Двадцать часов на ногах в день из недели в неделю

 

В прежние годы я больше всего любил послеобеденное время до начала заката. Около четырех часов народ начинал уходить с пляжа, и примерно к пяти там не оставалось практически ни одной живой души. Солнце за таверной висело низко‑низко, и тени от тамарисков протягивались через пляж к морю, цвет которого постепенно начинал меняться в тон небу. Если на небе были облака, от которых отражались лучи садившегося солнца, картина перед наблюдателями представала завораживающая, особенно когда стихал ветер, как это обычно случалось к вечеру. Поверхность моря, казалось, приподнималась в воздух на едва заметных волнах, переливаясь завихрениями бирюзового, лилового и розового цвета. Просто не верилось, что на свете бывает столь дивная красота, от которой веет таким спокойствием.

Для работников ресторанов и закусочных это время, бесспорно, является самым напряженным. Вы, словно стараясь обогнать само время, лихорадочно носитесь между столиками, пытаясь убрать то, что осталось после обеда, и одновременно делаете все возможное, чтобы приготовить ужин. И если в этот момент к вам забредет какой‑нибудь посетитель и потребует подать ему что‑нибудь, вы вынуждены приложить титанические усилия, чтобы не придушить его, а затем спрятать тело на заднем дворе под картофельными очистками, после чего вернуться к приготовлению ужина.

Если вы работаете в такой таверне, как «Прекрасная Елена», являющейся единственной закусочной на пляже, и проводите в сутки восемнадцать часов на ногах, можете считать себя счастливцем. Обычно, особенно в пик сезона, начинающегося аккурат первого июля, вам приходится работать по двадцать часов.

Рабочий день начинается в семь часов утра, когда надо сделать кофе и завтрак местным рыбакам, вернувшимся после ночной смены, и некоторым туристам, любящим вставать пораньше, часть коих не участвовала в шумных гулянках, а часть как раз участвовала и до сих пор пьяна.

Одновременно с этим надо начинать готовить основные блюда – разнообразные виды тушеных, печеных блюд типа мусаки и фаршированные помидоры и перцы. Вдобавок к этому надо заранее заготовить как можно больше салатов и соусов вроде цацики и мелиц а носал а та.

Стряпню самых основных блюд греческой кухни берет на себя Деметра. Она действует бескомпромиссно и споро, хватает пучок овощей, безжалостно рубит их и бросает в воду или шипящее масло. Насколько можно судить, никаких мерных чашек и весов она не использует: сколько в пригоршню поместилось – столько поместилось.

В отличие от нее, я раскладываю поваренную книгу на специально привезенной для этого подставке и все тщательно отмеряю – ложечку за ложечкой, чашечку за чашечкой. Иногда я замечаю, как Деметра, носящаяся по кухне со скоростью вихря, изумленно поглядывает на меня краешком глаза и поблескивает золотыми зубами. Однако при всем при этом она не может не признать, что блюда, которые я готовлю, получаются вкусными, пусть даже ни одно из них она не доела до конца. Исключением стала мусака, которая, по ее словам, получилась просто изумительной. Эту мусаку со всевозможным почтением она мне помогала готовить сама.

Обеденное время начинается примерно в одиннадцать и заканчивается в районе трех‑четырех часов дня. В тот самый момент, когда весь цивилизованный мир наслаждается послеобеденным сном, занимается любовью, моется в душе, наряжается для вечеринок с коктейлями и гулянок, мы, ресторанные работники, не зная ни минуты отдыха, должны вкалывать, разбирая кавардак, который после себя оставили посетители, и готовя им вечернюю трапезу.

Летом в Греции время ужина наступает в семь часов. Народ начинает раскачиваться к восьми, а самое напряженное время приходится на промежуток между девятью и десятью часами. После этого, в зависимости от того, снизошел ли на собравшихся кефи или нет, начинается полноценное гуляние. Если случилось именно так, пирушка может затянуться глубоко за полночь, иногда до трех‑четырех часов утра. Затем ресторан следует привести в порядок, сковородки, горшки и кастрюли вымыть и поставить в холодильник новые запасы вина, воды, пива и прохладительных напитков. И после всего этого, когда, на ваш взгляд, проходит где‑то около десяти минут, вам надо вставать в полседьмого и снова выходить на работу.

Иногда меня спрашивали, почему я не мог попросить посетителей уйти пораньше и закрыть таверну в районе полуночи. Или, наоборот, неужели нам было так уж необходимо открываться к завтраку. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но помимо неплохих денег, которые мы зарабатываем за вечер (накрутка на напитки составляет процентов восемьдесят, на еду – десять), есть еще такая штука, как чувство ответственности перед клиентами. Многие из них, когда являются к вам ранним утром или поздним вечером, так радуются при виде того, что вы открыты, что вам становится их жалко и у вас просто не поворачивается язык отказать им в последнем стаканчике вина или первой утренней чашечке кофе.

За многие годы исключительно по моей вине таверна неоднократно закрывалась только под утро. Нередко после гулянки, затянувшейся на всю ночь у друзей, я приползал к таверне в невероятную рань и просил накормить меня завтраком. Я не просто знал, во сколько теоретически мог заявиться в таверну посетитель вроде меня, я жил в доме из столь хрупкого стекла, что не смел кинуть даже крошечный голыш, не говоря уже о камне.

Дни сменялись неделями, и размеренной июньской жизни пришел конец. С первого июля, когда на остров заявились орды захватчиков с севера, мои воспоминания о событиях того времени становятся обрывочными и расплывчатыми, думаю, примерно как у солдат о жарком бое, в котором им довелось принимать участие.

В моем воображении «Прекрасная Елена» стала крепостью, мы сами – троянцами, а снаружи, на пляже, устроились со своими союзниками осаждающие нас греки. Утром они купались и загорали, а потом становились строем и волна за волной в течение всего дня и вечера, а то и ночи шли на приступ.

Поначалу я держался благодаря чувству гордости и адреналину. Кипучая деятельность бодрила, ну а кроме того, я не мог позволить себе уступать Деметре, мальчикам, не говоря уже о Мемисе, у которого бурно развивался роман с Лили. Я страшно не хотел опозориться в глазах Теологоса.

Кроме того, мою стряпню то и дело нахваливали посетители, и это придавало мне дополнительных сил.

Вот представьте себе ситуацию. У вас обедает компания из пятнадцати французов. Они подзывают вас и просят забронировать на них столик на ужин, и при этом дают вам полный карт‑бланш. Готовьте им что хотите. Французам, вы меня поняли? Тем днем я изо всех сил старался состряпать нечто особенное. Я остановил свой выбор на двух взаимодополняющих друг друга блюдах из курицы, не имеющих никакого отношения ни к французской, ни вообще к западной кулинарной традиции. Одно из них было китайским. Его особенность заключалась в том, что в последний момент к тушащейся курятине добавлялись тоненько‑тоненько нарезанные огурцы. Второе относилось к индийской кухне. Курица готовилась с карри, йогуртом, миндалем и изюмом.

Я помню, как в конце ужина ко мне на кухню зашла элегантная девушка, которая, по всей видимости, была в той компании за главную. Ей было около двадцати лет. Бледное прекрасное лицо с едва заметной улыбкой обрамляли длинные прямые волосы цвета воронова крыла, а в темно‑карих глазах поблескивали искорки. «Мы завтра уезжаем, – сказала она, – и мне очень жаль, что я узнала о существовании вашего ресторана только сейчас. Но… – она снова улыбнулась и протянула мне руку, – может, мы встретимся в следующем году?»

Следующие два дня я ходил как пьяный.

Несмотря на то что деньги текли к нам рекой, они и утекали со скоростью ничуть не меньшей. В карманы попадала только зарплата, о сумме которой мы изначально договорились: мне с Теологосом по десять тысяч и значительно меньше Деметре и мальчикам. Во‑первых, постоянно приходилось подкупать новые припасы, а во‑вторых, нам предстояло хорошенько запастись напитками – в августе, как обычно, начиналась самая жара, и поставщики в Афинах взвинчивали цены до небес.

Каждый день‑два Теологос возвращался с рынка в Скале и привозил все новые и новые пачки неразборчиво написанных от руки чеков, которые протягивал мне. Поначалу я пытался с ними разбираться, но потом усталость и нехватка времени взяли свое, и я просто от них отмахивался. Теологос хлопал меня, склонившегося над доской для резки, по спине и повторял: «Не волнуйся, Тома. Скоро пане и ри».

Речь шла о самом важном религиозном празднике в Ливади. Его отмечают шестого августа по всей Греции, но особенное внимание ему уделяют там, где церкви посвящены Преображению Господню, по‑гречески И Метам о рфоси.

Церковь Преображения Господня в Ливади была крошечной, напоминая скорее часовню – помимо священника, в ней могло поместиться от силы десять человек. Места рядом с ней для серьезного празднества тоже было мало. Таким образом, уже давно повелось, что гуляния накануне дня Преображения проходили в двух местах – в кафе, что в Верхней Ливади, и в «Прекрасной Елене». Для этих двух заведений канун Преображения являлся судьбоносным днем, днем расплаты за все тяжкие труды, когда денежное дерево наконец начинало приносить плоды.

И Теологос, и оба владельца кафе в Верхней Ливади заверили меня в том, что вечером в канун Преображения мы заработаем столько денег, что они окупят не только все наши предыдущие, но заодно и грядущие расходы, и большую часть оставшегося лета мы будем получать только чистую прибыль.

Помимо всего прочего, с пятым августа было связано еще одно событие. Именно в этот день девять лет назад мы впервые переспали с Даниэллой. Грядущее событие представлялось мне тем более важным, что я уже начал забывать, когда мы последний раз занимались с ней сексом.

Я так давно не упоминал о детях и Даниэлле, потому что воспоминания о них, как и о жизни в таверне, тоже стали расплывчатыми. Иногда я мельком видел, как они идут по тропинке на пляж или одиноко сидят за дальним столиком и смотрят, как я ношусь словно угорелый, еле выкраивая пару секунд, чтобы принять их заказ.

Иногда Сара пыталась проследовать за мной, чтобы помочь мне на кухне, как она это делала дома в Ретимно, однако ничем хорошим это не заканчивалось. Бедняжке было не угнаться за Савасом, Ламбросом, Деметрой и Мемисом, которые носились со скоростью вихря между обеденным залом и кухней и, помимо обслуживания клиентов, без конца еще что‑то резали, готовили и убирали. А потом на кухню, пошатываясь, заходил голенький Мэтт, замечал сестренку и папу и радостно поднимал ручки в надежде, что его поднимут и обнимут. Вместо этого его подхватывали, сажали обратно на колени к матери, а Сара, поняв, что не может угнаться за нами, тоже возвращалась к маме, в смятении и смущении взирая на меня широко раскрытыми глазами.

Когда я ночью возвращался домой, вся моя семья уже крепко спала. Будильник, выставленный на полседьмого утра, ненадолго вырывал из объятий Морфея Даниэллу. «Привет! Как дела?» – бормотала моя жена и снова погружалась в сон.

Столик в углу спальни, за которым она работала над своими картинами, постепенно все больше начал напоминать тот, что у нас был в Ретимно. На нем громоздились кисти, горшочки, бутылочки, тюбики, изъеденные личинками доски, а на полу, прислонившись к стене, стояли изумительные иконы в различной стадии готовности, мягко поблескивая золотом в лучах солнца, проникающих сквозь щели ставен.

Прежде чем выйти на террасу, я заглядывал в среднюю комнату, детскую, чтобы посмотреть на наших малышей. Сара спала, аккуратно накрывшись одеялом, словно она, начиная с того момента, как повернулась на бок, ни на волосок не сдвинулась за всю ночь. По подушке и лицу были раскиданы ее льняные локоны, которые под действием солнечных лучей и морской соли приобрели практически белый цвет. Мэтт с соской во рту и с покрытой коркой соли волосиками, делавшими его похожим на панка, выглядел так, словно выстоял против постельного белья все пятнадцать раундов. Оно было настолько перекручено, что накрыть его обратно совершенно не представлялось возможным.

Тем временем в детской комнате скопилось хлама даже больше, чем в сломанном холодильнике у Теологоса. Помимо игрушек и детских книжек, которые мы привезли с собой, на полу валялись сувенирчики, которые дети успели набрать себе на память, – голыши, камешки, кусочки разноцветного стекла, бутылки с песком, раковины самых разных форм и расцветок, обрывки рыболовецких сетей, пробки, использовавшиеся в качестве поплавков, кусочки плавника, черепки горшков, крышки бутылок, морские звезды – все это воплощало в себе летний Патмос. Как и Даниэлла, дети пометили этот домик, и он теперь принадлежал им.

Поскольку пройтись по детской, ни на что при этом не наступив, было невозможно, я выскальзывал на террасу и отправлялся прямиком на кухню. Там наскоро выпивал чашку кофе и мылся. Для этого мне приходилось вставать в пластиковую лохань и лить себе на голову чуть теплую воду, которую я подогревал на нашей плитке с тремя конфорками.

Однако эти маленькие неприятности не шли ни в какое сравнение с мукой, которую я испытывал, когда выходил на террасу и видел открывавшуюся передо мной картину. Я устремлял взгляд на противоположный край долины, туда, где среди сосен, купаясь в янтарных лучах восходящего солнца, стоял домик, который мы купили незадолго до рождения Сары.

Примерно в такой ранний утренний час семь лет назад мы вот так же смотрели на этот домик вместе с Даниэллой. Моя жена как раз совсем недавно забеременела. Я помню, как повернулся к ней и сказал: «Знаешь что? Мы купим этот домик себе».

 

Комненус

 

Изначально и Даниэлла, и я собирались уехать с острова с окончанием августа, но потом, после того как мы нашли друг друга, нам показалось, что будет здорово остаться здесь еще и на чудесный сентябрь. А потом, может, и на октябрь.

В конце сентября, не выдержав моего напора и настойчивых просьб, Даниэлла сдалась и переехала ко мне в домик на холме. Примерно неделю спустя я получил телеграмму от своего агента в Нью‑Йорке, в которой говорилось, что ему удалось продать мой роман, и я получил за него пять тысяч долларов аванса.

Неожиданно я стал писателем.

И точно так же неожиданно я обнаружил, что мне некуда спешить.

Итак, я начал уговаривать Даниэллу провести зиму на Патмосе. Мы ничего не будем делать, ну разве что я писать, а она рисовать. Мы будем гулять по холмам и пляжам и заниматься любовью.

Как я уже говорил, события, которые происходят с вами в Греции, воспринимаются совершенно иначе. Они приводят к другим событиям, те к еще одним, и вы сами не успеваете заметить, как уже окутаны плотной паутиной обстоятельств. И в один прекрасный день, если дела идут прекрасно, вы ловите себя на том, что, полностью соглашаясь с греками, вы произносите: «О ти т е ли о Теос!» («На все Божья воля!»).

Во‑первых, радостные новости о моем романе я получил как нельзя кстати, поскольку у меня подходили к концу деньги, которые я взял с собой на лето. В январе начал расти рынок ценных бумаг, и безмятежные дни, растягивающиеся где‑то на месяц после Рождества, я просидел голый по пояс у нас на террасе, перелистывая страницы с котировками в «Интернешнл геральд трибьюн». Я размышлял о том, что один день проживания в Ливади мне обходился примерно в пять долларов. Я вложил в акции десять тысяч, и они сейчас росли в цене. Каждый день торгов на Нью‑Йоркской фондовой бирже приносил мне около пятисот долларов.

Летом все продолжилось в том же духе, и в августе, когда стало ясно, что Даниэлла беременна, мы тут же приняли решение, что она будет рожать.

Дела шли в гору, мы любили друг друга, и нас радовала мысль, что тогда как остальные туристы возвращаются к работе, мы остаемся в Ливади, чтобы жить так, как они даже и не мечтают. Более того, у нас имелись деньги. Не слишком много, но достаточно для того, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая.

Таким образом, все, включая беременность Даниэллы, шло так, как и должно было быть.

Даниэлла сильно изменилась. Когда мы начали жить вместе, она была худенькая, как модель, и подвержена приступам астмы, болезни, доставшейся ей по наследству. Когда она забеременела, нет, пожалуй, даже раньше, приступы астмы начали становиться все слабее и постепенно сошли на нет. Теперь, когда на ее щеках горел румянец, Даниэлла время от времени принимала командование на кухне и готовила блюда, которые стряпала ее мать, родившая пятерых детей.

Ну а я, будущий отец, пробуждаясь каждое утро, устремлял взгляд на противоположный конец долины, туда, где стоял заброшенный двухэтажный домик. Пакет моих акций постоянно рос в цене. Сначала с десяти тысяч он подскочил до двадцати, потом до двадцати пяти, затем до тридцати пяти, за счет дробления акций, и наконец, когда я вышел из игры зимой (как оказалось, в самое время), на моем счету оказалось сорок тысяч, которыми я мог распоряжаться как хотел.

Когда я сказал Даниэлле, что собираюсь купить домик, она, уже находившаяся под впечатлением моей деловой хватки (зовущейся на самом деле чистым везением) и, возможно, будучи слегка ошарашенной безумием моей затеи, только сказала: «Как хочешь».

Я позвонил Мелье спросить, может ли она нам помочь. Деятельная гречанка тут же отправилась в путь. По существу, она и сама давно подумывала прикупить себе что‑нибудь на Патмосе, так что мой звонок оказался как нельзя кстати. Особенной удачей явилось то, что семья, владевшая приглянувшимся мне домиком, также располагала какой‑то недвижимостью в Хоре.

У жителей Ливади было в ходу два названия домика, который я себе присмотрел. Его называли п и ргос, что значит «башня», поскольку он являлся единственным двухэтажным зданием в долине, и Комн е нус, по фамилии семейства, им владевшего. Семья, являвшаяся потомками византийских императоров, перебралась в Хору, после того как Константинополь (современный Стамбул) был взят турками в 1453 году. В Хоре она жила и процветала, а в Ливади приезжала на лето. Теперь во всем семействе осталось только два человека – брат и сестра преклонных лет, до сих пор занимавшие особняк в Хоре. Домик в Ливади стоял всеми забытый. Туда время от времени заглядывал лишь крестьянин сосед, за небольшую плату обрабатывавший землю, принадлежавшую семье Комненус.

Чтобы в подробностях описать, через что мы прошли, чтобы приобрести этот домик, мне пришлось бы сесть за еще одну книгу. Как выяснилось, у семейства Комненус имелось тридцать пять наследников, разбросанных по всему земному шару, от Милуоки до Австралии. Страшно вспомнить, что мы только с Даниэллой и Сарой, которую она тогда носила, пережили за это время. И угрозу выкидыша, и автомобильную аварию, когда автобус разбился в Афинах, и поездку через всю Турцию, чтобы проставить в наши паспорта новые визы взамен истекших… Мы чуть не утонули в море, когда попали в шторм, пытаясь вернуться зимой на Патмос, наняв рыбацкую лодку. Кроме того, Сара родилась на месяц раньше, видимо решив, что утроба матери слишком опасное для нее место.

Помимо всего прочего, после того как дом перешел к нам в собственность, предстояло потратить немало усилий, чтобы сделать ремонт – иначе жить там было просто невозможно. Рабочие, которых мы наняли, чтобы починить крышу, террасу на втором этаже и стены, ковырялись, скажем, четыре дня подряд, после чего исчезали на месяц, а то и больше, сетуя то на плохую погоду, то на данное ранее обещание закончить прежнюю работу. В том же самом стиле работали и электрики с водопроводчиками из Скалы, и столяр и стекольщик из соседней долины под названием Камбос.

Я рассчитывал привезти из Афин Даниэллу и новорожденную Сару в новенький семикомнатный домик с водопроводом, с горячей и холодной водой, но на этих планах пришлось поставить крест. Вместо этого мы столкнулись с тем, что для жителей Ливади было нормой, – стирать грязные пеленки в домике на холме, а воду, напомню вам, приходилось таскать в гору, сперва пройдя метров сорок до колодца.

Наконец я решил проблему со стиркой грязных пеленок. Если хотите, могу с вами поделиться. Я прикрепил вантуз к черенку швабры, а на террасе ставил греться на солнце воду в черном пластиковом ведре. Мы прополаскивали пеленки всякий раз, когда проходили мимо, неоднократно нажав на конструкцию. Разумеется, зимой вода никогда сильно не нагревалась, но в этом времени года были и свои плюсы. Например, иногда шел дождь – чем вам не полоскание?

Однако, переделав все эти дела, можно было с чувством удовлетворения заняться интерьером нашего нового дома. Крышу нам уже обновили, так что теперь я красил перекрытия, начищал красную столетнюю черепичную плитку, которой был выложен пол, или же отдавал себя одному из сотни мелких радостных дел, благодаря которым приобретенное нами здание мало‑помалу преображалось, становясь нашим домом.

Ремонт шел своим ходом, ну а пока мы всё еще жили в домике на холме. Мы впервые с рождения Сары спокойно поужинали при свечах. Спагетти, приготовленные мной в тот вечер, я окрестил «Спящей Сарой», в ознаменование чудесного события – все время, пока мы ужинали, наша дочка спала беспробудным сном. Как обычно, пришлось готовить из того, что было под рукой: в ход пошли сушеные китайские грибы, присланные мамой Даниэллы, чеснок, цуккини, сгущенное молоко без сахара и сами спагетти.

Еще одна трапеза, состоявшаяся примерно в это же время, словно бы положила конец застою. Я вместе со Стелиосом и Варварой полакомился петушком.

История об этом столь удивительно напоминает описанное в воспоминаниях Питера Мейла «Год в Провансе», что я не в силах сопротивляться искушению и, пожалуй, ее расскажу. Благодаря ей вы получите представление о том, как мы тогда жили. Она является своего рода доказательством существования коллективного бессознательного, о котором писал Юнг, по крайней мере того, что касается лидеров среди мужчин и петухов.

В честь еще одной писательницы, М. Ф. К. Фишер[9], которой я глубоко восхищаюсь, я назвал рассказ:

 

Как приготовить петуха

 

Он был безраздельным властителем своих земель задолго до того, как я впервые отправился в тяжкий путь по усеянным камнями полям Ливади, покрытым лабиринтами каменных заборов, увитым колючками, чтобы узнать, не сдается ли приглянувшийся мне домик на холме.

Его владения как раз примыкали к тому домику. У него был гарем из пятнадцати куриц. На протяжении дня – с четырех утра и до заката – он расхаживал перед домом, время от времени удаляясь к зарослям кактусов позади дома, где обычно курицы откладывали яйца.

Мы с самого начала недолюбливали друг друга.

Начнем с того, что стоило рассвету едва окрасить розовым горизонт, как петух разражался истошным кукареканьем. Голос у него был хорошо поставлен. Петушиные крики с легкостью проникали сквозь дюймовые ставни с настойчивой мощью ударов средневекового боевого топора.

Поначалу происходящее казалось мне даже оригинальным – ух ты, настоящий живой петух. Но это только поначалу, когда я жил как монах, рано ложился спать и вставал с первыми лучами солнца.

После того как в моей жизни появилась Даниэлла, многие из моих взглядов на жизнь претерпели кардинальные изменения, особенно что касается раннего отхода ко сну.

Однажды в августе мы поехали в город, крепко там выпили и вернулись домой хорошо за полночь. Стоило нам погрузиться в сон (по крайней мере, нам так показалось), как вдруг петух обрушил на нас череду криков и воплей, причем орал он гораздо громче, чем прежде. Я резко сел в постели и взглянул на часы. Три. Еще целый час до рассвета.

Когда петух снова раскукарекался, столь же громко и противно, как прежде, я перекатился через ошарашенную Даниэллу, ударом распахнул дверь и вылетел на террасу.

Стояла кромешная тьма. Ни единого отблеска рассвета. Как я и подозревал, у петуха не имелось никаких оправданий только что совершенной им подлости. Он разорался специально только для того, чтобы меня разбудить.

Я нащупал в темноте тяжелый камень – один из тех, которыми подпирал открытые двери спальни.

Петух снова радостно закукарекал – он великолепно понимал, что не только разбудил меня своими воплями, но и еще вытащил голым на террасу в состоянии, близком к апоплексическому удару.

Ко мне присоединилась Даниэлла. Как только мерзкий крик раздался в третий раз, я перехватил камень поудобнее и швырнул его на звук. Вопль, достигший к тому моменту пика громкости, резко оборвался.

На миг воцарилась мертвая тишина.

Потом до нас донеслось возбужденное, озабоченное квохтанье курочек – подружек ненавистной твари. Сам же петух не издавал больше ни звука.

Даниэлла взяла меня за руку, и мы прижались друг к другу, дрожа от снедаемого нас чувства вины.

– Думаешь, мы его?.. – прошептала она.

– Не знаю…

Утром мы прятались в затворенной ставнями спальне, дрожа от ужаса при мысли о том, что нам придется посмотреть в глаза Стелиосу и Варваре. Однако мы не могли оставаться там вечно. Природа брала свое, а туалет находился снаружи, в конце террасы. Я осторожно приоткрыл дверь и огляделся по сторонам – есть ли поблизости кто живой?

Во дворе, в окружении своей свиты, важно расхаживал петух, то и дело что‑то поклевывая с таким видом, словно сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Когда я появился на террасе, он поднял голову и сурово на меня посмотрел. Он все знал и помнил.

Через несколько дней, когда я уже мог о случившемся шутить, я рассказал о ночном приключении Стелиосу и Варваре. Когда они отсмеялись, я обратился к ним с просьбой:

– Вы не могли бы оказать мне услугу? Если вы когда‑нибудь надумаете прирезать петуха, дайте мне знать.

– Зачем? – спросили они.

– Я хочу его съесть.

Стелиос расплылся в широкой понимающей улыбке.

Шло время.

Как‑то раз, где‑то через полтора года, я вернулся вечером в домик на холме. Я устал – весь день занимался ремонтом в нашем новом жилище. Меня окликнула Варвара. Она стояла в дверях кухни, служившей им с мужем еще и спальней, и держала в руках миску супа. За ее спиной маячил Стелиос. Варвара всегда нас чем‑нибудь подкармливала, поэтому я не придал происходящему особого значения. Я поблагодарил хозяйку и взял у нее миску.

– Ух ты, – качнул головой я, глянув на содержимое, – куриный бульон.

Улыбки на лицах хозяев на какое‑то мгновение стали шире.

– Что такое? – спросил я.

– О петин о с су! – произнес Стелиос. – Твой петух!

Я победил. По крайней мере тогда мне так показалось.

Бульон оказался вкусным, однако, вопреки ожиданиям, я не испытал того чувства удовлетворения, на которое рассчитывал. Во‑первых, петух был старым, всю жизнь бродил по двору, и мясо на его ногах оказалось жестким, словно у старого футболиста. Во‑вторых, я должен был признать, что, несмотря на все сказанное и сделанное, он был благородным противником, честным тружеником и подлинным хозяином положения. В‑третьих, пока я ел суп, я заметил его наследника – молодого, полного сил, который уже приступил к выполнению обязанностей.

Так что по большому счету радоваться мне было особо нечему.

 

Комненус (окончание)

 

Вскоре после того, как мы перебрались в новый дом, удача постепенно начала отворачиваться от меня. Возможно, причиной тому стала посмертная месть петуха или, что более вероятно, пожилая женщина, неожиданно появившаяся у калитки в тот самый день, когда мы наконец переехали. Это случилось ясным октябрьским утром, примерно через восемнадцать месяцев после того, как строители поклялись, что наш дом вот‑вот будет готов.

Ей было лет шестьдесят‑семьдесят. Она носила черную широкополую тюлевую шляпу, элегантный черный костюм, который вполне мог оказаться и фирмы «Шанель», две ниточки жемчуга на шее и кучу драгоценностей на руках. Ее лицо было слегка присыпано пудрой, слезящиеся голубые глаза подведены карандашом, а на губах красовался толстый слой красной помады. Однако в ее осанке, в каждом ее жесте чувствовалось невероятное достоинство, свидетельствовавшее о том, что юность она провела в лучших салонах и пансионах благородных девиц.

Ее сопровождал донельзя смущенный Еврипид, подвезший ее до пляжа на такси. Не вызывало никаких сомнений и то, что ему пришлось проводить ее до нашего дома по руслу высохшей реки и всю дорогу выслушивать длинный список причиненных этой даме обид, за которые она вскоре собиралась призвать нас к ответу. Я ни разу не помню, чтобы Еврипид прежде снимал с себя панаму. Сейчас он стянул ее с головы, обнажив блестящую лысину в обрамлении седеющих волос, и с почтительным видом комкал в руках.

Я увидел ее с кухни и поспешил на тропинку, ведущую к воротам, чтобы встретить гостей. Я поздоровался по‑гречески. Дама ответила на французском. Говорила она правильно, но с сильным акцентом.

– Я мадам Буссе, – заявила дама. – Вы находитесь на моей собственности.

– Прошу прощения? – переспросил я, оглядываясь в поисках поддержки. Помощи ждать было неоткуда. Даниэлла с Сарой были в домике на холме и собирали вещи.

– Вы находитесь на моей собственности! – повторила дама и глянула мне за спину на дом.

Вдруг до меня дошло, кто стоит передо мной. Дальняя родственница семейства Комненус, седьмая вода на киселе, которая унаследовала часть прав на дом, после того как умер один из проживавших в Египте двоюродных братьев, находившихся с семейством в более тесном родстве. Она была единственной из тридцати пяти наследников, отказавшейся подписать документы на передачу собственности Мелье. Наши адвокаты заверили нас, что эта дама практически ничем нам не угрожает, и мы забыли о ее существовании.

По всей видимости, отделаться от нее будет не так‑то просто. Совсем как от петуха.

С другой стороны, она относилась к той категории людей, которые изначально настроены на скандал. Почтительное отношение к ним полностью их обезоруживает.

– Ах да, – произнес я, отходя от первого потрясения, – так вы мадам Буссе! Как же я рад наконец‑то с вами познакомиться. Не желаете ли вы зайти на чашечку кофе?

Ее глаза на мгновение озадаченно распахнулись.

– Нет! – Решительной походкой она обогнула меня и направилась вдоль террасы.

Мы с Еврипидом, словно два лакея, неотступно следовали за ней. Еврипид чуть слышно бубнил, извиняясь передо мной:

– Тома, клянусь, я не знал, кто она такая!

Мадам Буссе замерла на мгновение на террасе, кинув взгляд через поля в сторону моря, поблескивавшего в лучах утреннего солнца где‑то в трехстах метрах от нас. Затем она направилась в сад к колодцу, обсаженному пихтами. Там она снова остановилась и огляделась.

– Когда‑то я сюда приходила маленькой девочкой, – промолвила она, когда я подошел.

Я молчал, ожидая продолжения, но больше она так ничего и не произнесла.

Я спросил, не принести ли ей стул.

Она повернулась ко мне. Взгляд ее чуть смягчился.

– Да, – ответила она, – спасибо.

Наконец она согласилась выпить чашечку кофе, но при этом наотрез отказалась зайти в дом. По ее словам, он принадлежал мне, а вот колодец в окружении пихт – ей.

Вскоре пришла Даниэлла, разглядевшая с террасы домика на холме странную фигурку в черном, сидящую у нас в садике на стуле и потягивающую кофе.

Мадам Буссе, погрузившись в размышления, провела у нас в садике за чашечкой кофе около часа. Все это время мы наблюдали за ней из дома, а Еврипид стоял у нее за спиной, словно слуга, которым, как дама полагала, он и являлся.

Когда я принес ей еще кофе и подвел Даниэллу с Сарой познакомиться, мадам кое‑что поведала о своей жизни. Она выросла в Египте и в семнадцать лет вышла замуж за одного из проживавших там греков. Ее муж, потеряв все после революции Насера, заболел раком и умер, и вот теперь она жила на Родосе в крошечной квартирке наедине с парой безделушек и воспоминаниями – ничего больше забрать из Египта ей не позволили.

Она лелеяла воспоминания о том, как однажды летом давным‑давно, когда была еще маленькой девочкой, приезжала сюда в этот домик. По словам мадам Буссе, она была одета в белое платьице, а на голове у нее была шляпка с розовой лентой.

Нам представлялось абсолютно ясным без всяких лишних слов, что она никогда не откажется от этой ниточки, связывающей ее с детством и византийским наследием, от этой полянки возле колодца под сенью пихт…

Вдруг она резко встала и объявила, что уходит. Она поблагодарила меня за кофе; повернувшись к Даниэлле, произнесла по‑французски: «Я очарована», погладила по голове годовалую Сару, вцепившуюся мне в брючину, и подняла на меня глаза.

– Я поговорю со своими адвокатами, – заявила мадам Буссе.

С надменным видом она направилась по тропинке к калитке. За ней следовал Еврипид.

На протяжении долгих месяцев мы ждали от нее вестей, но она так и не дала о себе знать. Остается только предположить, что череда неприятных событий, последовавших после ее исчезновения, явилась результатом вольного или невольного сглаза, како махти, который она навела на нас своей завистью. Глаза для порчи у нее были самые подходящие – голубые.

Все началось с того, что я вложил деньги в греческий сухогруз. Успехи на фондовом рынке вскружили мне голову, и я, решив, что в принципе не могу допускать ошибок, спросил Мелью, не позволит ли мне ее брат, владевший несколькими кораблями, инвестировать в его бизнес десять тысяч долларов. Брат, истинный джентльмен, проживавший в Лондоне, согласился взять мои гроши. Через несколько недель бизнес с грузовыми перевозками резко пошел под гору, а через два года брат Мельи, вернув мне окружными путями половину вложенной суммы, вынужден был объявить остальным дольщикам о банкротстве.

Тем временем я снова купил на все оставшиеся деньги акций, но рынки, вместо того чтобы расти, падали. Нам удалось купить дом у семейства Комненус за семь тысяч долларов. Ремонт – новые окна, крыша, водопровод, электричество – обошелся нам еще в три тысячи. После расходов, связанных с рождением Сары, у нас оставалось около десяти тысяч. Однако, сами понимаете, это была уже не та сумма, с которой чувствуешь себя уверенно.

С другой стороны, теперь, когда мы переехали в новый дом и жили в роскоши, нас уже мало что волновало. Нас окружал настоящий райский сад, в котором росли груши, миндаль, виноград, инжир, орегано, розмарин и тимьян, не говоря уже о самых разных овощах, которые выращивал живший по соседству крестьянин.

Вам никогда не объяснить, в чем вся прелесть наслаждения, когда лакомишься собственными, только что сорванными помидорами и молодым, нежным картофелем, который готов буквально через несколько минут после того, как его выкопал. Это надо пережить самому. Мало кто изведал, как я, то пьянящее чувство, которое переполняет тебя, когда ты делаешь собственное вино и давишь виноград из собственного сада голыми ногами, топчась в бетонной лохани по колено высотой.

Нам и в голову не приходила мысль о том, что когда‑нибудь мы этого лишимся.

А потом наступил момент, когда мы еле наскребли денег, чтобы вернуться в Ретимно, момент, когда к нам пришло осознание того, что идиллия подошла к концу.

И вот мы снова вернулись на лето в старый домик на холме, совсем как мадам Буссе погрузившись в мир призрачных воспоминаний, а домик семейства Комненус выглядел столь же заброшенным, как и вначале, в тот первый раз, когда я впервые его увидел, – окна закрыты ставнями, а двери заперты. Новые владельцы из Голландии пока так и не решили, есть ли у них время и желание съездить на Патмос в этом году.

Неужели мы лишились нашего домика из‑за зависти мадам Буссе? Нам это было не дано узнать, равно как и о том, кто стал ответственным за неприятности, с которыми я вскоре столкнулся в «Прекрасной Елене».

 

Тох како махти

 

В какой‑то момент мне казалось, что сбываются самые невероятные мои мечты.

Выяснил<