Ли Пинъэр берет в мужья Цзян Чжушаня

 

Воспоминанья душу мне тревожат,

Ушли любви короткие мгновенья.

С подругой игры феникса на ложе,

Смущенье, радость первого сближенья…

Мерцал светильник, выгорало масло,

Потрескивал фитиль, и пламя гасло.

Сменилось счастье днями запустенья,

К прошедшему ни тропки нет, ни вехи.

Но час пришел – привел меня в смятенье,

Пообещав мне новые утехи.

 

Так вот, двадцатого в пятой луне справлял свое рожденье начальник гарнизона Чжоу Сю. Симэнь отвесил пять цяней серебра, выбрал два платка и, одетый по‑праздничному, верхом на белом коне отправился с поздравлениями, сопровождаемый четырьмя слугами. Среди гостей были судебный надзиратель Ся Лунси, командующий ополчением Чжан Цзюйсюань, тысяцкие Цзин Наньцзян и Хэ Цзинь и другие военные чины. Прибывших встречали ударами в барабан и музыкой. Лицедеи давали представление. Четыре певицы наливали кубки.

Проводив Симэня, Дайань привел коня домой, а когда день стал клониться к концу, оседлал коня и поехал встречать хозяина. В начале Западной улицы ему повстречалась тетушка Фэн.

– Далеко ли путь держишь, мамаша? – спросил Дайань.

– Хозяйка наказала пригласить господина Симэня, – отвечала старуха. – Ювелир Гу принес коробку с головными украшениями, вот хозяйка и просит господина прийти посмотреть, да и дело у нее есть, поговорить надо.

– Хозяин у воеводы Чжоу пирует. За ним еду. Иди домой, я ему передам.

– Хлопот тебе прибавляю, а? – посочувствовала Фэн. – Скажи, будь добр. Больно хозяйка его ждет.

Дайань пришпорил коня и помчался к начальнику гарнизона. Пир был в самом разгаре, когда слуга подошел к Симэню и сказал:

– Иду я за вами, сударь, встречаю на улице тетушку Фэн. Ее к вам госпожа послала сказать, что ювелир прислал головные украшения. Вас приглашает посмотреть, и еще у нее к вам дело какое‑то есть.

Симэнь угостил слугу сладостями и дал закусить. Он хотел было откланяться, но его никак не желал отпускать воевода Чжоу. Симэню пришлось выпить с ним большой кубок вина.

– Я вам премного благодарен, ваше превосходительство, – извинялся Симэнь. – Я бы рад продлить удовольствие, но меня ждут дела. Прошу прощения! Не осудите!

Он осушил кубок, простившись с хозяином, сел на коня и помчался к Ли Пинъэр.

Она подала ему чай.

– Коня отведи домой. Завтра за мной придешь, – наказал он слуге.

Дайань уехал. Пинъэр велела Инчунь принести коробку и показать украшения Симэню. Прекрасные это были изделия! Они горели разноцветными огнями, от их блеска рябило в глазах.

Симэнь и Пинъэр условились, что двадцать четвертого жених пришлет свадебные подарки, а четвертого приедет за невестой. На радостях Пинъэр накрыла стол и устроила пир. Немного погодя она велела горничным навести порядок в спальне и постелить свежие прохладные циновки.[293] Возлюбленные сняли одежды и сели на покрывало из плотного шелка под газовым пологом, надушенным мускусом и ароматами. Они долго пили вино, шутя и играя, прислонившись друг к дружке, пока глаза не заблестели страстью, не вспыхнуло желание в сердце. Немного насладившись «игрою тучки и дождя», Симэнь, возбужденный вином, сел на ложе и позвал Пинъэр прилечь к нему сбоку и «сыграть на свирели».

Только поглядите:

Плывет над пологом благоуханье мускуса и орхидей, нежно красавица играет на свирели. Увидишь стан ее – белоснежный нефрит – и сердце невольно забьется в груди. Коснется устами, как вишенки алыми, иль приласкает, погладит – ее пальчики нежнее ростка. Тотчас возлюбленный воспылает страстью, она – познает прелести волшебного рожка.

– А Хуа Цзысюю ты тоже так играла? – спросил шутки ради опьяневший Симэнь.

– Да у него вся жизнь прошла как в бреду, – отвечала Пинъэр. – У меня и желания‑то никакого не было. Он только и знал болтаться а когда заявлялся, я его и близко к себе не подпускала. Когда был жив наш старец, они с ним в отдельной комнате спали. Я его до того ругала, что у него сучья кровь в голову бросалась. Он бывало, дело не дело, старику жаловался. Из него дурь и палкой не выбьешь. И чтоб я с ним делала что‑нибудь подобное?! Да я б на тот свет пошла от позора. Кто мне может быть дороже тебя, искуситель ты мой! Исцелитель ты мой единственный! И белым днем, и среди темной ночи не выходишь ты у меня из головы.

Они немного поиграли и снова дали волю страстям. Инчунь внесла небольшую квадратную коробку, в которой были всевозможные яства – орехи, ломтики вяленого мяса, куриные и гусиные лапки, цветочное печенье. В изящном золотом кувшинчике искрилось ароматное вино.

С тех пор, как зажгли огни, они пили вино и предавались утехам. Пробили первую ночную стражу, и вдруг послышался стук в ворота. Вышла тетушка Фэн.

У ворот стоял Дайань.

– Я ведь сказал, чтобы он завтра приходил, – изумился Симэнь. – И что его средь ночи принесло?

Симэнь велел позвать слугу в дом. Тот чуть не бегом бросился к спальне, где почивали Симэнь и Пинъэр, но у дверей остановился, не решаясь войти.

– Молодая госпожа с супругом прибыли, – стоя за занавеской, доложил Дайань. – Столько вещей привезли! Госпожа Старшая приказала скорее вас позвать.

Симэнь Цин только гадал, что заставило дочь с зятем приехать в такую позднюю пору. Решив, что ему надо сейчас же узнать, что случилось, он быстро встал. Пинъэр помогла ему одеться и налила на дорогу теплого вина. Вскочив на коня, он помчался домой.

Во внутренней зале при свете фонарей и свечей стояли дочь с мужем. Вокруг них громоздились сундуки, корзины, кровати, пологи и прочая утварь.

– С чего это вы вдруг пожаловали? – спросил встревоженный Симэнь. – Что случилось?

Зять Чэнь Цзинцзи, склоняясь в земном поклоне, заговорил со слезами на глазах:

– Наш достопочтенный господин Ян был на днях разжалован, смещен придворным прокурором со своего поста и по высочайшему указу заточен в Южную тюрьму.[294] Всех его родственников, служащих и сторонников подвергают допросу, надевают на шею кангу[295] и высылают. От Яна вчера ночью к нам прибежал управитель, рассказал обо всем отцу и так напугал нас, что отец велел мне с женой укрыться на время в вашем доме и прихватить с собой кое‑какие пожитки. Сам же он отправился к моей тетке разузнать, как обернется дело. Отец не забудет вашего благодеяния, батюшка, и, когда все уляжется, щедро вас отблагодарит.

– Он мне написал? – спросил Симэнь.

– Вот письмо. – Чэнь достал из рукава пакет и вручил тестю.

Симэнь разорвал конверт и стал читать:

 

Младший сват Чэнь Хун бьет челом.

Милостивейший сват Симэнь,

настоящим без лишних слов сообщаю, что в то время как северные варвары, нарушив границу, вторглись в Сюнчжоу,[296] начальник военного ведомства Дан Фу не отдал боевого приказа ни пешим, ни конным, вследствие чего упустил стратегический момент и вызвал неудовольствие двора. Тяжкие обвинения были предъявлены и достопочтенному господину Ян Цзяню. По гневному указу Его Величества Ян Цзяня заточили в Южную тюрьму и допрашивали на судебной коллегии трех управлений.[297] Все его родственники и служащие приговорены по закону к ссылке в пограничные войска.

Такие вести повергли в ужас как меня, так и всех домочадцев. Не зная, где искать прибежища, я отправил на некоторое время к Вам сына с Вашей любимой дочерью и велел им захватить кое‑какое добро. Сам же перееду к мужу сестры, Чжан Шиляню, дабы узнать о дальнейшем. Как только все уладится, вернусь домой. Не забуду о Вашем благодеянии и щедро Вас отблагодарю. Если дело, паче чаяния, получит огласку и у Вас в уезде, я на всякий случай велел сыну захватить еще пятьсот лянов серебра. Прошу прощения за причиненные Вам хлопоты и беспокойство. Буду вечно Вам благодарен. Писал наспех при лампе, без подробностей.

Еще раз низко кланяюсь. Хун.

Середина лета. 20 дня.

 

Симэнь Цин растерялся, но все же велел У Юэнян накрыть стол в угостить дочь с зятем, слугам приказал приготовить для приехавших расположенный перед залой обширный восточный флигель, а сундуки, корзины и шелка убрать в покои Юэнян. Чэнь Цзинцзи достал пятьсот лянов серебра и вручил тестю на подношения властям. Симэнь вызвал управляющего У, дал пять лянов и велел ночью же пойти к уездному архивариусу, чтобы списать поступившие из Восточной столицы известия.

Вот что было напечатано в «Столичных ведомостях»:[298]

 

Доклад прокурора Военного ведомства Юйвэнь Сюйчжуна.

Покорнейше прошу Ваше Величество судить и со всей строгостью наказать самовластных преступников, подрывавших устои Империи, дабы поднять дух в воинстве нашем и покончить с бедствиями от набегов варваров. Как известно Вашему покорному слуге, варвары совершали набеги с древних времен. Племена сяньюнь при династии Чжоу,[299] сюнну в царствование дома Хань,[300] тюрки при Танах,[301] кидани в период Пяти династий,[302] а когда основал Империю наш Сунский Государь, на землях Срединной Империи не один день бесчинствовали войска царства Ляо.[303] Однако не слыхивал, чтобы угроза варварского нашествия зарождалась извне, когда нет к тому повода внутри страны. Как гласит поговорка: колокол не загудит, пока не выпадет иней; колонна не отсыреет, пока не пройдет дождь. Одно зло порождает другое – таков непреложный закон. Так, у больного, когда он долго страдает от внутреннего недуга, изначальный эфир истощается, и в него отовсюду входит нечисть, от которой заболевают руки, ноги и кости. Такому больному не выжить, лечи его сам луский Бянь.[304] Поднебесная как раз и напоминает такого крайне истощенного больного. Вы, Государь, ее голова, Ваши помощники‑сановники – ее внутренности, все чиновники – ее руки и ноги.

Вы, Ваше Величество, пребываете на девятом небе.[305] Чиновники Ваши внизу со всем усердием управляют страною. Если бы все внутри было наполнено жизненным эфиром, а процветание защищено от внешнего удара, откуда бы явиться беде? Ныне нашествие орд инородцев накликал не кто иной, как наставник Вашего Величества Цай Цзин, первый министр, стоящий во главе залы высокого правления. Этот коварный злодей льстил и лицемерил в глаза, но действовал бесстыдно и корыстолюбиво за спиной. Оказавшись не в состоянии помогать Государю в постижении нравственных истин, поощрении естественного начала и просвещения, а нижестоящим должностным лицам – во внедрении добродетельного правления, в охране народа и любви к нему, он пекся только о собственной корысти и жаловании, мечтал сделаться Вашим любимцем и укрепить свое положение. Цай Цзин, кроме того, сколотил собственную клику и вынашивал заговоры, втайне обманывал Государя. Он губил лучших, из‑за него предали казни ваших верных слуг; он сеял страх в Поднебесной. У его ворот собирались отовсюду сановники в красных и пурпурных одеяниях. Не так давно он самовольно изменил нашу политику по рекам Хуанхэ и Хуаншуй, отдал три области варварам ляо.[306] Во время мятежа Го Яоши,[307] перешедшего потом на нашу сторону, по вине Цай Цзина чжурчжени в конце концов нарушили перемирие, и их полчища стали теснить Китай. Вот как тяжки его преступления против Отчизны! Цай Цзин недостоин занимать свой пост.

Ван Фу[308] – алчный бездарный подлец и ведет себя как балаганный комедиант. По протекции Цай Цзина он был приближен ко двору. Вскоре ему по недоразумению вверили власть над всеми войсками Империи. Он же, помышляя только о возвышении и собственном благополучии, не мог выдвинуть ни единого соображения, а потому растерялся и впал в панику, как только Чжан Да[309] стал бесчинствовать в Тайюани. Ныне, когда варвары вторглись в наши пределы, он в страхе за свою жизнь бежал на юг с женой и детьми. За такие преступления против Отечества Ван Фу мало казнить!

Ян Цзянь – этот щеголь в атласных штанах, любитель тонких яств, присвоив себе заслуги предков, опираясь на родню жены – потомков фаворитки, был назначен на пост командующего придворной гвардией. Будучи распущенным, он завел множество наложниц. Притворяясь преданным, Ян Цзянь оказался вероломным и беспримерным трусом.

Эти трое подобрали себе тесно связанных между собою друзей, сбили клику, оплели и двор, и всю страну. Эти паразиты подточили власть Вашего Величества изнутри. За несколько лет они навлекли на Отчизну ужасные бедствия, подорвали основы жизни и нанесли ущерб населению. Они отягчили повинности и поборы. Народ разбегался, уходил в разбойники, варвары перестали покоряться, истощились богатства Поднебесной, и расшатались устои Империи. Злодеяний Цай Цзина и его клики не перечесть, как волос на голове. По своему долгу мы, верноподданные, обязаны предотвращать преступления, служить советами Вашему Величеству. Если бы мы, увидев собственными глазами, как предатели губят Империю, не докладывали о том Вашему Величеству, то не оправдали бы Высочайших милостей правителя‑отца и изменили тому, чему нас учили всю жизнь. Пав ниц, умоляю Ваше Величество о вынесении приговора.

Дело Цай Цзина и всей клики злодеев необходимо либо передать в кассационную палату для смягчения наказания, либо приговорить преступников к высшей мере наказания – отсечению головы; либо, как принято, забить в колодки и выставить на позор; либо сослать в места отдаленные, пусть сражаются с демонами и оборотнями.[310]

Только в таком случае вернется к нам благоволение Неба, возрадуется народ, восторжествуют законы и прекратятся варварские набеги. Возликует вся Поднебесная, Ваши верные слуги и народ.

Удостоились получить Высочайшее повеление:

«Цай Цзина оставить пока на прежнем посту помощника государева. Ван Фу и Ян Цзяня направить в судебную коллегию трех управлений. Быть по сему».

С благоговением исполнили Высочайшее повеление.

«После дознания в коллегии участники клики – преступники Ван Фу и Ян Цзянь – за попустительство вторжению варваров и потерю земель, за гибель народа, воинов и полководцев подлежат казни – отсечению головы.

Выявленных соучастников из числа родственников и домашних, писцов и секретарей – Дун Шэна, Лу Ху, Ян Шэна, Пан Сюаня, Хань Цзунжэня, Чэнь Хуна, Хуан Юя, Цзя Ляня, Лю Шэна и Чжао Хундао – после допроса забить в колодки и выставить на позор, а по истечении месяца сослать в пограничные войска».

 

Не прочитай Симэнь такого сообщения, все бы шло своим чередом, а тут у него зашумело в ушах, затрепетали внутренности, замерло сердце, чуть душа с телом не рассталась. В лихорадочной спешке приказал он связать во вьюки золото, серебро и драгоценности, позвал в спальню Лайбао с Лайваном и шепотом наказал:

– Наймите носильщиков и сейчас же, ночью, спешите в Восточную столицу, разузнайте новости. А к свату Чэню в дом не показывайтесь. Случится что недоброе, постарайтесь умилостивить кого надо, а как все уладите, быстрее возвращайтесь домой.

Симэнь выдал им на дорогу двадцать лянов серебра, и ранним утром в пятую стражу, наняв носильщиков, они двинулись в путь, но не о них пойдет сейчас речь.

Всю ночь не смыкал глаз Симэнь, а утром отдал распоряжение Лайчжао и Бэнь Дичуаню прекратить разбивку сада, распустить мастеров, в дом никого не пускать и домашним на улице не показываться. Ворота по целым дням оставались на запоре. Самого Симэня все бросало в дрожь, он становился все мрачнее и мрачнее, метался по дому взад‑вперед, как сороконожка под лучами палящего солнца. И даже саму мысль о женитьбе на Ли Пинъэр из головы выбросил.

– Стоит ли так расстраиваться? – обратилась к сидевшему целыми днями дома удрученному мужу Юэнян. – Ведь Чэни в беду попали, им и ответ держать. На каждый долг свой кредитор, на каждое лихо – свой горемыка.

– Что вы, женщины, разумеете? – возразил Симэнь. – Ведь Чэнь – мой свойственник. Тут не до шуток! Да еще и доченька с муженьком пожаловали. Да и соседи на нас давно зубы точат. Прялка‑то на месте стоит, да челнок бегает. Затронь овечку, ослы в драку полезут. Найдется негодяй, донесет, и вырвут дерево, доищутся до корешков, тогда никому несдобровать. Говорят, ворота запрешь, так беда с неба свалится.

В унынии сидел дома Симэнь, но не о том пойдет речь.

 

* * *

 

Расскажем теперь о Ли Пинъэр. Пождала она день‑другой, но Симэнь не появлялся, раза два тетушку Фэн посылала. Ворота у Симэня будто железом оковали – сам Фань Куай не проломит. Подолгу простаивала у дома старуха, но и тени людской не показывалось.

Никак не могла понять Пинъэр, что случилось. Подошло двадцать четвертое число, и опять отправила она тетушку Фэн к Симэню отнести головные украшения и пригласить к себе.

Ворота не открывали. Старуха встала под крышу дома напротив и стала ждать. Вскоре в воротах показался Дайань. Он торопился напоить лошадь.

– А, мамаша, – заметив тетушку Фэн, протянул слуга. – С чем пожаловала?

– Госпожа велела украшения отнести и хозяина пригласить, – отвечала старуха. – Чего это как все вымерли?

– У хозяина дела срочные, некогда ему сейчас, – объяснял Дайань и посоветовал: – Иди, мамаша, домой, а я лошадь напою и скажу хозяину.

– Я уж тут обожду, дорогой мой! На, захвати украшения и скажи хозяину. До того госпожа на меня сердится!

Дайань привязал коня и пошел домой. Долго пришлось ждать старухе.

– Говорил с хозяином, – сказал появившийся наконец слуга. – Украшения он взял и просил передать, чтобы госпожа подождала еще несколько дней. Как освободится, сам навестит госпожу.

Тетушка Фэн поспешила домой и передала разговор Пинъэр. Та опять стала ждать. Была на исходе пятая луна, пошло начало шестой, а она все ждала и ждала, но не было о Симэне ни слуху ни духу. Исстрадалась Пинъэр и совсем потеряла надежду, что настанет когда‑нибудь счастливый день.

Да,

 

Охоты нет ей брови подводить,

К нарядам дорогим остыла,

В душе печально и уныло,

Тоска и одиночество в груди.

 

Симэнь не появлялся, и Пинъэр с каждым днем теряла аппетит, смятение все сильнее овладевало всем ее существом. Она ложилась в одинокую постель и подолгу ворочалась с боку на бок. Однажды ей послышался стук в дверь, почудилось, будто идет Симэнь. Обрадованная, с сияющей улыбкой Пинъэр бросилась к двери и, взяв его за руку, ввела в спальню, где расспрашивала, почему он нарушил уговор. Между ними завязалась сердечная беседа. Они слились в любви и отдали ночь усладам, а когда запели петухи и забрезжил рассвет, Симэнь исчез. Пинъэр внезапно пробудилась и с испугу громко вскрикнула, но тут же впала в забытье. В спальню вбежала встревоженная тетушка Фэн.

– Только что ушел Симэнь Цин. Ты ворота заперла? – спросила ее хозяйка.

– Это вам, должно быть, представилось, сударыня, – уверяла старуха. – Никакого господина тут не было, даже тени не показалось.

С тех пор Пинъэр стали преследовать кошмары. Всякую ночь ее осаждали лисы. Они являлись в человеческом облике и высасывали из нее жизненные соки.[311] Она бледнела и худела, перестала есть и пить, а потом и совсем слегла в постель.

– Пригласить бы вам Цзян Чжушаня с Большой улицы, – посоветовала старая Фэн.

Цзян Чжушаню было не больше тридцати. И вот перед ним, стройным, бесшабашным, крайне легкомысленным и лукавым, когда его привели в спальню, предстала, укрытая одеялом и распустившая волосы‑тучи, Ли Пинъэр. У нее, казалось, не хватало сил превозмочь терзающую ее тоску. После чая горничная подстелила тюфяк, и Цзян Чжушань, приблизившись к больной, стал прощупывать пульс.[312]

– Обследование позволяет установить исток вашего недуга, сударыня, – заговорил, наконец, Чжушань, не отрывая глаз от привлекательной пациентки. – У вас учащен пульс в печени. От сильного биения выше запястья образовалась опухоль. Вместе с тем парализованной оказалась артерия, характерная для женского организма, и пульс давно переместился во впадину ниже большого пальца. Охватившие вас шесть желаний и семь страстей[313] и вызывают борьбу двух противоположных начал, от коей вас, сударыня, то бросает в жар, то знобит. Похоже на то, что вас изводит тоска, несбывшееся желание. Ваш недуг схож с лихорадкой или простудой, но это ни то и ни другое. Днем вы ощущаете усталость и апатию, желание лечь в постель. Ваши жизненные силы иссякают. По ночам вам кажется, что душа не находит себе места, в бреду представляется, будто вы вступаете в связь с духами. Если не приступить к лечению немедленно, то, как это ни прискорбно, недуг перейдет в чахотку и исход, сударыня, будет весьма печален.

– Прошу вас, доктор, будьте так добры, дайте мне лучшее лекарство, – умоляла Пинъэр, – чтобы я могла поправиться. Щедро вас отблагодарю.

– Я постараюсь сделать все, что могу, сударыня, – заверил ее Чжушань. – Мое лекарство обязательно восстановит ваше драгоценное здоровье.

Чжушань стал прощаться. Тетушка Фэн с пятью цянями серебра пошла к нему за лекарством.

Вечером Пинъэр приняла лекарство и ночь провела спокойно. Постепенно у нее появился аппетит, она стала вставать, причесываться. Прошло немного дней, и она почувствовала себя как и раньше.

Однажды Пинъэр потратила три ляна и накрыла стол. Тетушка Фэн пошла приглашать Цзян Чжушаня. Вожделение не покидало его с самого визита к Пинъэр, поэтому, едва услыхав о приглашении, он приоделся и поспешил к ней. По‑праздничному одетая Пинъэр встретила его приветствием в средней зале и пригласила к чаю. Потом хозяйка провела гостя в спальню, где был накрыт стол. Благоухал аромат мускуса и орхидей. Молоденькая Сючунь вынесла на золоченом подносе три ляна серебра. Пинъэр высоко подняла нефритовый кубок и с поклоном протянула Чжушаню, говоря:

– Мне нездоровилось, и вы, благодаря вашему чудодейственному лекарству, вернули меня к жизни. Я пригласила вас, доктор, чтобы отблагодарить этой скромной чаркой вина.

– Я только выполнял свой долг, и вам, право, не стоило так беспокоиться и хлопотать, сударыня, – проговорил Чжушань и, увидев три ляна, продолжал: – Я ваш покорный слуга и не посмею принять таких подношений.

– Покорнейше прошу вас принять этот ничтожный знак моего внимания.

Чжушань долго отказывался, но потом взял серебро. Пинъэр поднесла ему кубок, и они сели за стол. Вино трижды обошло пировавших. Чжушань непрестанно бросал на хозяйку многозначительные взгляды. Разодетая, напудренная Пинъэр казалась выточенной из яшмы и поражала своей грацией и изяществом.

– Позвольте спросить вас, сударыня, сколько цветущих весен видели вы? – спросил Чжушань, решив завлечь ее разговором.

– Впустую прожила двадцать четыре года, – ответила Пинъэр.

– О, вы в самом расцвете молодости и у вас такие роскошные хоромы, живете вы в полном достатке. Чего же вам недоставало, сударыня? Что явилось причиной столь тяжкого недуга?

Пинъэр выслушала гостя и, улыбнувшись, сказала:

– Не скрою, доктор, после кончины мужа дом опустел, я осталась совершенно одинокой. Как не заболеть с горя, тоски и от мрачных раздумий?!

– Давно ли скончался ваш супруг?

– В одиннадцатой луне прошлого года его унесла лихорадка. Вот восемь месяцев как его не стало.

– Кто же его пользовал? – поинтересовался Чжушань.

– Доктор Ху с Большой улицы.

– А, тот самый Ху Пустомеля, который жил раньше на Восточной улице у придворного евнуха Лю? – изумился Чжушань. – Но ведь он не состоит в Его Императорского Величества медицинской академии, как я, например, и совершенный профан в определении пульса. Как вы могли пригласить его, сударыня!

– Но его мне порекомендовали соседи… И потом, доктор тут ни причем. Так уж мужу на роду, видно, было написано.

– У вас есть дети?

– Никого у меня нет.

– Вам можно только посочувствовать, сударыня. Остаться одинокой вдовою в пору самого цветения молодости… Но почему бы вам не попытаться найти новое счастье? Так покорно обрекать себя на страдания? Так‑то немудрено и зачахнуть.

– Меня недавно сватали, и я вот‑вот должна была выйти замуж, – призналась Пинъэр.

– Кто же он, позвольте вас спросить?

– Его милость господин Симэнь, который держит лавку лекарственных трав напротив управы.

– Бедная вы моя сударыня! – воскликнул Чжушань. – И зачем вы за него идете? Я частенько бывал у Симэнь Цина и хорошо знаю всю его подноготную. Он с уездными властями стакнулся, в тяжбах посредником выступает, негласно ростовщичеством занимается, живыми людьми торгует. Дома у него одних жен не то пять, не то шесть. А как он их бьет! Чуть не по душе, велит свахе продать. Да, мастер жен пороть, первый губитель! Хорошо, вы мне заранее сказали, сударыня, а то угодили бы, как бабочка в огонь. Замучил бы, дохнуть не дал. Но было бы поздно. А на днях у него сват в беду попал. Так он теперь дома сидит, никому на глаза не показывается. Даже стройку забросил. А в управу распоряжение из столицы уже поступило – арестуют его, а дом и все добро в казну отойдут. Вот его участь, и как это вы за него идете, сударыня!

Рассказ Чжушаня заставил Пинъэр умолкнуть. Но ведь сколько вещей отдала она Симэню! Она долго размышляла, нервно расхаживая по спальне, говорила самой себе: «Вот, оказывается, почему он не идет. Неприятность у него, а я‑то за ним посылала… И правду говорит доктор. Чжушань – сама скромность и учтивость. А что, если выйти за него? Интересно, есть у него жена?» – И Пинъэр, обращаясь к гостю, сказала:

– От всего сердца благодарю вас, сударь, за добрый совет. Я была бы не против, если б вы изъявили такую любезность и познакомили меня с подходящим человеком.

Чжушань не упустил возможности и спросил:

– А какого бы вам хотелось, позвольте узнать? С удовольствием разузнал бы и помог вам, сударыня.

– Мне все равно, какого он состояния, только походил бы на вас, сударь.

Не услышь этого Чжушань, все бы шло своим чередом, а тут он едва удержался от счастья. Выйдя из‑за стола, он упал на колени.

– Сказать вам правду, сударыня, у меня нет ни хозяйки, ни детей. Давно уж живу бобылем – даже стол накрыть некому. Если у вас действительно родилось расположение ко мне, несчастному человеку, и вы готовы сочетаться со мной самыми тесными узами, как в свое время царства Цинь и Цзинь, это было бы исполнением самой заветной мечты всей моей жизни. По гроб не забуду такой чести.

– Встаньте же! – Пинъэр улыбнулась и протянула Чжушаню руку. – И давно вы живете вдовцом? Сколько вам лет? Ведь для совершения свадебного обряда полагается заслать сваху.

– Вашему покорному слуге двадцать девять лет, – жалобным голосом заговорил Чжушань, снова опустившись на колени. – Родился в час зайца двадцать седьмого в первой луне. Жена моя умерла в прошлом году, и я беден и сир. Если вы даете мне свое драгоценное согласие, то к чему же сваха?!

– Если у вас нет денег, – Пинъэр улыбнулась, – то мы позовем матушку Фэн, – она у меня живет, – и пусть она будет нашей свахой, а насчет подарков не беспокойтесь. Выберем счастливый день, и войдете ко мне в дом мужем. Что вы на это скажете?

– Вы воистину осчастливили горемыку, сударыня! – поспешно отвешивая земные поклоны, рассыпался Чжушань. – Мне кажется, я вновь обрел отца и мать, ощутил родительскую ласку. Еще никогда не переживал я такого счастья!

Они осушили свадебный кубок, заключив тем самым помолвку. Чжушань пировал с Пинъэр до самого вечера. Когда он ушел, Пинъэр стала советоваться с тетушкой Фэн.

– Видишь ли, у Симэнь Цина беда случилась. Кто знает, чем все кончится, а я одна. Заболела и чуть с белым светом не распрощалась. Я так думаю, не лучше ли будет взять этого доктора себе в мужья, а?

На другой день Пинъэр отправила Цзян Чжушаню письмо с тетушкой Фэн. В нем сообщалось, что восемнадцатое в шестой луне предвещает счастье, в этот день она ждет его к себе, чтобы стать мужем и женой.

Прошло еще три дня, и Пинъэр вручила Чжушаню триста лянов серебра, чтобы он открыл в двух помещениях у ворот лавку и украсил ее как полагается. Раньше Чжушань пешком ходил по больным, теперь приобрел осла и важно разъезжал на нем верхом, но не о том пойдет речь.

Да,

 

Весенний ветерок едва подует –

И зеркало стоячих вод взволнует.

 

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ