Ли Пинъэр оплакивает Гуаньгэ

 

Солнце уходит на запад,

реки текут на восток.

Ветер весенний срывает

нежный с цветка лепесток.

Капли на ветках у храма

в Уских застыли горах, [903]

Около дома Сун Юя [904]

ветер резвится в цветах.

Как с зимородковым платьем

вязу сравнить свой наряд?

Щеки, под стать абрикосу,

нежным румянцем горят.

Шумные рощи одели

берег Башуя‑реки [905]

Те ж, кто на службу отправлен

как же от них далеки!

 

Так вот, только Мэн Юйлоу с Пань Цзиньлянь отпустили старого зеркальщика, на востоке показался неизвестный, верхом на муле. В высокой шапке и с пылезащитным флером на глазах, он торопливо ехал прямо к воротам Симэня. Когда он спешился, женщины бросились было во двор. Но подъехавший снял с глаз повязку, и они узнали приказчика Хань Даого.

– Товар привез? – сразу спросил Пинъань.

– Подводы с товарами в городе, – отвечал Хань. – Где батюшка собирается складывать?

– Батюшки нет дома, – отвечал Пинъань. – У его сиятельства Чжоу пируют. Под склад отведен верх в доме напротив. Заходи, почтенный.

Вскоре появился Чэнь Цзинцзи, и вместе с Хань Даого они пошли в дальние покои к Юэнян.

Выйдя из залы, Хань Даого стряхнул с себя дорожную пыль и умылся, а Ван Цзину наказал отнести багаж домой. Юэнян распорядилась накормить приказчика.

Немного погодя прибыли и подводы с товаром. Цзинцзи отпер склад, и грузчики принялись таскать наверх корзины и сундуки. После разгрузки всех десяти больших подвод расплатились с возчиками. Таскать пришлось до самых фонарей. Цуй Бэнь тоже пришел на подмогу. Когда весь атлас был перенесен наверх и пересчитан, склад заперли и опечатали, а грузчиков наградили за работу и отпустили. Дайань еще до этого отправился к начальнику гарнизона Чжоу доложить Симэню. Тот осушил несколько чарок и с наступлением темноты отбыл домой, где ожидавший его приказчик Хань рассказал ему о поездке.

– Господину Цяню письмо передал? – спросил Симэнь. – Как он, пособил?

– А как же! – воскликнул Хань Даого. – Письмо очень помогло. Господин Цянь намного снизил пошлину за десять подвод. Две корзины атласа я считал за одну, а три кипы – за две, и они прошли как чай и благовония. Так что за десять больших подвод с меня взяли всего тридцать с половиной лянов серебра. Господин акцизный ограничился просмотром моей описи товаров и пропустил нас без проверки. Тут же мы и наняли возчиков.

Симэнь был очень доволен таким оборотом дела.

– Нужно будет завтра же купить дорогие подарки и отправить господину Цяню, – сказал он и обернулся к Чэнь Цзинцзи: – Ступай в дальние покои, скажи, чтобы несли закуски и вино. Угости приказчика Ханя и брата Цуя.

После угощения все разошлись.

Слух о возвращении Хань Даого дошел и до его жены Ван Шестой. Она поспешно взяла у Ван Цзина принесенный им на спине багаж и спросила:

– Сам приехал?

– Пока за разгрузкой товаров смотрит, а потом будет с батюшкой говорить.

Ван Шестая велела служанкам Чуньсян и Цзиньэр заварить лучшего чаю и приготовить лучшие закуски. К вечеру прибыл Хань Даого и поклонился жене. Он разделся и умылся. Потом супруги, оставшись наедине, поведали друг другу, как они тосковали в разлуке. Хань Даого рассказал жене об успешной покупке товаров. Ван Шестая до прихода мужа заметила у него в тяжелой сумке солидную толику серебра и спросила:

– Заработал?

– Товаров, вина и рису привез на сотню‑другую лянов, – отвечал он. – Все пока в лавке сложил. Со временем продам, выручу серебра.

– От Ван Цзина слыхала, – рассказывала обрадованная жена, – хозяин нанял приказчика Ганя. Мы с ним и братом Цуем будем поровну барыши делить. Неплохо, а? Лавку в следующем месяце открывают.

– Тут есть кому торговать, – заметил Хань Даого, – а вот на юге человек нужен. Товары закупать и склад сторожить. Батюшка опять меня, наверно, пошлет.

– Ну и поезжай! – подхватила Ван. – Умелому, говорят, больше достается. Ты же по торговой части мастер. Вот батюшка тебя и посылает. А без труда не выловишь и рыбки из пруда. Пробудешь там года два‑три, а надоест, я с батюшкой поговорю. Пусть Ганя или Лайбао посылает. А ты здесь торговлей займешься. Ладно?

– Ладно уж! – протянул Хань. – К разъездам привык. Места знакомые.

– Так бы сразу и надо! – поддержала жена. – На стороне‑то куда больше заработаешь, чем дома сидючи. Так ведь?

Накрыли стол, муж с женой выпили по случаю встречи несколько чарок, потом убрали со стола и легли спать. Их усладам в ту ночь не было предела, но говорить об этом нет необходимости.

На другой день, то есть первого числа в восьмой луне, Хань Даого отправился к Симэню, хозяин послал его вместе с Цуй Бэнем и приказчиком Ганем последить за разгрузкой кирпича и леса и строительством кладовой, но не о том пойдет речь.

Расскажем теперь о Симэне. После осмотра прибывшего атласа делать Симэню было нечего. Тут‑то его и осенила мысль навестить певицу Чжэн Айюэ. Он незаметно передал Дайаню три ляна серебра и юбку с кофтой и велел отнести певице.

Весть о прибытии почтенного господина Симэня прямо‑таки ошеломила мамашу Чжэн. Она без проволочек приняла подарки и, не переводя дыхания, обдала Дайаня целым потоком слов.

– Передай батюшке мою самую искреннюю благодарность, – говорила она. – Скажи, обе сестрицы пребывают дома в ожидании батюшки и просят батюшку осчастливить нас своим прибытием как можно быстрее.

Дайань проник в кабинет и передал хозяину приглашение. После обеда Симэнь велел Дайаню готовить легкий паланкин. Он был в высокой шапке, какую носил Су Дунпо,[906] длинном халате из темного легкого шелка со скрытым наперсником и в черных сапогах на белой подошве. Выйдя из дому, Симэнь первым делом заглянул на стройку, потом сел в паланкин и опустил бамбуковый занавес. Его сопровождали Циньтун с Дайанем. Ван Цзина оставили домовничать, а Чуньхуна с сумой за плечами первым послали к Чжэн Айюэ.

Да,

 

Белый, воздушный и нежный, как снежный комок,

Сотканный тонкий клубящийся шелк.

Персиков будь то источник, иль Лунный чертог,[907] –

Все нам доступно, и путь недалек.

 

Между тем, улыбающаяся Чжэн Айсян вышла навстречу Симэню к воротам. Ее прическу украшали серебряная сетка и цветы сливы, приколотые полуокружьем золотых шпилек. Напудренная и напомаженная, она была прелестна, как цветок, в своей бледно‑коричневой шелковой кофте и желтой с узорами юбке. Айсян проводила Симэня в гостиную и поклонилась. Гость сел и велел Циньтуну отправить паланкин домой, а к вечеру подать коня. Циньтун с паланкином воротился домой, но не о том пойдет речь. Дайань же с Чуньхуном остались при хозяине.

Наконец к Симэню вышла мамаша Чжэн.

– В прошлый раз моя дочка побеспокоила вас, сударь, своим приходом, – отвешивая поклоны, говорила она. – А теперь вы к нам пожаловали развеять тоску. Только напрасно вы, сударь, присылаете подарки и вводите себя в расходы. Я вам премного благодарна за наряды дочке.

– Я же тогда звал ее, – начал Симэнь. – Почему она не явилась? Она Вана больше меня уважает, да?

– Мы до сих пор в обиде на Дун Цзяоэр с Ли Гуйцзе, – объясняла старуха. – Не знали мы о вашем дне рождения, батюшка. У них и подарки были приготовлены, а моим дочкам пришлось с пустыми руками идти. Если б мы раньше знали, мы бы Ванам, конечно, отказали. Но вы, батюшка, позвали слишком поздно. Только дочка стала к вам собираться, а тут как раз нагрянул слуга от Ванов и унес ее наряды. Потом ваш слуга прибыл. Чжэн Фэн, брат ее, говорит, если, мол, ты не пойдешь, батюшка разгневается. Тут я всполошилась и, чтобы слуга от Вана не видал, проводила дочку черным ходом прямо к паланкину.

– Но я ж ее еще до этого звал, – говорил Симэнь. – Я с ней на пиру у господина Ся договорился. Если б она тогда не пришла, меня бы это, само собой разумеется, взорвало. Что это за привычка? Пришла тогда и молчит, слова не добьешься. Что это значит, хотел бы я знать.

– Вот негодница! – заругалась старуха. – Ей как сделали прическу женщины, у нее совсем желание пропало петь на пирах. А у вас, батюшка, гостей, должно быть, много было, она и совсем стушевалась. Она у нас с детства неразговорчивая. Зато кокетничать мастерица. Вот и нынче. Обед прошел, а она только что встала. Сколько раз ей говорила: батюшка вот‑вот пожалует, вставай скорей да одевайся. Но ей хоть кол на голове теши. Спит да и только.

Служанка принесла чай, и Айсян поднесла его Симэню.

– Прошу вас, батюшка! – пригласила старуха. – Пройдите в дальние покои.

Надобно сказать, что дом мамаши Чжэн имел четыре комнаты по фасаду и пять построек вглубь. Симэнь в сопровождении Айсян миновал переносной экран и очутился во дворике, окруженном сплошною стеной бамбука. С обеих сторон располагались флигели, а в постройке напротив, состоявшей из гостиной и двух комнат, и обитала Чжэн Айюэ. Сама же Айсян жила сзади, в четвертом по счету домике.

Перед Симэнем отдернули узорную дверную занавеску, и он очутился в гостиной, где у жертвенного столика красовался свиток с изображением Гуаньинь на гребне прибоя, а по обеим сторонам от него висели по два свитка, изображавшие красавиц в соответствии с временами года – весной и летом, осенью и зимой.

 

От любви к цветам весною поднимаюсь рано,

Чтоб луною наслаждаться, ночью спать не стану.

Пригоршней ловлю я месяц, что в воде сверкает,

Чуть примну цветы – и платье заблагоухает.

 

Дальше, над возвышением, где стояли четыре высоких кресла и две сверкавших лаком скамьи, висела парная надпись:

 

Окошко приоткрою – и луна

тут как тут.

На лютне заиграю – облака

приплывут.

 

Симэнь сел. Сверху выделялись написанные образцовым почерком три знака: «Веранда Любования Луной».[908] Симэню пришлось ждать довольно долго. Наконец зашуршала дверная занавеса, и появилась Чжэн Айюэ. Она была причесана по‑ханчжоуски, без высокого пучка. Ее черные, как смоль, блестящие волосы держала шелковая сетка, из‑под которой, словно темные тучи в лучах вечернего заката, свисали локоны, густые и непокорные. Умело осыпанные золотой пыльцой рядом с бирюзовыми цветами, они, казалось, были окутаны легкой дымкой или густым туманом. Сзади прическу обрамлял ровный ряд витых золотых шпилек, сбоку красовалась шпилька феникс. Красиво переливались аметистовые серьги. В ослепительно белой шелковой накидке и лиловой с бирюзовыми разводами юбке, из‑под которой выглядывали изящные, как клюв феникса, красные носки. Айюэ напоминала фею. На шее мелодично позванивали драгоценные нефритовые подвески, грудь украшали три ветки цветов, особенно выделявшие ее нежные, как цветок лотоса, ланиты. От нее веяло тонким ароматом. А как изящна была ее гибкая, словно ива, стройная талия!

Да,

 

Когда не с ликом Гуаньинь то Даоцзы рисунок,[909]

Тогда Яньшоу кистью писана красавицы парсуна.[910]

 

Чжэн Айюэ предстала перед Симэнем и приветствовала его сложенными на груди руками. Она тут же прикрыла лицо позолоченным веером. Симэнь глаз с нее не спускал. Это было их первое свиданье. Айюэ казалась краше прежнего, и у Симэня невольно забилось сердце. Он едва владел собой.

Немного погодя служанка опять подала чай. Слегка шевельнулся рукав. Красавица протянула тонкие пальчики к чашке, осторожно обтерла ее и обеими руками поднесла Симэню, потом поставила чашку перед Айсян. Сели пить чай. Когда убрали со стола, Айюэ предложила гостю снять верхнюю одежду и пригласила во внутреннюю комнату. Симэнь позвал Дайаня, и тот повесил его темный шелковый халат на спинку кресла. Симэнь вошел в спальню.

Только взгляните:

 

Занавески – нефрит

Все окно в кружевах,

Бледный месяц горит –

Отражен в жемчугах.

 

Прямо перед ним стояла черная лаковая кровать с гравировкой золотом. Узорный парчовый полог скрывал расшитое цветами одеяло. Рядом на красном столике из миниатюрной бошаньской курильницы струился сандаловый аромат. На стене в узорном парчовом мешочке висела ваза с ветками лиловатого бамбука. Перед кроватью стояли два низких кресла с вышитыми тюфяками и пара инкрустированных перламутром экранов, затянутых узорчатой парчой. На тахте, украшенной неразлучными утками, лежали писчие кисти и целая груда старинных и новых книг.

Дивное благоухание окутывало сидевшего Симэня. Во всем чувствовалась подчеркнутая изысканность. Это был, в самом деле, чертог феи или небожительницы – обитель, куда не ступала нога простого смертного.

Во время беседы, прерываемой смехом, вошла служанка и стала накрывать на стол. Появились четыре небольших голубоватых блюда из лучшего фарфора, на которых красовались редкие яства: осетрина с душистым сельдереем и тонко нарезанные под маринадом фениксовые грудки и отвар. Потом подали печенье обоюдного счастья – круглое, как полная луна, тонкое, как лист бумаги, белое, как снег, ароматное и сладкое, приготовленные на меду и масле сладости и лепешки, напоминающие по виду лепестки лотоса, выпеченные со специями – кунжутом и перцем. Айсян и Айюэ поддели палочками разнообразные закуски, разложили их на небольшой расписанной золотом тарелке и поднесли Симэню. Перед ним стояли инкрустированная бирюзою золотая чара вина и чашка приятно терпкого чаю, заваренного с цветами корицы.

Немного погодя сестры за компанию с Симэнем стали лакомиться лепешками. Когда посуду убрали и протерли стол, на нем появился лилово‑красный коврик. Со столика у кровати подали благоухающую лаковую коробку, в которой лежал набор из тридцати двух фишек слоновой кости. Началась игра. Симэнь вынул кость «раздел меж небом и землей», «стрелы летят в десятке направлений». Айсян достались фишки «земля», «бутоны распустились, и вьются бабочки на ветках». Айюэ вытянула кость «человек», «по лестнице взбираюсь, чтоб насладиться луной».

Потом кости убрали и подали вино. На блюдах грудами лежали редкие плоды и фрукты, искрилось пеной золотой вино. Тут были утки, гуси, куры, свиные ножки, жареный дракон и феникс – редчайшие яства, каких не встретишь на земле, нечасто найдешь и на небе.

Да,

 

После плясок и луна

Канула за Циньский терем.

После песен облака,

Чуский двор укрыли в темень.[911]

 

Сестры угощали Симэня то нефритовым нектаром, то яшмовым напитком. Одна подносила чарку цвета зимородка, другая – кубок с изображением неразлучных уточек. Потом хозяйки настроили инструменты, подтянули колки и сели к занавесу. Айсян заиграла на цитре, Айюэ – на лютне, и они запели цикл «Вдруг по сердцу пришлась». Эти романсы в исполнении таких красавиц могли, в самом деле, смягчить даже каменное сердце.

После пения на десерт подали двенадцать блюд изысканнейших сладостей и фруктов, и хозяйки пригласили гостя к столу. Во время пира появились кости, и началась игра на пальцах. Немного погодя Айсян сделала вид, что хочет переодеться и удалилась, оставив Айюэ наедине с Симэнем.

Симэнь достал из рукава два белых шелковых платка с двойной каймой. В одном были завернуты три зубочистки из слоновой кости, а в другом – позолоченная коробочка.

– Тут ароматный чай? – спросила Айюэ и открыла коробочку.

– Нет, здесь средство, которое я принимаю для подкрепления, – сказал Симэнь. – А чай я храню в бумажном пакетике.

Он достал из рукава пакетик плиточного ароматного чаю с цветами корицы и протянул Айюэ. Она ему не поверила и засунула руку к нему в рукав, откуда извлекла лиловый газовый платок. В нем была завернута пара оправленных в золото зубочисток, Айюэ стала рассматривать приглянувшийся ей платок.

– Я такие же видела у Ли Гуйцзе и у Иньэр, – сказала она. – Оказывается, это ты им подарил.

– А кто еще, как не я?! – отвечал Симэнь. – Мне их из Янчжоу на корабле привезли. Если тебе нравится – возьми. Потом и твоей сестре принесу.

Он подсыпал в вино снадобья из позолоченной коробочки и осушил чарку, потом заключил Айюэ в объятья, и они стали пить вино из уст в уста. Симэнь играл ее упругими персями, полными, округлыми и мягкими, как клубок конопляных волос, и одновременно расстегивал ее кофту, чтобы насладиться зрелищем их сверкающей нефритовой белизны. От этого у него вспыхнуло желание. Его штуковина, находившаяся ниже пояса, вдруг оживилась, и он, распустив пояс, понудил Айюэ мять ее. Это мужское естество было столь больших размеров, что красавица ужаснулась и обвила руками шею Симэня.

– Дорогой мой, – говорила она, – мы первый раз встречаемся. Пожалей меня. Умерь вполовину страсть, а то погубишь меня. Это у тебя, наверно, от снадобья. От рожденья такого не бывает. Разве от природы он может быть таким стремительным, таким багровым и бесстыдным?!

– Девочка моя, – с улыбкой ответил Симэнь, – не попробуешь ли ты его на вкус?

– Зачем спешить? – отвечала Айюэ. – Это только наша первая встреча. Как я могу брать его в рот, когда мы еще не знаем друг друга? У нас впереди еще столько встреч, сколько листьев на дереве. Будет время и на флейте поиграть.

Симэнь хотел было приступить к делу, но его перебила Айюэ.

– Налить вина? – спросила она.

– Нет, не хочу, – отвечал он. – Давай ложиться.

Айюэ кликнула служанку. Та убрала стол и помогла Симэню разуться. Сама же Айюэ удалилась в дальнюю комнату переодеться и омыть свои нефритовые врата. Симэнь наградил служанку серебром и лег. Служанка воскурила благовония. Наконец вошла Айюэ.

– Может выпьешь чаю? – спросила она гостя.

– Не хочу я чаю, – ответил Симэнь.

Айюэ заперла дверь, опустила шелковый полог, разделась и, подложив на постель подушку, легла, чтобы предаться утехам пурпуровых уток‑мандаринок. Тело ее было мягким, а заветное место таким белым, безволосым, что напоминало крупитчатую пышку и вызывало прилив любви и нежности. Дабы черпать его полными горстями, Симэнь обнял девушку за талию. Она была поистине живою яшмой, тончайшим ароматом во плоти – тем, чего не приобретешь и за тысячу цзиней золота.

Симэнь взял две белоснежные, как серебро, ноги и положил их себе на бедра. Его штуковина, поддерживаемая подпругой, устремилась прямо в центр цветка, но головка была слишком большой. Долго возился Симэнь Цин, но ему удалось ввести только самый кончик. Айюэ, нахмурив брови и раскинув руки на подушке, терпела. Глаза ее, похожие на звезды, помутились, и она прошептала:

– Пощади меня на этот раз!

Но вместо этого Симэнь Цин положил ее крохотные ножки себе на плечи и стал беспорядочно вставлять и вынимать свой предмет, испытывая неимоверное наслаждение.

Да,

 

Бессчетные соцветья нежных персиков

среди весны раскрылись поутру.

Внезапно ивы, тополи изящные

листвою зашумели на ветру.

Тому свидетельством стихи:

В водяных кружевах

Как кувшинки прекрасны!

И, казалось, в веках

Чары девы всевластны.

Но улыбка Си Ши

Миг – и смыта водою…

В сердце боль заглуши

И утешься с другою.

Вновь, весна, закружи

На Хэ‑яне[912] свой танец,

Музыканты в глуши

Воспевают красавиц.

Ах, к чему подражать

Неуклюже Ван Вэю?[913]!

Сердца пыл удержать

Я весною сумею.

 

Симэнь вернулся тогда от Чжэн Айюэ в третью ночную стражу. На другой день, отпустив мужа в управу, Юэнян с Юйлоу, Цзиньлянь и Цзяоэр сидели у себя, когда в комнату с подарками от надзирателя Ся вошел Дайань. Надзирателю Ся по случаю дня рождения посылались четыре блюда яств, жбан вина и кусок золотой парчи.

– К кому это вчера батюшку в паланкине носили? – спросила слугу Юэнян. – Где он до поздней ночи пировал, а? Наверно, опять жену Хань Даого навещал? Оказывается, ты арестантское отродье, ему свидания устраиваешь, а мне зубы заговариваешь.

– Что вы, матушка! – возразил Дайань. – Приказчик Хань домой вернулся. Как батюшке к ней идти!

– Так куда же? – добивалась Юэнян.

Дайань только засмеялся и, ничего не сказав, понес коробку с подарками.

– К чему вы, матушка, спрашиваете этого арестанта? – заметила Цзиньлянь – Он все равно правду не скажет. Кажется, батюшку сопровождал еще слуга‑южанин. Лучше у него разузнать.

Позвали Чуньхуна.

– Ты вчера батюшку сопровождал? – обратилась к слуге Цзиньлянь. – Говори, где он пировал. Правду говори, не то матушка Старшая бить велит.

Чуньхун опустился на колени.

– Не бейте меня, матушка! – говорил он. – Я все объясню. Мы с Дайанем и Циньтуном вышли из главных ворот и проследовали за паланкином по улицам, потом свернули в переулок и очутились у дома с полуоткрытой дверью. Она была украшена зубцами, а в дверях стояла ярко разодетая госпожа.

– Что же ты, арестант, притона не распознал? – Цзиньлянь засмеялась. – Еще шлюху госпожой величает. Какая же она из себя, эта твоя госпожа, а? Не узнал в лицо?

– Нет, не узнал, – отвечал Чуньхун. – Она на бодхисаттву похожа. Сразу за дверями скрылась. А на голове, как у вас, матушка, сетка. Когда мы вошли, появилась седая барыня, поклонилась батюшке и пригласила пройти в дальние покои. Из‑за бамбуковой изгороди вышла еще одна молодая госпожа, но без сетки. У нее было чистое, овальное, как тыквенное семечко, лицо и ярко‑красные губы. Они сели с батюшкой пировать.

– А вы где ж были? – спросила Цзиньлянь.

– Мы были у старой госпожи, – отвечал слуга. – Она нас вином угощала и котлетами.

Юэнян и Юйлоу, будучи не в силах сдержаться, рассмеялись.

– Ну, а другую госпожу узнал? – спросили они.

– Она вроде петь к нам приходила, – отвечал слуга.

– Так это ж Ли Гуйцзе! – опять засмеялась Юйлоу.

– Но как она туда попала? – недоумевала Юэнян.

– У нас на дверях никаких зубцов нету, – сказала Ли Цзяоэр. – И бамбуковой изгороди тоже.

– Ты и сама не знаешь, – говорила Цзиньлянь. – Раньше не было, а теперь есть.

Вернулся Симэнь и тут же отправился поздравлять с днем рождения надзирателя Ся.

 

* * *

 

А пока расскажем о Пань Цзиньлянь. Держала она у себя кота. Был он весь белый, только на лбу выделялось черное пятнышко вроде малюсенькой черепашки. За это она прозвала его Угольком‑в‑снегу или Львенком‑Снежком. Кот ловко носил в зубах платок, подымал с полу веер. Когда не было Симэня, Цзиньлянь обыкновенно с вечера клала Снежка с собой под одеяло, и он никогда не пачкал ей постель. Во время обеда кот ел, забравшись к хозяйке на плечо. Только она его поманит – кот сразу подбегает, а погрозит – отходит. Цзиньлянь больше звала его Снежком‑разбойником и кормила не говяжьей печенкой, не вяленой рыбой, а давала каждый раз по полцзиня свежего мяса. И до того жирный и пушистый отъелся кот – куриное яйцо в шерсти упрячешь. А как его любила Цзиньлянь! Целыми днями у себя на коленях держала. Все его подзуживала да поддразнивала. Недоброе задумала Цзиньлянь. Зная, как боится кошек Гуаньгэ, она, оставаясь в комнате одна, завертывала в красный шелк кусок мяса и велела коту бросаться на лакомое.

И надо ж было тому случиться – занемог Гуаньгэ. Несколько дней подряд поили его снадобьями старухи Лю, а когда ему стало немного полегче, Пинъэр нарядила его в красную атласную рубашечку и положила в передней на кан. Прикрытый одеяльцем ребенок резвился как ни в чем не бывало. За ним присматривала горничная Инчунь. Кормилица Жуи сидела рядом с чашкой в руке и что‑то ела.

Вдруг нежданно‑негаданно из комнаты Цзиньлянь выскочил кот Снежок. Завидев на Гуаньгэ колыхавшийся красный шелк, обученный кот с яростью бросился на кан и стал рвать когтями рубашонку. Ребенок залился плачем, но тут же умолк. Только тельце его корчилось в судорогах. Испуганная кормилица отставила чашку с едой и, взяв его на руки, принялась успокаивать. Изо рта у младенца шла пена. Кот хотел было броситься на ребенка еще раз, но его прогнала Инчунь. Жуи казалось, что судороги скоро пройдут, но Гуаньгэ успокаивался на короткое время, а потом снова начинал биться. Пинъэр между тем находилась в покоях Юэнян.

– Ступай за матушкой! – наказывала горничной Жуи. – Видишь, ребенку плохо. У него судороги. Попроси матушку поскорей прийти.

Не узнай о случившемся Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее замерло сердце, душа чуть не рассталась с телом. Вместе с Юэнян они впопыхах вбежали в комнату. Гуаньгэ бился в судорогах. Глаза у него закатились, даже не видно было зрачков. Изо рта шла белая пена. Едва слышные всхлипывания напоминали писк цыпленка. Муки сына будто ножом по сердцу резали Пинъэр. Она взяла Гуаньгэ на руки и целовала его, прижимая к груди.

– Мой мальчик! – с рыданьями причитала она. – Как хорошо ты резвился, когда я уходила! Отчего тебя так сводит?

Инчунь и Жуи рассказали ей, как испугал ребенка кот Цзиньлянь.

– Сынок мой дорогой! – еще сильнее зарыдала Пинъэр. – Раз не по душе старшим пришелся, значит терпи. Такая, выходит, твоя доля.

Юэнян промолчала и велела позвать Цзиньлянь.

– Говорят, твой кот испугал ребенка? – спросила она вошедшую Цзиньлянь.

– Кто это вам сказал? – удивилась та.

– Они, – Юэнян указала на кормилицу Жуи и горничную Инчунь.

– Да мало ли чего нагородит баба! – говорила Цзиньлянь, имея в виду Жуи. – Кот все время спал себе преспокойно у меня в комнате. Как он мог напугать ребенка?! Какую ерунду городят! Если сами напугали, нечего на людей сваливать. Вам бы только прицепиться, чтоб на слабого наброситься, а на меня в первую очередь!

– А как же кот тут очутился? – спрашивала Юэнян.

– Да он сюда то и дело забегает, – отвечала Инчунь.

– Ишь ты, то и дело! – подхватила Цзиньлянь. – Что‑то раньше не бросался, а нынче ни с того ни с сего вдруг испугал! И ты, девка, вижу, глаза‑то свои выпятила бесстыжие и несешь всякую чепуху. Но не очень‑то расходись! Лук‑то побереги, а то смотри, тетива оборвется. Ох, и все‑то беды на мою несчастную головушку!

Цзиньлянь в сердцах повернулась и удалилась к себе.

Послушай, дорогой читатель! Не зря говорят:

 

Иная ветка вся в цвету,

но больно колются шипы‑то!..

И в человеческой душе

порою сколько зла сокрыто!

 

С появлением Гуаньгэ хозяин стал во всем потакать Пинъэр. Она попросит одно, он готов ей сделать десять. Видя все это, Цзиньлянь завидовала Пинъэр и злилась. Из ревности и зародился у нее коварный план: обучить кота, чтобы тот до смерти напугал ребенка. Тогда, по ее расчетам, Пинъэр лишится благосклонности, а она, Цзиньлянь, вновь станет любимицей Симэня. Словом, действовала она точно так же, как в старину Туань Гу, который нарочно завел пса Шэньао, чтобы погубить первого министра Чжао Дуня.[914]

Да,

 

Справедливое Небо никто не сумеет

обмануть, провести, в заблужденье ввести,

Все провидит оно, потому не надейся,

если грешен, возмездье его отвести.

 

Гуаньгэ все бился в судорогах. Юэнян велела напоить его имбирным отваром и тут же послала Лайаня за старухой Лю. Пришла знахарка.

– Как он у вас напуган! – нащупывая пульс, воскликнула старуха. – А ведь испуг выгонять труднее всего.

Она велела готовить отвар из ситника с мятой, потом достала пилюлю в золотой фольге, опустила ее в плотно закрытую чарку с отваром и растерла. Гуаньгэ крепко сжимал зубы, и Юэнян пришлось золотой шпилькой из прически открыть ему рот и влить лекарство.

– Хорошо, если выгоним, – говорила старая Лю, – а то вам, почтенная хозяйка, без прижиганий не обойтись.

– Но кто на это решится? – отвечала Юэнян. – Надо будет подождать хозяина. У него спросить. А то ругани не оберешься.

– Спаси его, матушка! – взмолилась Пинъэр, обращаясь к Юэнян. – Прождем – поздно будет. А взбранится, я приму вину на себя.

– Ребенок твой! – отвечала хозяйка. – Если ты согласна, пусть прижигает. Я не настаиваю.

Старуха Лю сделала Гуаньгэ пять прижиганий: между бровями, на шее, обеих руках, где прощупывается пульс, и на груди. Потом ребенка уложили спать. Гуаньгэ был в забытьи вплоть до самых сумерек. Не проснулся он и когда вернулся Симэнь. С приходом хозяина Юэнян наградила старуху пятью цянами серебра, и та боковой тропкой, крадучись, вышла из дому и улетучилась, как дым.

Симэнь направился прямо в дальние покои хозяйки. Юэнян рассказала о Гуаньгэ, и он опрометью бросился в передние покои. Глаза у Пинъэр были красными от слез.

– Отчего у ребенка судороги? – спросил Симэнь.

Глаза Пинъэр наполнились слезами. Она молчала. Он хотел было разузнать у горничной и кормилицы, но и те как воды в рот набрали.

Заметив на ручонках младенца ожоги, а кругом пепел от сгоревшей полыни, Симэнь опять бросился к Юэнян. Она не могла больше скрывать происшедшего и рассказала, как напугал ребенка кот Цзиньлянь.

– Его только что осматривала матушка Лю, – объясняла Юэнян. – Сильный испуг, говорит, без иглоукалываний и прижиганий младенец не выживет. Ждать тебя было некогда, и мать ребенка решилась сделать прижигания. Потом младенца уложили. До сих пор не просыпался.

Не услышь об этом Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут у него все нутро затрясло от злости, гневом закипело сердце и желчью наполнилась печень. Он ворвался к Цзиньлянь, ни слова не говоря, схватил за ноги Снежка, выбежал в коридор и хватил его со всего размаху о каменное крыльцо. Только слышно было, как раскололся череп. Мозги разлетелись тысячей персиковых лепестков, среди которых, как осколки нефрита, поблескивали белизною зубы.

Да,

 

При жизни не водил ушами,

Не стал гоняться за мышами,

Поэтому на свете том

Извечно быть ему котом.

 

Цзиньлянь сидела на кане. Когда Симэнь схватил Снежка, у нее не дрогнул ни один мускул. Однако стоило ему выйти, как она начала ворчать и ругаться:

– Чтоб тебе сдохнуть, разбойник проклятый! Убить беззащитное созданье – на это ты молодец. Кот тебе помешал? Ишь, разошелся! Влетел как бешеный. Да он жизнь твою на том свете потребует, изменник ты проклятый! Чтобы тебе не было ни дна ни покрышки, насильник!

Симэнь вернулся к Пинъэр.

– Я же наказывал хорошенько смотреть за сыном! – набросился он на Инчунь и Жуи. – Как вы допустили кота? Напугал да и все руки поцарапал. Еще верят Лю – этой старой потаскухе! Всего ребенка обожгла. Хорошо, если все обойдется, а то я ее приволоку в управу, зажму пальцы тисками. Узнает у меня, старая блудница!

– На все пойдешь, когда видишь, как на твоих глазах погибает младенец, – говорила Пинъэр. – Тут и детский врач вряд ли поможет.

Пинъэр все еще надеялась, что Гуаньгэ поправится, но от прижиганий судороги перешли вовнутрь и стали более затяжными. Начались конвульсии живота. Гуаньгэ лежал весь мокрый, в испражнениях с кровью. Глаза его то широко открывались, то закрывались вновь. Он не пришел в себя и под утро и не брал грудь. Пинъэр в отчаянии то погружалась в молитву, то обращалась к гадателям и прорицателям, но всюду ей предвещали недоброе.

Юэнян тайком от Симэня снова позвала старую Лю для заклинания духов. Потом пригласили детского врача, который предложил продуть нос.

– Если после продувания из носа потечет, значит еще есть надежда, – говорил врач. – В противном случае – младенец во власти духов тьмы.

Продувание, однако, тоже не принесло ничего обнадеживающего. Целую ночь Пинъэр не отходила от кроватки Гуаньгэ, не переставая плакала и крошки в рот не брала.

Приближался пятнадцатый день восьмой луны. Из‑за болезни младенца Юэнян даже своего рождения не справляла. Родные и близкие прислали ей подарки, но никакого приглашения в ответ не получили. У нее были только старшая невестка У, золовка Ян и старшая мать наставница.

Монахини Сюэ и Ван дулись друг на дружку с тех пор, как не поделили в печатной серебро. Бэнь Дичуань с матерью Сюэ наведались четырнадцатого числа к печатникам. Полторы тысячи копий буддийского канона были готовы, и их принесли домой.

Пинъэр выдала Бэнь Дичуаню еще связку монет на жертвенную лошадь, благовония и свечи. Пятнадцатого приказчик Бэнь и Чэнь Цзинцзи с утра отправлялись в Тайшаньский монастырь, где после молебна им было велено пожертвовать обители все оттиски канона. Потом они должны были доложить обо всем Пинъэр.

Между тем, сват Цяо каждый день посылал тетушку Кун навестить Гуаньгэ. Он‑то и порекомендовал пригласить детского врача Бао, известного медика.

– Его уже взяло к себе небо, а на земле все противятся, – заключил тот. – Болезнь неизлечима.

Врача проводили, дав ему ни за что ни про что пять цяней серебра. Ребенку хотели было дать лекарство, но его рвало. Он лежал с закрытыми глазами и скрежетал зубами. Пинъэр не раздевалась, день и ночь держа на руках Гуаньгэ. У нее от слез не высыхали глаза. Никуда не отлучался и Симэнь. Только заезжал в управу и тотчас же спешил к ребенку.

Но вот однажды – было это в конце восьмой луны – Пинъэр задремала над сыном. Крепко спали горничная и кормилица. На столе горела серебряная лампа. Лунный свет заливал окно. Раздавались монотонные удары стражников. Гуаньгэ так и не приходил в себя.

Горем и печалью охваченная мать, как тебе тяжка одна мысль о прощании навек!

Да,

 

Радость подобна рассветным лучам,

Горе врывается к нам по ночам.

 

Только взгляните:

Небесная Река тускло серебром блестит. Издалека доносятся удары стражи. Месяц залил окно леденящими лучами. В дверь холодом ночным несет. Гусь дикий крякнул в темноте, таланта одинокого средь ночи потревожил. Трещит сверчок – напев такой унылый. Нерадостно красавице одной. На вышке сторожевой отбивают стражу за стражей. По наковальне где‑то ударяют без конца, и вторят колокольцы под стрехою. Их звон красавицу терзает. На столике серебряном мерцает лампа, красавицу едва освещая. Тяжко вздыхает она. Просит об одном – здоровья сыну молит. А горе ведь чаще приходит во сне.

Пинъэр забылась, и ей явился Хуа Цзысюй. Одетый в белое, он как живой остановился у ворот.

– Распутница ты и негодяйка! – заругался он на Пинъэр. – Как ты смела ограбить меня и отдать состояние Симэнь Цину! Я иду подавать на тебя жалобу.

– Пощади, дорогой мой! Прошу тебя! – взмолилась Пинъэр и ухватила его за рукав.

Но Хуа Цзысюй резко отстранил ее. Пинъэр, испугавшись, пробудилась. То был лишь сон.

– Какой странный сон! – повторяла она, сжимая в руке рубашонку Гуаньгэ.

Донеслись три удара стражи. Со страху Пинъэр покрылась потом и волосы встали дыбом.

На другой день, как только явился Симэнь, она рассказала ему свой сон.

– Ну, куда же он пошел?! – успокаивал ее Симэнь. – Ты же знаешь, он умер. Просто тебе представилось прошлое. Успокойся и не обращай на него внимания. И бояться тебе нечего. А я сейчас же пошлю носилки за У Иньэр. Пусть побудет с тобой вечерами. А тетушке Фэн велю за вами поухаживать.

Дайань доставил певицу Иньэр. Когда солнце стало клониться к западу, у Гуаньгэ опять начались судороги.

– Матушка, посмотрите‑ка! – звала хозяйку перепуганная кормилица, держа на руках ребенка. – Гуаньгэ опять закатил глаза. Он дышать перестает.

Подбежала Пинъэр, взяла Гуаньгэ и в слезах кликнула горничную:

– Сейчас же позови батюшку. Скажи, ребенок умирает.

Тем временем пришел Чан Шицзе. Он сообщил Симэню, что подыскал дом из четырех комнат, две по фасаду, всего за тридцать пять лянов серебра. Услышав, что сыну плохо, Симэнь поспешно отпустил Чан Шицзе.

– Не провожаю, – говорил он, – деньги потом пришлю. А дом вместе посмотрим.

Симэнь стремглав бросился к Пинъэр. В детской толпились Юэнян с остальными женами, а также Иньэр и жена У Старшего. Гуаньгэ бился в предсмертных муках на руках Пинъэр. Симэнь не выдержал и вышел в гостиную. Он опустился в кресло, прерывисто вздыхая.

Не прошло и времени, надобного, чтобы выпить полчашки чаю, как Гуаньгэ скончался. Случилось это в предвечерний час под девятым знаком шэнь в восьмой луне двадцать третьего числа. Прожил он год и два месяца.

Дом огласился громкими рыданиями. Пинъэр не находила себе места. С плачем она упала в обморок и долго не приходила в себя, а очнувшись, обняла ребенка.

– Не стало моего спасителя! – громко причитала она. – Разрывается мое сердце. Лучше бы и мне умереть вместе с тобой. Недолго и мне жить осталось. Как рано ушел ты, мой милый! Какое горе принес мне!

Как вкопанные молча плакали рядом с ней кормилица Жуи и горничная Инчунь.

Симэнь