Центра русских исследований Московского гуманитарного университета, директор Института системно-стратегического анализа, академик Международной академии наук (Инсбрук, Австрия)

1

 

Время идёт, и чем дальше в прошлое уходит война, тем больше загадок и тайн. В традиционном нарративе о войне образуется всё больше дыр. Растёт число вопросов. Кто был главным поджигателем войны? Противоречия каких стран сыграли решающую роль в возникновении Второй мировой войны? Какую роль, сыграли британцы и американцы в приводе к власти Гитлера? Кто виноват в поражениях Красной армии летом 1941 г.? Почему «союзники» так долго тянули с открытием «второго фронта» и каковы были главные условия этого открытия? Готовилось ли руководство Третьего рейха к «жизни после смерти», к существованию в виде тайной глобальной сетевой структуры «Четвёртый рейх» и если да, то с какого момента и как? Кто создавал Четвёртый рейх? Какова судьба вождей Третьего рейха — действительно ли погибли те, кого официально объявили погибшими?

На часть этих вопросов пытаются ответить авторы книг, которые находятся в центре нашего обзорного эссе, выступают его организующим центром, своеобразным магнитом. Сразу предупрежу читателя — книг не узконаучных, т. е. написанных людьми, формально не относящихся к науке как институту в социологическом и ведомственном смыслах слова; авторы — журналисты, занимающиеся аналитикой. Но, во-первых, это не значит, что мы не имеем дело с рациональным исследованием — профессиональная аналитика не хуже, а нередко лучше и точнее социально-исторической науки. Во-вторых, последняя проблемами, о которых пойдёт речь, заниматься не любит. Об этом явлении, о его причинах имеет смысл поговорить, прежде чем перейти к разговору о книгах и той реальности, которую они отражают — как говорил непопулярный сегодня Ленин, тот, кто берётся за решение частных вопросов без предварительного решения вопросов общих, будет на каждом шагу натыкаться в решении частных вопросов на эти нерешённые общие.

К сожалению, официальная наука, та, которую англосаксы называют «conventional science  »[91]' или «conventional scholarship  »[92]', мало занимается острыми вопросами, делая вид, что официальные схемы и интерпретации в главном бесспорны, а дискутировать можно только по поводу деталей, мелких частностей. Причины очевидны. Во-первых, сама наука в её нынешнем состоянии и её организационных формах — структура довольно ригидная и иерархическая; пересмотр, тем более кардинальный, схем, которые подаются в качестве незыблемых и в подтверждение которых написаны тонны диссертаций, обесценивает или, как минимум, ставит под сомнение и написанное, и иерархию. И может вскрыться: король-то голый — кандидат «А» вовсе не кандидат, а недоросль, доктор «Б» вовсе не доктор, а двоечник, академик «В» — в лучшем случае продвинутый семиклассник.

Во-вторых, наука — только в идеале поиск истины. Когда-то в «Зияющих высотах» А.А. Зиновьев заметил, что современная наука не есть сфера человеческой деятельности, участники которой только и заняты поисками истины. Помимо научности в науке содержится и антинаучность, которая нередко выглядит более научно, чем научность; антинаучность, согласно А.А. Зиновьеву, паразитирует на научности и соотносится с ней как сорняк и культурное растение. Сам факт существования антинаучности объясняется тем, что наука — массовое явление, управляемое социальными законами. В реальности же это один из организованных способов «жизнедеятельности множества людей, добывающих себе жизненные блага и добивающиеся жизненного успеха (известности, степеней, званий, наград)»[93], а формальная основа этого способа — деятельность, именуемая научной; формальная — поскольку «лишь для ничтожной части этих профессионалов научное познание есть самоцель»[94]. В связи с этим, фиксирует А.А. Зиновьев, третье, и, пожалуй, главное препятствие на пути научного познания социальных объектов — гигантская армия людей, профессионально занятых в сфере науки. Парадокс? Отнюдь нет. По достижении определённого количества занятых лиц в любой организации происходят качественные изменения: мало того, что всё большая часть работы выполняется всё меньшим числом сотрудников, т. е. нарастает балласт, который социально играет всё большую роль, а его представители часто выталкиваются на руководящие должности со всеми вытекающими последствиями. Но, главное, на смену реализации содержательных, сущностных задач приходит воспроизводство функциональных и формальных сторон и прежде всего поддержание и укрепление иерархии. Последняя в науке лишь внешне имеет респектабельный академический вид, а по сути это обычная чиновничья «контора дяди Никанора», в которой старшие чиновники провозглашаются «крупными учёными», «членами» различных степеней. Как говаривал чеховский герой, а «заглянешь в душу — обыкновенный крокодил».

Теоретически в науке как форме профессиональной интеллектуальной деятельности авторитет должен определяться прежде всего профессиональными интеллектуальными достижениями. Однако на практике, поскольку наука развивается по социальным законам вообще и по законам социальности данной системы в частности, профессиональный (интеллектуальный, деловой) авторитет часто имеет тенденцию подменяться и вытесняться авторитетом социальным, ранговым, начальническим — и чем крупнее, а, следовательно, бюрократичнее организация, тем в большей степени. Результат прост — крупными учёными, научными авторитетами провозглашаются (назначаются) начальники — вожди «научных племён» или даже вожди «союзов научных племён», короче, если не научные ханы, то уж точно паханы. Такие паранаучные авторитеты — С.П. Новиков определил их как «стопроцентно фальсифицированных крупных учёных»[95] — получают соответствующие звания, автоматически дающие право на совершение (в реальности — присвоение чужих) «выдающихся открытий».

«Фальшивые учёные» нередко входят в роль и начинают всерьёз считать себя не просто учёными, но выдающимися учёными, много сделавшими для науки, почему-то полагая объём корыта, в которое удалось всунуть рыло, показателем научных достижений. Как социальные персонажи «фальшаки» обрастают кликами, кланами, камарильями, челядью, которые выступают в качестве ядер «научных племён» («scientific tribes  »), т. е. именно того, что Т. Кун называл парадигмой — единством совокупности определённых подходов (способов видения реальности и постановки вопросов) и научного сообщества, продвигающего или даже навязывающего эти подходы в качестве доминирующих. Парадигма, дополним мы Куна советским опытом (впрочем, почему только советским? в западной науке дела обстоят во многом так же, но там начальническая бездарь лезет не в членкоры и академики — там это не приносит значительных материальных благ, — а в мэтры научных школ и т. п.), есть иерархия авторитетов. Исследование происходит в определённом поле, по «понятиям» этого поля, часто с учётом мнения живого фальш-классика или установок усопшего (тотем, божок) авторитета, «приватизированного» стаей более или менее бездарных учеников или выдающих себя за таковых[96]'.

Покушение на племенные авторитеты, как правило, карается — от мелких подлостей (при защите диссертации, прохождении монографии, избрании по конкурсу на должность, например, профессора и т. п.) до остракизма или войны на социо-профессиональное уничтожение, на вытеснение из дисциплины. Иными словами: авторитет есть социальное оружие, кистень парадигмы как социального индивида. Он — одно из средств поддержания традиции, т. е. господства продукта (по)знания над процессом (по)знания, знания — над познанием, знания — над пониманием. Попробуй поставить под вопрос теорию относительности, Большого Взрыва или дарвиновскую теорию эволюции или теорию помельче, и на тебя обрушатся тысячи стрел научно-племенных лучников.

Известный науковед П. Фейерабенд верно заметил, что в науке оппонентов не столько убеждают, сколько подавляют: «Скептицизм сводится к минимуму; он направлен против мнений противников и против незначительных разработок… идей, однако никогда против самых фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи вызывают такую же “табу”-реакцию, как “табу” в так называемых примитивных обществах… фундаментальные верования защищаются с помощью этой реакции, а также с помощью вторичных усовершенствований, и всё то, что не охватывается обоснованной категориальной системой или считается несовместимой с ней, либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо — что бывает чаще — просто объявляется несуществующим».

Разбитая на зоны «научных племён», наука как иерархическая структура, освящённая определёнными интерпретациями, теориями, способами видения болезненно реагирует на то, что может поколебать «средства освящения». В результате «нормальная наука» (Т. Кун) вытесняет всё острое либо на свою периферию, либо вообще за свои пределы, объявляя ненаучным.

«Цель нормальной науки, — писал Т. Кун, — ни в коем случае не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, упускаются из виду»[97]. И далее: «Учёные в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно они к тому же нетерпимы к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает»[98]. Ну а то, что не предполагается, но возникает, объявляется либо «ненормальной наукой», либо «нормальной ненаукой», табуизируется или, в лучшем случае, маргинализируется в виде публицистики, «научпопа» и т. п.

Узкоспециализированная, бисерно-мозаичная наука продуцирует соответствующий ей тип образования, в котором узкая спецподготовка развивается в ущерб общетеоретической, панорамной, с одной стороны, и аналитике — с другой. Результат — «специалист-функция», «специалист-муравей». Тех, кто сопротивляется, стараются отсечь как можно раньше, не допустив в парадигму, а, следовательно, и в науку, — отчислить, не взять в аспирантуру, не дать защититься и т. п. Круг замыкается, нормальная наука торжествует в своем марше к импотенции и смерти, т. е. к кризису и крушению парадигмы, которая редко способна к саморазвитию. Реальное качественное развитие чаще всего происходит за пределами этого круга, куда, помимо прочего, выталкивают из нормальной науки тех, кто пытается заниматься, выражаясь куновским языком, не загадками, а тайнами — т. е. прежде всего теорией и методологией, ставит под сомнение парадигму. В таких случаях сообщество меняет тип отношения с surveiller   («надзирать») на punir   («карать») — привет Мишелю Фуко — и стремится нейтрализовать угрозу тем или иным «дисциплинарным» (во всех смыслах) способом. Не случайно серьёзные учёные заговорили о «новой инквизиции» в науке[99].

Мягкая форма «научно-инквизиционного» воздействия — это призыв не строить теории, а заниматься фактами, т. е. работать в сфере индуктивного знания. Важное само по себе, в «нормальной науке» оно получает гипертрофированное значение. «Нормальная наука» ориентирована на эмпирические факты, которые её представители принципиально путают с научными. А ведь научный факт — это эмпирический факт, включённый в ту или иную теорию: вне теории, вне системы причинно-следственных связей, которые определяются только на основе теории, нет научных фактов, только эмпирические, стремительно превращающиеся в мусор вне каузальной системы. Это — не говоря о том, что эмпирический и источниковедческий идиотизм («идиот» — по-гречески «человек, который живёт так, будто окружающего мира не существует») не учитывает: это природа коварна, но не злонамеренна (Эйнштейн), а человек в качестве объекта исследования или источника (хронист, летописец, историк, респондент) могут не просто ошибаться, а сознательно искажать реальность. Причём одно искажение ложится на другое — и это подаётся в качестве эмпирической реальности. Я уже не говорю о переписывании и уничтожении письменных источников, а также об изготовлении, порой поточном, фальшивых источников.

Механику нормальной науки И. Солоневич описывал таким образом: «Профессор получает явление по меньшей мере из третьих рук. Явление попадает в профессорский кабинет, во-первых, с запозданием, во-вторых, в чьей-то упаковке и, в-третьих, подгоняется под уже существующую философскую теорию… гуманитарные науки недобросовестны…они сознательно искажают факты, явления и события — в большинстве случаев даже и небескорыстно. Но дело-то обстоит так, что при данной методике общественных наук они ничего не могут понять, даже если бы и пытались сделать это добросовестно. Институты общественного мнения, вероятно, могли бы уловить сдвиги в психологии или в настроениях масс, установить некую закономерность этих сдвигов и на основании этого делать прогнозы, которые, по крайней мере, не были бы промахом на все 180 градусов. Но то, что мы называем гуманитарными науками, есть не только приблизительные науки. Это, если можно так выразиться, есть науки наоборот»[100].

Эта «наука наоборот», — профессорско-профанная наука (поскольку обратная сторона «сухого профессорства» — профанация), по поводу которой, на примере истории Гёте заметил, что она не имеет отношения к реальному духу прошлого — это «дух профессоров и их понятий, / Которой эти господа некстати / За истинную древность выдают». Всё это не значит, что «нормальная наука» абсолютно бесплодна, нет; более того, бывают периоды (например, 1950-1970-е годы для социальных наук), когда она на подъёме, но эти периоды для нормальной науки, во-первых, довольно кратки; во-вторых, развитие здесь всё равно идет по логике «нормальной науки», а потому достижения носят скорее количественный, чем качественный характер. В любом случае, однако, сегодня «золотой век» «нормальной науки» далеко позади.

В равной степени сказанное выше не означает, что в «нормальной науке» нет сильных, великолепных учёных — конечно, есть, и немало. Но чаще всего существуют они и добиваются результатов вопреки принципам организации «профессорско-профанной» науки, на борьбу с которыми у них уходит столько сил, что КПД значительно снижается. При прочих равных чем меньше деятельность исследователя определяется правилами, принципами и логикой нормальной науки, тем результативнее (в смысле «наука больших достижений») его работа. Наконец, значительно расширяет информационные и концептуальные возможности учёного, а также его сделочную позицию в «нормальной науке» функционирование в иной социо-информационной среде, будь то практическая политика, разведдеятельность и т. п. Так, Арнольд Тойнби-младший каждый год писал не только очередной том «Исследования истории» или заготовку к нему, но и — в качестве директора Королевского института международных отношений, одной из «фабрик мысли» «закулисы» — «Мировое обозрение», представлявшее не что иное как комбинацию политической и разведаналитики. Поэтому работы Тойнби свободны от типичных огрех профессорско-профанной науки, и он, как правило, не ловился на те глупости, на которые покупались даже такие мэтры, как Макс Вебер, чьим единственным locus standi  [101]' и field of employment  [102]' было «поле чудес» профессорско-профанной науки. Так и вспоминаются слова из песни: «Поле, поле, поле чудес — в стране дураков», где это поле чудес было помойкой, на которую «старшие товарищи» Лиса Алиса и Кот Базилио привели «младшего научного сотрудника» Буратино закапывать золотые. Профессорская наука чаще всего плохо связана с реальностью, поэтому когда её представителей выносит, например, во власть, то возникают конфузнокатастрофические ситуации, будь то профессора Муромцев и Милюков в 1906 г. или уж совсем фарсовые фигуры лаборантов и младших научных сотрудников в 1992 г. Впрочем, как правило, профессора во власти (да и в реальной жизни) самостоятельными фигурами не являются — и это тоже говорит об их науке.

Наконец, в-третьих, наука существует не сама по себе, она элемент властноидеологической системы, того, что М. Фуко назвал «власть-знанием» (pouvoir  - savoir  ). Впрочем, задолго до Фуко Велимир Хлебников написал: «Знание есть вид власти, а предвидение событий — управление ими». Классовый интерес, интерес верхов, господствующих групп встроен в научный дискурс. Как заметил И. Валлерстайн, поиск истины — это вовсе не бескорыстная индивидуальная добродетель, а корыстная социальная рационализация отношений господства, эксплуатации и накопления капитала.

«Поиск истины, — писал он, — провозглашённый краеугольным камнем прогресса, а значит, благосостояния, как минимум созвучен сохранению иерархически неравной социальной структуры в ряде специфических отношений»[103]. И далее: «Научная культура представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходимых капитализму институциональных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться такому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как “меритократия”, а раньше — как “ la carriere ouverte aux talents  ”[104]'. Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation  ) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма. Сверхакцент на рациональности научной деятельности был маской иррациональности бесконечного накопления»[105]. Иными словами, общественная механика социальных интересов способна превратить рациональную по определению деятельность — науку — в иррациональную, где бесконечное накопление фактов будет соответствовать бесконечному накоплению капитала (или власти), где описание всё более мелких деталей вытеснит опасную для иерархии теоретическую деятельность, где тайны систематически скрываются, а в качестве проблем подсовываются и рекламируются головоломки.

Иными словами, наука как исследовательский комплекс становится элементом того, что А. Грамши называл «культурной гегемонией» господствующего класса. Особенно ярко это проявляется в социальных и гуманитарных науках, которые нередко превращались не то что в системную функцию идеологии господствующего класса в целом (то, что К. Мангейм называл «тотальной идеологией»), а в конъюнктурную функцию идеологических представлений и заказа отдельных представителей или даже отдельного представителя этого класса.

 

2

 

Итак, существуют серьёзные внутринаучные и общесоциальные причины и механизмы вытеснения из сферы научного рассмотрения целого ряда проблем или недопущения целого ряда вопросов в научный дискурс. Речь, понятное дело, идёт об острых проблемах, которые либо бросают интеллектуальный вызов научному истеблишменту, грозя сдернуть с его мэтров тогу научности, либо угрожают социальным, классовым интересам тех, кто заказывает «научную музыку» и в случае чего может обратиться к «научной инквизиции». Зеркально этому существует комплекс вопросов, сомнительное официальное решение которых фиксируется как единственно правильное, в котором нельзя сомневаться, а потому даже научное рассмотрение этих вопросов трактуется в качестве преступления — как минимум, интеллектуального. Ясно, что всё это ведёт к деинтеллектуализации науки, и если конец XIII в. в Европе ознаменовался разводом между Верой и Разумом, то в конце XX в. наметился развод между Интеллектом и Наукой. С 1980-х годов, не случайно совпав с враждебными острой научной мысли неолиберальной контрреволюцией и её производным — глобализацией, процесс деинтеллектуализации, банализации и одновременно детеоретизации науки об обществе шёл по нарастающей, и только после кризиса 2008 г. ситуация начала меняться — но только начала, даже до рассвета ещё не так близко.

Куда же вытесняются острые, неудобные проблемы, исследование которых угрожает существованию научной иерархии и её отношениям с властями предержащими? Кто подхватывает брошенное другими в панике или в приступе алчности («доллар мутит разум») оружие и начинает действовать по принципу, который один датский учёный сформулировал как «В задачах тех ищи удачи, где получить рискуешь сдачи»? Сферы вытеснения — аналитически ориентированные журналистика, научно-популярная литература, эссеистика. Причем журналистика и т. п. здесь — форма, а аналитика, причём очень острая, — содержание. Агенты этой сферы — журналисты, писатели, выходцы из спецслужб, МВД, фрилансеры, наконец, те учёные, которые не могут реализовать себя в системе существующих парадигм по научно-профессиональным или идеологическим причинам, короче говоря, с точки зрения конвенциональной науки — аутсайдеры.

За последние десятилетия в мировом интеллектуальном пространстве произошла интересная вещь: рядом со всё больше превращающимся в «игру в бисер» научным дискурсом возник и быстро набрал силу интеллектуальный дискурс, который выполняет те функции и пытается решать те задачи, которые не выполняет и не решает «нормальная», т. е. профессорско-профанная, наука. Именно в его рамках создано немало сильных работ, бросающих вызов «профессорской» науке со стороны — from outside  [106]'. «Аутсайдеры» свободны от сковывающих и деформирующих исследования догматических установок, причёсывающих исследователей под общую гребёнку как в интеллектуальном, так и в социопрофессиональном плане. Они не связаны дисциплиной, установками и мифами научного племени, поскольку чаще всего работают в одиночку или небольшой группой. Они вне мейнстрима с его оргструктурами, на иерархию и дутые авторитеты которых им глубоко плевать. Они, подчеркну, как правило, скептически относится к авторитетам — и групповым (традиция, школа), и индивидуальным (власть начальника). Именно поэтому «аутсайдерами» нередко становятся в результате вытеснения из «ниши» (ср. рецессивная мутация в биологии). Нередко же «аутсайдерами» становятся, напротив, из-за принципиального нежелания делать социоиерархическую карьеру (в большой научной организации последнее есть необходимое условие карьеры собственно научной, профессиональной, деловой — «Служенье муз не терпит суеты» и крысиных бегов), поэтому проблема авторитета как власти для «аутсайдера» существует минимально и не сковывает его: он может позволять себе не заниматься головоломками, а приступить к разрешению тайн, т. е. базовых фундаментальных проблем, для него наука — это творчество, радость бытия, удовольствие, а это эмоциональное состояние, как заметил когда-то Гегель, резко повышает интеллектуальные возможности. Собственно, точный смысл слова «дилетант» — этот факт очень любил подчёркивать наш замечательный биолог А.А. Любищев — означает не что иное, как «человек, получающий удовольствие от своей работы». Наконец, аутсайдеры, как правило, редко бывают узкими специалистами, в основном это универсалы-системщики, мастера синтеза, синопсиса и интеграции. И это ещё одна причина, почему они оказываются на периферии оргструктур. Отсюда же их конфликты с системой рутинного, узкоспециализированного образования.

Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет шарлатанов, сбежавших туда непрофессионалов, авторов завиральных идей, «непризнанных гениев», — есть, но не больше, чем в «нормальной науке». Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет слабых работ — есть, и много. Более того, даже в сильной аутсайдерской работе узкий специалист может найти уязвимые места — «срезать», как это проделывал один шукшинский герой, срезать — по мелкому, частному вопросу, за пределами которого узкий специалист не знает… ничего. Знать всё больше и больше о всё меньшем и меньшем — принцип «нормальной науки».

Кто-то скажет: надо объединить десяток узких специалистов. Но в том-то и штука, что, как говорил Эйнштейн, мир — понятие не количественное, а качественное: из тысячи джонок не сделать один броненосец, а из ста мышей — одну кошку. На экспертов, узких специалистов можно полагаться в решении только узкоспециальных, экспертных вопросов. Во всём, что выходит за эти рамки, у них нет никаких преимуществ перед неспециалистами. Скорее наоборот: бремя мелкотемья, профессиональной ограниченности или даже «узкопрофессионального идиотизма», система корпоративных табу и т. п. — всё это вкупе с принципиальной неполнотой индуктивного знания ставит специалиста, особенно в периоды кризиса нормальной науки (а мы сегодня переживаем именно такой кризис), в менее выгодное положение по сравнению с теми, кто анализирует проблему, рассматривая её по-азимовски «с высоты».

Персонификатор нормальной науки концентрирует внимание на небольшой узкой сфере, исследуя «некоторый фрагмент природы (или общества. — А.Ф.) так детально и глубоко, как это было бы немыслимо при других обстоятельствах»[107]. В результате детализация частностей подменяет исследование целого, которое исчезает как объект исследования, сначала теоретические обобщения вытесняются эмпирическими, а эти последние — описаниями. В результате «нормальная наука» с определённого момента начинает превращаться в «бессмысленное нагромождение по существу бессмысленных фактов» (И. Солоневич) и в ней начинают культивировать тех, кто не умеет «находить суть за ворохом бросовых фактов» (О. Маркеев), тех у кого отсутствует быстролёгкость мышления и концептуальная комбинаторика. Более того, именно этот тип начинает задавать тон в нормальной науке, принципиально отрицая необходимость и возможность теоретических обобщений, как сейчас принято говорить, «большого нарратива». Есть такие «экземпляры», которые открыто отрицают возможность создания на научной основе обобщающих, т. е. теоретических трудов по истории мира в целом и крупных стран, потому что, видите ли, все темы прошлого дискуссионны; утверждается, что создание единой концепции будет носить идеологический характер, а потому надо писать работы, в которых просто перечисляются существующие точки зрения.

Читаешь такие перлы и задаешься вопросом: а имеют ли высказывающие их представление о том, что такое наука вообще и научная теория и методология в частности?

Во-первых, где гарантия, что множественность различных точек зрения — гарантия свободы от идеологии?

Во-вторых, общие концепции, теории строятся на основе не идеологии, а регулятивов научного знания — принципиальной проверяемости (верификация — фальсификация); максимальной общности, предсказательной силы (правило «бритвы Оккама» — entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem  [108]'); преемственной связи (позитивная — негативная), или принцип соответствия и некоторых других.

В-третьих, совершенно убого и нелепо выглядит тезис о том, что отсутствие единой точки зрения по большинству вопросов в той или иной области знания, будь то физика или история, биология или социология, делает невозможной создание общей теории. Если бы это было так, то наука — а это и есть прежде всего теоретическое знание — была бы невозможна, но мы-то знаем, что это не так. Разбирая различные точки зрения на природу поля, Эйнштейн писал, что «сохраняется стремление к тому, чтобы многообразие явлений сводилось в чисто теоретическую систему из как можно меньшего числа элементов»[109]. Интересно, какую идеологическую схему собирался построить Эйнштейн? Зачем ему «большой нарратив»? А затем, что индуктивное знание имманентно носит незавершённый и недостаточный по своей природе характер; завершённость научному знанию обеспечивают дедукция и теория — несмотря на наличие различных точек зрения. Ну а тезис о том, что теория невозможна, потому что не может учесть всех деталей, попросту антинаучен: теория не может и не должна учитывать все детали — это функция описания; теория абстрагируется от деталей, отражая главное, сущностное, системообразующее, находя простое и ясное в сложном и запутанном.

В-четвёртых, подмена единой концептуальной интерпретации (или 2–3 конкурирующих) перечислением точек зрения вообще выводит исследование за пределы научного знания, поскольку:

а) в таком случае предполагается, что все точки зрения равноценны, т. е. отсутствуют научные принципы и регулятивы сравнения различных интерпретаций;

б) в таком контексте «точка зрения» может быть только описанием;

в) «мозаичный» подход исходит из ложной посылки о том, что исследователь идет от конкретного к абстрактному; на самом деле он идет от абстрактного к конкретному (метод восхождения от абстрактного к конкретному), а затем от конкретики — к более тонкой и содержательной абстракции; т. е. опять налицо принципиальное непонимание природы научного знания.

Впрочем, в-пятых, довольно часто всё объясняется очень просто. Как правило, о невозможности теории, «большого нарратива» говорят те, кто не способен на работу такого уровня — это примерно так же; как если бы импотенты или кастраты убеждали всех нормальных людей в невозможности секса. О невозможности теории говорят, как правило, те, кто не способен ею заниматься. Рожденный ползать летать не может, но почему он думает, что ползать рождены все? Почему полагает, что ползание (в данном случае — эмпирическое) — единственный способ передвижения? Да потому, что полёты других демонстрируют его убожество и неполноценность, причём в обсуждаемом случае не только профессиональную, но и общеинтеллектуальную.

Интеллектуальная импотенция, о которой идёт речь, небезобидна. Она выполняет вполне определённую социальную функцию, как и постмодернизм, отрицающий возможность теории, большого нарратива. Теоретическое объяснение истории — прошлой или настоящей — это всегда опасность для господствующих слоёв, поскольку оно вскрывает причинно-следственные связи (этим и занимается теория), без понимания которых факты — это мусор, помойка, которую импотенты от науки тщатся представить в виде «различных точек зрения». Не случайно западные фонды охотно выделяют гранты на эмпирические и третьестепенные проблемы, но практически не поддерживают серьёзные теоретические исследования — опасно. Поэтому гранты на изучение переживаний идентичности у геев и лесбиянок или гендерных отношений в Бирме XV в. — пожалуйста, а на анализ политической стратегии буржуазии современного Запада — нет. И, естественно, «нет» теоретическим штудиям; «да» в лучшем случае — эмпирическо-обобщающим, хотя эмпирическое обобщение и теоретическое обобщение суть принципиально разные, разнопорядковые процедуры.

Таким образом, сознательная детеоретизация и сознательный же отказ от исследования острых эмпирических проблем, событий — две стороны одной медали, одного дискурса. Именно это заставляет пристальнее присмотреться к другому дискурсу — так называемому «аутсайдерскому знанию», которое в противовес профессорско-профанному можно назвать инженерно-конструкторским, а ещё точнее — аналитическим, поскольку к его достоинствам можно отнести системноконструкторский подход к реальности.

Инженерно-конструкторский подход становится стержнем не столько дисциплины, сколько научной программы «аналитика». Разумеется, аналитический метод присутствует во всех дисциплинах, у которых самые разные реальные объекты исследования. Аналитика в качестве особой научной программы — это нечто иное. Это некий информпоток, в котором спрессована некая реальность и который и является объектом исследования; спрессованная реальность сквозь призму этого информпотока не столько исследуется, сколько расследуется. Специалист, занимающийся прошлым, в данном контексте выступает не столько как историк, сколько как следователь по особо важным историческим делам. Аналитика отличается от стандартных научных дисциплин не столько объектом исследования, сколько методом работы с информацией, который носит не междисциплинарный, а над- и трансдисциплинарный характер. К этому подталкивает острота анализируемых проблем, связанных со спорными, неудобными, а нередко опасными вопросами, в связи с чем данная аналитика часто оказывается острой аналитикой, и сама острота накладывает на эту сферу свой специфический отпечаток.

Внешне аналитика может выглядеть как журналистика, эссеистика или что-то ещё. Но это внешнее, оболочка. В действительности мы имеем дело с реальным исследовательским комплексом, который, развиваясь параллельно с «нормальной наукой», является в сфере рационального знания компенсаторной реакцией на эту науку. И, скажу прямо, при всех неточностях, погрешностях или даже ошибках этот комплекс в силу его эвристического потенциала намного более интересен, чем узкоспециализированная профессорско-профанная наука.

Особенно инженерно-конструкторский, остро-аналитический подход важен для изучения такой реальности, которая сознательно искажается — как правило, это относится к политике, причём тайной: к переворотам, заговорам, геополитическим спецоперациям и т. п. «Настоящий политический заговор, — пишет В.А. Брюханов, — весьма сложная система. Недаром гениальные заговорщики-практики совершали роковые ошибки, и редкий из заговоров достигал поставленных целей. В то же время к сегодняшнему дню создались и получили практическую отладку многие методы исследования сложных систем и управления ими — и дело не в формальном применяемом аппарате, а в принципах подхода к решению задач.

Мне трудно понять, как могут заниматься историей заговоров учёные, не знающие, как проходит сигнал по сложной радиотехнической схеме, или как работает система управления сборочным конвейером, или какие трудности встречаются при распределении финансов в крупных фирмах или государствах»[110]. В похожем ключе высказывался шеф гестапо Мюллер: «Надо бы поручить полицейским детективам писать историю. Она будет, возможно, не такой захватывающей, но во всяком случае куда более точной. Опирающейся на реальные факты»[111].

К сказанному В.А. Брюхановым добавлю: мне трудно понять, как могут анализировать социальную и историческую реальность те, кто не имеет навыков работы с огромными быстротекущими массивами информации, кто не умеет систематизировать информацию и выдавливать из неё, как из тюбика, знание, кто не умеет плавать в информпотоках и работать, отталкиваясь от совокупности косвенных свидетельств, как это делают разведчики, аналитики спецслужб и криминальные журналисты. Важнейшие события чаще всего решаются втайне и не фиксируются документально (это — не говоря о том, что реальная власть есть тайная власть). Такие события можно вычислить только по косвенным свидетельствам, а для этого нужна дедукция — надо знать, где искать. И нужно воображение — то качество, которое так ценили у учёных В. Гейзенберг, Ж. Гимпель и др. — список величин можно продолжать, если не ad hoc infinitum  [112]', то долго.

 

3

 

Одна из проблем, которую старательно обходит профессорская наука — судьба Гитлера и нацистской организации после войны. Профессорской науке всё ясно: Гитлер покончил самоубийством, а Третий рейх «рассосался», превратившись в мелкие организации «недобитков». Как говорил Людвиг Витгенштейн, некоторые факты и проблемы едва упоминаются из-за их общеизвестности, что создаёт иллюзию ясности и лучше всякого маскхалата скрывает и проблему, и саму реальность. Особенно если на это есть политический заказ, трансформированный в общепринятую научную проблематику, с одной стороны, и список табуированных «для серьёзного рассмотрения» вопросов — с другой. В то же время жур