Письмо, которое делает диковины

 

Школьная лампа‑«молния» под знакомым матовым абажуром уже поставлена на длинный стол, и мягко‑рассеянный, теплый свет ее широко падает вокруг, ложится на газету в руках дяденьки Никиты и точно обнимает, треплет за плечи сгрудившихся мужиков. Они тесно сидят за столом. Кому не хватило скамей, стоят, жмутся сзади сидящих, поближе к Аладьину. Нет места Татьяне Петровне и Григорию Евгеньевичу, и никто этого не замечает. На их драгоценных венских стульях, принесенных в свое время Устином Павловичем из дому, уселись Митрий Сидоров с яблоневой ногой и жена Осипа Тюкина, точно свалившаяся с неба, словно ей кто сказал, что сейчас будут читать письмо самого Ленина к мужикам, и она прибежала послушать, чтобы потом снести новость в Заполе, на болото, в шалаш Осе Бешеному.

Обожди вертеться, Кишка, разуй бельма! Разве не видишь дива почище, подороже: сама Растрепища, в платочке, торчит за материным стулом, как взрослая. И такая тишина устанавливается в библиотеке‑читальне, что слышно, как шипит керосин в лампе‑«молнии».

Дяденька Никита, близко придвинувшись к свету, уронив голову на плечо, впился карими, выпуклыми глазами в газету. Ему, видать, очень хочется спервоначала прочесть все про себя, но мужики торопят, и он, откашлявшись, волнительно‑дребезжаще, тонким, каким‑то не своим голоском, читает:

– «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К ДЕЛЕГАТАМ ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ. Товарищи крестьянские депутаты! Центральный Комитет Российской социал‑демократической рабочей партии (большевиков), к которому я имею честь принадлежать, хотел дать мне полномочие представлять нашу партию на крестьянском съезде. Не имея возможности до сих пор, по болезни, выполнить это поручение, я позволю себе обратиться к вам с настоящим открытым письмом, чтобы приветствовать всероссийское объединение крестьянства и указать вкратце на глубокие разногласия, которые разделяют нашу партию с партией «социалистов‑революционеров» и «социал‑демократов меньшевиков».

Эти глубокие разногласия касаются трех самых важных вопросов: о земле, о войне и об устройстве государства».

– Сразу добрался до главного. В корень глядит, едрена‑зелена, – не утерпел, вставил одобрительное словечко Митрий Сидоров, ворочаясь с непривычки на учительском стуле, оперся на костыль и замер. Апраксеин Федор полез было за кисетом да так и не вынул его из кармана.

– «Вся земля должна принадлежать народу, – читал дяденька Никита крепнущим ясным тенорком, грудью ложась на газету, точно боясь, что ее отнимут нетерпеливые мужики. – Все помещичьи земли должны без выкупа отойти к крестьянам. Эго ясно. Спор идет о том, следует ли крестьянам на местах немедленно брать всю землю, не платя помещикам никакой арендной платы и не дожидаясь Учредительного собрания, или не следует?»

Дяденька Никита поднял голову с плеча, оторвался на миг от газетины и многозначительно, горячо глянул исподлобья на своих слушателей. Мужики, окаменев за столом, ответили ему жарко, не мигая, не дыша.

Всем ребятам понятно, что это означало Сколько раз каялись мужики, ругались‑лаялись, жалели, проклинали себя, что позарились на чужое, дернула их нечистая сила связаться с проклятущим барским пустырем Может, и верно, не следовало его трогать мужикам?

– Как же по ихней мысли? Не тяни! – закричал строго‑сердито Иван Алексеич Косоуров.

Яшкин отец, набольший, стоя у стола за Косоуровым последним, высоченным, тиснул, усмехаясь, придавил за плечи горячего Ивана Алексеича к скамье. Давненько известно:' на всякое хотенье наберись терпенья, жди. Гляди, Никита Петрович сызнова впился в газету, прямо ест ее глазами.

– «Наша партия думает, что следует, и советует крестьянам на местах тотчас брать всю землю…»

Всю! А они и тронули‑то чуть, постеснялись запахать все яровое барское поле к Волге. Мужики в читальне перевели дух, взялись за кисеты.

Там, за столом, будто глыба какая свалилась на пол. Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна у окна переглянулись и схватились за руки, словно хотели бежать куда‑то. А из кути на свет молча, поспешно шагнул от порога Устин Павлыч, без пиджака, в рубахе и жилете, по‑домашнему. Он точно прятался позади ребят, будто с кем‑то играл в коронушки.

Шурка, сам не зная отчего, роздал щедрую кучу шлепков и подзатыльников направо и налево, даже Двухголового Олега угостил и получил отовсюду сполна сдачу. Один Петух поскупился.

– «…тотчас брать всю землю, делая это как можно более организованно, никоим образом не допуская порчи имущества и прилагая все усилия, чтобы производство хлеба и мяса увеличилось, ибо солдаты на фронте бедствуют ужасно. Учредительное собрание установит окончательное распоряжение землей, а предварительное распоряжение ею теперь, тотчас, для весеннего сева, все равно невозможно иначе как местными учреждениями, ибо наше Временное правительство, правительство помещиков и капиталистов, оттягивает созыв Учредительного собрания и до сих пор не назначило даже срока его созыва… Засев полей необходим… чтобы улучшить питание солдат на фронте. Поэтому ждать Учредительного собрания недопустимо. Права Учредительного собрания окончательно установить всенародную собственность на землю и условия распоряжения ею мы нисколько не отрицаем. Но предварительно, теперь же, этой весной, распорядиться землей должны сами крестьяне на местах… Солдаты с фронта могут и должны послать делегатов в деревни».

– Вот так, именно! – сказал, как из винтовки выстрелил, Матвей Сибиряк, фронтовик, точно он и был этим делегатом от солдат из окопов.

– Ай да Ленин, товарищ‑гражданин, умно, хитро придумал! – восторгался Устин Павлыч, расталкивая ребят, пробиваясь живо из кути в горницу, к столу. – Предварительно забирай, мужички, земельку, а там Учредительное собрание окончательно… Чертушка с два, отдаст тебе обратно мужичок! Раз он маненько понюхал ее весной, господскую, даровую, сдобную, из ручек не выпустит, не‑ст! Скусна‑а! – рассмеялся Олегов отец и жилетку расстегнул, чтобы не мешала животу вольготно трястись от веселья. – Он и остальную земельку, которую не успел ухватить, подчистую заберет. Последнюю черствую краюшку барского ситного проглотит, не жуя, и не подавится, сожрет за милую душу… Вот вам и окончательное решение Учредительного собрания! Что тут поделаешь? Все решится до собрания… Ловка‑ач ваш Ленин!

Быков заливался добродушным, веселым смехом на всю читальню. А за длинным столом не смеялись, и Григорий Евгеньевич с Татьяной Петровной не собирались больше как бы идти куда‑то, взявшись за руки. Они розняли ладони, расцепили пальцы и стояли у распахнутого окна, спиной к свету, глядели молча на улицу, в потемки, хотя там, за окном, ничего не было видно особенного, кроме лиловой прохладной мглы с угасающей зарей и расплывчато‑серых и черных изб и дворов. По шоссейке мимо прошли толпой, без песен, девки и парни‑подростки. Бренчала балалайка, слышался приглушенный говор и смех. И не заглянут бесы в юбках за книгами в библиотеку, неужто одолели все романы «про любовь»? А подросткам все равно где шляться и озоровать над девками.

– Ловкач, ловка‑ач товарищ большевик Ленин, Владимир Ильич, так кажется? По фамилии – Ульянов. Говорят: Ленин – партийное прозвище, а почему – не знаю. Взято – свято, как любит говорить вон Егор Михайлович. Законно! Комар не подточит носу. Так или не так, Родион Семеныч?.. Так, так! – приговаривал Олегов отец и непонятно было, одобряет он или выставляет на посмешище газету, что в ней написано и того, кто это выдумал, сочинил.

– Ты везде видишь подвох, Устин, – ответил ему дядя Родя Большак, не повышая голоса, как бы не придавая значения его словам, пустякам. Но добавил значительно – Государство – не лавка, чтобы обманывать.

Мужики закряхтели, закрякали, как селезни, от удовольствия. Петух кукарекнул, и вся ребятня, встрепенувшись, фыркнула. Двухголовый притворился, что ничего не слышит и не понимает. А Шурка хоть и крякнул, фыркнул, но так и не решил про себя окончательно, правильно ли он это делает, помешала Катька Растрепа. Стоя неподвижно за матерью, она, не мигая, как кошка, посмотрела зелеными круглыми глазами в куть прямо на Шурку. Или ему только показалось? Который раз!

– Какой обман? – верещал обидчиво Устин Павлыч, подскакивая ближе к дяде Роде. – Я говорю: умница наш товарищ Ленин. Правильно придумал, предлагает… Вот кого бы, дорогунчики мои, граждане, заместо князя Львова в Мариинском дворце посадить в председательское‑то креслице! Складно бы вышло, а?

Ему никто не отвечал, его будто и не слушали. За столом в читальне уже шел свой дорогой‑предорогой разговор:

– А ведь здорово у нас, братцы, получилось с барским пустырем. Скорехонько!

– Смотрели на работу, не на солнышко.

– Да‑а, в аккурат вышло, как по писаному, – тихонько, осторожно заметил Шуркин батя.

– Больше чем в аккурат, едрена‑зелена, самого Ленина опередили!

– Ну, положим, не опередили, он, слышно, и раньше так советовал – брать землю, ничего не дожидаясь, – сказал дядя Родя. – Однако мы скажем, не скрою: прият‑ственно… очень! Веселей вперед идти, уверенней.

– Теперича ноги сами пойдут, с коленцами, кадрилью.

– Особливо ежели самопляса чарочку пропустить!

Мужики пошутили и сразу поважнели, приосанились и как‑то хорошо растревожились. Они перестали, как постоянно, спорить между собой, точно во всем были согласны с Лениным, с большаками. Даже, пожалуй, больше того, словно они сами написали эту статью в «Солдатской правде», как пишут ребята в школе дружно, всем классом, сочинение на одну завлекательную тему. Будто выложили на бумаге печатными буквами то, что давненько торчало, шевелилось у них в голове, висело на языке и вот, наконец, слава тебе, сорвалось, выговорилось во всеуслышание в газетке.

Может, так, а может, и не совсем так. Пожалуй, некоторые, вроде несговорчивого Апраксеина Федора, и не прочь поупираться по привычке, показать себя, ум, догадку с разгадкой, но не решаются. Уж больно все понятно и правильно. Ребятня и та обо всем сообразила, как есть все поняла, ей‑богу. Паши, засевай пустую землю, чтобы солдатам на фронте и дома, большим и малым, было чего жевать. Разве это не правильно? А чья земля неважно вовсе. Важно, чтобы в поле росли не татарник и конский хвостатый щавель с лебедой, а картошка, овес, жито, гречиха, рожь, лен, клевер – все, все пригодится и самой деревне и солдатам на позиции. Вот как хорошо поняли Ленина ребята, лучше мужикои. Ну, не хуже, это точно. Говорят: правда сама себя хвалит. Так оно и получается. Да ведь есть за что похвалиться!

«Эй, посылайте на смену!..» – гремела колоколом душа одного белобрысого звонаря.

Ему сызнова начало теперь казаться, что никакого поджога и грабежа в усадьбе не происходило и не могло произойти. А если что недавно и случилось, то совсем по‑другому, не так, как им с Яшкой виделось. В жизни иногда действительно случается по‑другому, чем тому положено непременно быть. Взгляните‑ка эвон, камрады, геноссы, на Устина свет Павлыча, лавочника, супротивника. Ему бы орать во все горло вместе с Шестипалым бондарем, Ваней Духом и богомолами Фомичевыми, грохать дверью, не желать слушать, что пишет Ленин в солдатской газете. Ан, извините‑подвиньтесь, Быков остался в библиотеке‑читальне, словечка не пропустил, может, и не просмеял, похвалил Ленина. Вон как Олег пыжится. Еще бы! Отец‑то весело, ласково говорит, что деньгами дарит, бери больше, у них еще много останется.

– Умница! – твердил Устин Павлыч. – Неужто не послушаются Ленина делегаты? Я бы послушался… Вот кого, говорю, в министры, мужички. Завертелась бы революция карусельной ши‑ибко, закружились бы у нас головки‑то, хе‑хе!

И побежал домой за граммофоном, уверяя, что в такой приятный час должна в читальне греметь музыка в честь умных‑разумных товарищей большевиков. Двухголовый, на зависть ребятне, бросился, конечно, за отцом, помогать нести тяжеленный граммофон.

Да, час славный был, по‑другому не скажешь. Мужики заметно раздобрели, стали ласковее друг с дружкой, услужливее. Точно им открылось сегодня самое наиважнейшее, главное из главного, в чем они прежде немножко сомневались, чего желали и побаивались сказать, хоть и свисало с языка. Другой думу‑думку высказал, спасибо. Крестьянский съезд так и постановит, непременно, вынесет свой приговор‑резолюцию, и придется Временному правительству подчиниться. Эх, как это было бы замечательно!

Мужики в читальне, слушая чтение Аладьина, подавали соседям кисеты, потчевали табаком, каждый уверял, что его самосад самый крепкий, самый запашистый. Теснились на скамьях за столом, чтобы всем хватило места. Усадили наконец и дядю Родю. На газетину с письмом Ленина, которую Аладьин не выпускал из рук, смотрели с великим почтением и отчасти с заметно‑радостным удивлением: ведь вот нашелся же отчаянно смелый, честный человек, резанул правду‑матку на всю Россию. С позиции‑то газету солдатскую эту в каждую деревню пошлют фронтовики обязательно.

– Гляди, мать честная, богатеи, – говорили открыто, понятно, тятькины довольные лица, каждая морщинка у глаз подмигивала. – Знаем теперича, где настоящая‑то революция припрятана. Не зевай, делегаты, там, в Питере, на съезде мужицком. Слушайтесь Ленина, большаков слушайтесь, как Евсей Борисыч твердит, поступайте, как советует партия сознательных рабочих и бедных крестьян… Нет, погоди, брат Федор, с мастеровыми‑то, видать, нам за одно, верно толкует Терентий. Антрныч Крайнов, усы кусает, ему смешно слушать нас. Да лучше покаяться, чем потом маяться! Заткнуть бы хайоо святошам Фомичевым, дать отповедь, травка‑муравка… А помните, мужики, что долбил, выкладывал нам обуховский землячок милый? Мы ему, Афанасью Гореву, голыми ладошками, мол, не схватишь огонь, не сделаешь революцию, а он: поискать, рукавицы найдутся, в городе. Понятно? В го‑ро‑де! И Прохор, кузнец‑молодец, золотые хваталки, не забуду, баял, земля ему пухом: рабочая пятерня мужицкой башке первая помощница… С Выборгской стороны пятерня‑то. Да чу, и Ленин то же самое пишет:

«– Чтобы вся земля досталась трудящимся, для этого необходим тесный союз городских рабочих с беднейшими крестьянами (полупролетариями) Без такого союза нельзя победить капиталистов. А если не победить их, то никакой переход земли в руки народа не избавит от народной нищеты. Землю есть нельзя, а без денег, без капитала достать орудия, скот, семена неоткуда. Не капиталистам должны доверять крестьяне и не богатым мужикам (это те же капиталисты), а только городским рабочим. Только в союзе с ними добьются беднейшие крестьяне, чтобы и земля, и железные дороги, и банки, и фабрики перешли в собственность всех трудящихся, без этого, одним переходом земли к народу, нельзя устранить нужды и нищеты.

Рабочие в некоторых местностях России уже переходят к установлению рабочего надзора (контроля) за фабриками. Такой надзор рабочих выгоден крестьянам, он даст увеличение производства и удешевление продуктов. Крестьяне должны всеми силами поддерживать такой почин рабочих и не верить клеветам капиталистов против рабочих»

Мужики косились на Апраксеина Федора, а тот, насупясь, помалкивая, дымил и дымил, как печной трубой, свернутой в четверть самокруткой, отгораживаясь зеленущим облаком от соседей, точно ему было совестно за что‑то. Известно за что! Да ему ли одному совестно? Жалко, нет в читальне Максима и Павла Фомичевых, хулителей. Ну, да у них совесть в церкви, на клиросе осталась, молитвы поет, а бога всамделишного не видит, слепая!

Тем временем дяденька Никита, отмахиваясь от дыма, громко читал дальше письмо Ленина про захватную войну, что ее надобно скорей кончать миром. (Но чтобы германцы не трепались, не хвастались, будто они победили русских, – добавили живехонько про себя знакомые нам добровольцы – охотники за Георгиевскими крестами: шалишь, мало штыка – дадим прикладом!) Аладьин читал про Советы, что они и есть подлинная народная власть. Дай Советам волю всем распоряжаться, и будет везде хорошо, по самой большой справедливости.

Во все разбереженно‑согласные очи глядели пристально мужики на «Солдатскую правду», точно ждали, что Никита Петрович не пожалеет труда, еще разик перечитает понравившееся, может, чего пропустил ненароком, не дочитал, – тянулись через стол к газете.

– Дай‑кось мне… Слушать хорошо, самому читать еще лучше…

– Уж это точно!

– Больно складно написано, понятно.

– Вдругорядь* почитаешь, еще больше понятного вычитаешь!

Газетой завладел Митрий Сидоров и, посмеиваясь, помаргивая телячьими белесыми ресницами, сидя за учительским столиком, сам, как учитель, отбарабанил письмо Ленина во второй раз.

И пуще прежнего заважничали батьки. Теперь не одна земля, все русское царство‑государство завлекало и не отпускало их. Особенно понравилось, по душе пришлось им, что писал в своем письме Ленин о Советах. А писал он вот что:

«Россия должна быть демократической республикой. С этим согласно даже большинство помещиков и капиталистов, которые всегда стояли за монархию, но убедились теперь в том, что народ в России ни за что не допустит восстановления монархии. Капиталисты направили теперь все усилия на то, чтобы республика в России как можно больше походила на монархию и могла быть как можно легче снова превращена в монархию (примеры тому бывали во многих странах неоднократно). Для этого капиталисты хотят сохранения чиновничества, стоящего над народом, полиции и постоянной армии, отделенной от народа и находящейся под командой невыборных генералов и офицеров. А генералы и офицеры, если они не выборные, почти всегда будут из помещиков и капиталистов. Это известно даже из опыта всех республик на свете.

Наша партия, партия сознательных рабочих и беднейших крестьян, добивается поэтому иного рода демократической республики…»

– Какой?

– Да, какой?.. Ну‑ка, ну‑ка… – так и сыпалось со всех сторон.

Татьяна Петровна и Григорий Евгеньевич оторвались от окна, повернулись к свету. Шурка видел их волнение, но оно было не совсем такое, как на лицах мужиков, а перемешанное с заметным удивлением. На кого они удивлялись: на сельский народ или на письмо в солдатской газете, – неизвестно. Пожалуй, на побледневшем лице Татьяны Петровны даже было одно изумление, потому что она уронила свое пенсне; очки, повиснув на шнурке, качались, тоже как бы удивляясь. Не волновалась, кажется, лишь Катькина мамка. На ее маленьком, детском личике было разлито сонное спокойствие, она просто отдыхала на людях, в тепле, может, ничего не слышала и не понимала. Да еще Капаруля‑перевозчик, уткнувшись в бороду, тоже словно спал на полу, возле пастуха. Зато Евсей Борисыч ворочался за двоих, никак не мог давненько угнездиться поудобнее, все ему было неловко сидеть, обняв колени, подсунув лапоть под себя.

«Мы хотим такой республики, чтобы издевающейся над народом полиции в ней не было; чтобы чиновники были все, снизу доверху, только выборные и сменяемые в любое время по требованию народа, чтобы жалованье их было не выше платы хорошему рабочему; чтобы в армии все начальство было такое же выборное и чтобы постоянная армия, отделенная от народа, отданная под команду чуждым народу классам, была заменена всеобщим вооружением народа, всенародной милицией.

Мы хотим такой республики, чтобы вся власть в государстве, снизу доверху, принадлежала всецело и исключительно Советам рабочих, солдатских, крестьянских и прочих депутатов.

Рабочие и крестьяне – большинство населения. Власть и управление должно быть у их Советов, а не у чиновников».

Выходило, что и тут сельские мужики поступили правильно, выбрав на митинге свой Совет по предложению Яшкиного отца. Погодите, догадаются везде, послушаются, и будет что ни деревня – то Совет, что ни Совет – то в председателях, в атаманах – большаки, такие же, как дядя Родя, с красным партийным паспортом в нагрудном кармане гимнастерки. И секретари найдутся подходящие, без ног и с ногами, всех наделят землей, кроме себя, а подсобляльщиков, помощников у Советов не занимать‑стать.

Вот тебе и народная власть, понравившаяся сейчас всем в читальне.

Молодцы‑удальцы в пути, умные головы, давно перестали толкаться и щипаться. Наслушавшись, насмотревшись, они уже не дивились, они радостно взирали во все глаза на своих батек, узнавали и не узнавали их. такие отцы были нынче согласные, добрые и важные, точно и в самом деле писали вместе с Лениным это письмецо всем русским мужикам и бабам и сейчас с нетерпением ждали ответа.

Набежавшие строгие мамки, как поглядели на мужей, так и позабыли ругаться, звать их домой ужинать, теснились за переборкой и в горнице, возле шкафа с книгами, шепотом спрашивали друг у дружки, что случилось с мужиками, узнать их нельзя сегодня. Уж не замирение ли вышло на войне? Али усадьба со всем добром и землей отошла наконец селу?

Устин Павлыч с Олегом притащили из дома граммофон, и он, шипя тугой иголкой по заигранной, с отбитым краем пластинке, визгливо, по‑бабьи запел облезлой, с ржавчиной трубой:

 

– Старый муж, гроз… ужжж,

Режь меня, жги… яяя…

Я друуу… люблю,

Умиррр… бяя‑яя!

 

– Вы с ума сошли! – возмущенно сказала Татьяна Петровна и собственноручно остановила граммофон.

А батьки словно и не заметили принесенного граммофона, не слыхали цыганской, не к месту, песенки, сердитого, как в классе, распоряжения учительницы.

Они говорили одно свое и ничего другого не хотели знать:

– Это, должно, тот мужицкий сход в Питере, про который надысь* хвастал нам болтун из уезда.

– Ну да!

– Надобно Ленину побывать на энтом собрании… ну, съезде, что ли, обязательно.

– Вишь, болен, пишет.

– Поправится. Выступит на съезде с речью. Видать, большой оратор.

– Дай‑то бы бог… Согласятся? Нет?

– Я! Я! Зер гут!

– Вот она, ребятушки‑мужики, праведная‑то книга… она самая, не иначе, – обрадованно‑громко возвестил Евсей Захаров с пола и перестал ворочаться в своем углу.

Тут дважды кряду произошло неожиданное, которое все почему‑то заметили.

– Мой‑то идол бешеный такое болтает, такое… Страшно слушать, чего грозит! – сказала беспокойно Катькина мамка и, оглянувшись, увидела Татьяну Петровну. – Ай, батюшки, никак я ненароком заняла чужое место?

Вскочила, уступила стул учительнице, но та не села.

Возле пастуха ожил, проснулся дед Капаруля.

– Клюет – так вытаскивай, не зевай! – промолвил он загадочно, как всегда. А голос был ясный, повелительный, как приказание.

 

Глава XI

СКАЗАНИЕ О СОВЕТЕ ВСЕЯ РУСИ

 

Григорий Евгеньевич порывисто прошелся по свободной половице от окна к книжному шкафу и обратно. Он весь горел и светился. Ребята давно не видывали таким своего школьного бога и солнышка. Пожалуй, он походил на того Григория Евгеньевича, который великим постом, как пролетела со станции в уезд тройка с солдатами и кумачовым флагом, говорил в классе, что начинается новая жизнь с красной строки, этот день, как заглавная буква, пусть они запомнят. Может, нынешний вечер в читальне с письмом Ленина в газете и разговорами мужиков тоже заглавный?

Он, Григорий Евгеньевич, чем‑то немного смахивал на радостно растревоженных батек. В то же время он был и самим собой. Но каким! Он был и как богатырь Илья Муромец, когда они, ребята, висели на нем горой, ухватясь за шею и плечи, и учитель таскал их по школьному коридору в перемену, на зависть остальным классам, и единым махом сбрасывал со смехом на пол; они, барахтаясь, устраивали «малу кучу», а Григорий Евгеньевич, не теряя минуточки, баловал других, чтобы не завидовали. Он был одновременно непередаваемым, таким, как зимой, когда стал на защиту мамкиных коров, не побоялся стражников с ружьями и офицера с револьвером и плеткой, приехавших в село отбирать скотину для фронта; он спас тогда коров и прогнал потом из школы инспектора в медвежьей шубе, осмелившегося делать ему за это выговор. И он был, конечно, больше всего самим собой, Григорием Евгеньевичем, в лучший школьный час, забравшимся удобно с ногами на парту, читающим третьему классу ужас какую завлекательную книжечку, что они, ученики, оцепенев, не слышали звонка сторожихи Аграфены.

Вот каким виделся сейчас Шурке (и ему ли одному?) его свет и правда – Григорий Евгеньевич. Да он никогда и не был другим, не мог быть, иначе он не был бы Григорием Евгеньевичем.

– Черт возьми!.. А ведь знаете, друзья мои, в этом большом деле есть и наша с вами ярославская кровинка, – проговорил учитель волнительно‑задумчиво, блестя мокрыми глазами, пылая жаром щек, запуская пальцы обеих рук в серебринки волос. – Вы знаете, Совет как форма общерусского правительства впервые возник именно у нас. Да, да! В Ярославле в начале семнадцатого века, в борьбе с нашествием польских интервентов… Нуте‑с, представляете, Совет всея земли русской?!

– Не сочиняйте, Григорий Евгеньевич, – строго, как в классе ученику‑выдумщику, заметила Татьяна Петровна. – История не любит преувеличений.

– Я не преувеличиваю. Говорю то, что было.

И рассказал поразительную бывальщину из смутного времени, которую совсем не знали ученики старших классов, батьки ихние и матери и подавно не слыхивали.

Известно было, что в 1612 году, весной, на пути в Москву для ее освобождения от поляков, в Ярославль пришло из Нижнего Новгорода памятное народное ополчение героев тогдашнего времени – купца, земского старосты Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского – и было принято населением с большой честью, как сказано в древних сохранившихся бумагах. Ярославские отряды тотчас вступили в общую рать… Ну, все это ребята учили в школе и гордились, что ихние земляки в давности числятся храбрецами и, говоря по‑теперешнему, сознательными гражданами, как мастер добавлять к месту и не к месту столяр Таракан – старший из Крутова. Еще запомнилось ребятне, как Григорий Евгеньевич, сияя, толковал им на уроке, что ярославцы звали к себе войско, ратных людей не спасать их, а чтобы двинуться сообща на Москву и прогнать врага, так как у них, ярославцев, уже «многи люди и снаряд в городе мног», идти супротив поляков есть с чем, говорил по‑старинному учитель.

Сердце замирало, в ушах звенело, до чего было приятно слушать. Точно и не Григорий Евгеньевич говорил, церковный колокол гудел призывным набатом: вставай, поднимайся, русский народ, иди бить ляхов, освобождать Москву!.. А вот про Совет всея Руси Григорий Евгеньевич тогда, в школе, почему‑то промолчал. Неужели он считал это пустячным, чего можно и не запоминать?.. Зато теперь они будут все знать досконально и уж из голов ничего не вылетит.

Да, вот так было дело в то давнсе‑предавнее времечко. Началось собирание сил для наступления на врага, занявшего столицу с согласия, слышно, богатых русских бояр. Каковы, негодяи, изменники! Оказывается, и прежде они водились, как теперь. Говорят, буржуи не прочь нынче сдать немцам Питер, чтобы задушить революцию в России. Не поверишь, до чего могут дойти богачи, им, кроме себя, никого и ничего не жалко… Пардон, сволочи, не выйдет! И тогда не вышло. То есть вышло чуть, на недолечко. Поднялся русский народ на бессовестных ляхов. В эти‑то славные деньки и была создана в Ярославле временная общегосударственная власть, как сказал Григорий Евгеньевич.

Назвали ту власть «Совет всея земли». Даже монетный двор был свой, чеканили денежку – серебряную и медную, а может, и золотую. Пожарский и Минин разослали по городам грамоты с призывом идти в ихнее войско, кто не трусит. И будто бы в тех грамотах явственно было написано присылать в Ярославль из всех чинов человека по два для земского всемирного Совета, и этак он еще прозывался, старинный тот Совет на Руси. В него входили добрые молодцы ярославские и прежде всего, конечно, нижегородские атаманы, тогдашние вожди Минин Козьма и Митрий Пожарский, всамделишные Оводы, по‑другому не скажешь, не подумаешь. Состояли в Совете, как теперь уполномоченные депутаты из деревень, представители городов: бедное служилое дворянство и простой люд – посадские, стрельцы, сиречь солдаты…

– Всея русской земли Совет… Нуте‑с, понимаете, какая великолепнейшая идея тут была заложена! Я хочу сказать, вполне современная мысль, пожалуй, очень схожая с той, что вы слышали сейчас в газете… в письме… Ленина. Всей землей, всем миром, как говорят крестьяне, решать государственные дела, всем народом советоваться, как, допустим, вы это делаете на сельском сходе.

– Ну, мужиков‑то, наверное, в ваш Совет всея земли не пригласили, – с усмешкой возразил Терентий Крайнов.

– Представьте, пригласили! – горячо ответил Григорий Евгеньевич и покосился на жену, точно ждал от нее опять упрека в сочинительстве. – Откуда мне известно, спросите? Видите ли, был у нас в учительской семинарии преподаватель истории Феофил Игнатьич Преображенский, чудесный, дотошный старикан, влюбленный по уши в свой предмет. Так вот, он раскопал где‑то, в древних архивах, что ли, имя одного мужика из «Совета всея Руси». Честное слово! Редкостное имя, врезалось в память, извольте: Дружина, Ивана Родина сын… Нуте‑с, что скажете?

– Да такого угодничка, кажись, и в святцах нет, – усомнился Олегов отец.

– Дружина – русское древнее имя… может, и не православное, – сурово отрезала Татьяна Петровна.

– Да‑с! Нет в святцах, есть в истории, – вызывающе добавил Григорий Евгеньевич. – Если был Дружина Иванович в Совете, уверенно можно предположить, что были и другие представители крестьян.

– Что же этот Совет всея Руси… Куда опосля подевался? – спросил с интересом пастух Сморчок.

Учитель пояснил: после освобождения Москвы от поляков Пожарского и Минина оттерли от управления государственными делами, Совет распустили якобы за ненадобностью.

В читальне наступило молчание. Точно все жалели, что Совет, о котором им поведал Григорий Евгеньевич, попросту сказать, разогнали бояре. Должно быть, в нем, в этом Совете всея земли, что‑то было хорошее, схожее с теперешним, не по душе богачам… Но ведь Кузьма Минин – купчина, городской староста, Митрий Пожарский – князь, что же в ихнем Совете не устраивало бояр? Уж не были ли эти воины – управители первого на Руси Совета большевиками? Почему бы и нет? Дружина‑то Иваныч наверняка таскал за пазухой грамотку от пославших его мужиков, удостоверяющую, что он ихний выделенный в Совет человек, вот тебе и паспорт. По этому паспорту Дружина и выполнял мужицкие наказы – отбирал у бояр лишнюю землю, хлеб, всякое добро. Чем не большак? Грамотка все равно что дяди Родина красная партийная карточка, говорящая, что он состоит в партии РСДРП. Он постоянно носит карточку в нагрудном кармашке гимнастерки, а Дружина Иваныч носил свою грамотку за пазухой, вся и разница. И фамилия Родин не случайна. Чуть‑чуть не дядя Родя. Вот оно как выходит!.. Что же ты, брат Дружина Иваныч, товарищ Родин, уступил боярам? Иль маловато вас сидело в Совете, мужиков, силенки не хватило как следует сцепиться с боярами?

У ребятни под шапками назойливо стучало и спрашивало. Да и батьки с мамками разохотились, позабыли про ужин, что пора по домам расходиться, нетерпеливо поглядывали на учителя и учительницу, ожидая, что они еще скажут, как все пояснят. Но Григорий Евгеньевич и тем более Татьяна Петровна ничего больше не сказали, никак не пояснили непонятное, может, запамятовали, время‑то давнее, позабыть легко. Они занялись книгами, вечным своим каталогом, читательскими билетами, которых и было‑то в ящичке раз и обчелся, крохотная горсточка. Только дяденька Никита Аладьин, негромко, проникновенно‑значительно вымолвил как бы всеми невысказанное, главное, повторил любимое изречение‑суждение Евсея Борисыча:

– Как жить семьей, не советуясь промежду себя? Никак невозможно. В государстве – тем более… Совет, стало быть, советоваться, оттого этак и прозывается. Потолковали вместе, решили и сообща сделали. Вот как по‑нашему, по‑деревенски, миром… Вишь, из древности такое идет, гляди‑ка, в грозную годину и вспомнилось. Умней не придумаешь и сейчас.

– Царская дума тоже советовалась, – напомнил Апраксеин Федор.

– Хватил! Да кто в ней сидел, дуй те горой, о чем трепался? – живо возразил Егор Михайлович, глебовский депутат. – В письме‑то Ленина, чу, как сказано? Вся власть – рабочим, солдатам, крестьянам… Вот в чем вся соль. А что же дума? Совет, а народу в нем нет… Какой же это, к псу, Совет? Дума и есть дума, царская. Да не слушались ее никто, те же правители, одни тары‑бары…

– А нонышный Совет в Питере больно слушаются? Кто? Князь Львов? – с досадой плюнул Федор. – Наоборот, его слушаются, князя Львова!

– Эсеры и меньшевики, – добавил Яшкин отец.

– Да уж не большаки, конечно, – согласился Федор. – А им верят, эсерам и меньшакам! Ха!

– До поры до времени. В письме прямо сказано: скоро народ их, меньшаков, эсеров раскусит и пошлет к чертовой бабушке! Возьмет власть в свои руки.

– Дай‑то бог… Поскорей бы! – вздохнули и перекрестились которые мамки‑умницы.

Митрий Сидоров, весельчак, Шуркин герой на одной ноге, смеясь, добавил:

– Се бон!.. По‑нашенски – это хорошо!

Потешая народ, рассказал, между прочим, что он намедни вычитал в ярославской газетке «Голос» насчет нынешних Мининых и Пожарских. Вишь, есть там, в городе, известный туз, махорочный фабрикант Вахрамеев. Чай, все помнят его полукрупку, проезжий‑то, как его, Будкин, надысь угощал. Забориста, пробирает до кишок. Ну и сам Вахрамеев ей под стать, забористый, зубоскалил Митрий. Вот, сдрена‑зелена, обратились к Вахрамееву с просьбой поддержать Временное правительство подпиской на заем Свободы. «Да‑а поддержи, – ответил тот с сомнением, – а обратно деньгу и не получишь». Ему говорят: «Минин, жертвуя свое купецкое имущество, не спрашивал, получит ли обратно». «Нынче Мининых нет!» – резанул Вахрамеев и подписался на гроши, так, чтобы только отвязались.

– Нету, нету Мининых и Пожарских… перевелись, – вздохнул, пожалел Устин Павлыч, и все почему‑то рассмеялись.

Шурка не рассмеялся, хотел тоже вздохнуть, пожалеть, но ему помешали, толкнули в спину, давая кому‑то место в кути. Он обернулся и обомлел: возле него стояла Катька Растрепа. Она не обращала на Шурку внимания, очутилась с ним, плечо к плечу, конечно, случайно, но и этого было достаточно, чтобы жар‑холод прошел под рубашкой и нечем стало дышать. И он не дышал, горел и мерз, старался глядеть на поднявшегося за столом Яшкиного отца, а видел одну Катьку.

– Не знаю, как там было при Минине, а вот в пятом году, в Иваново‑Вознесенске, близехонько от пас, но Владимирской губернии, слышал я, действительно выбран был Совет рабочих‑ткачей. Это, мы скажем, точно, история не очень давняя, памятная, – задумчиво проговорил дядя Родя.

Лицо его против воли казалось печальным. Он смотрел поверх мужицких картузов и шапок, в окно, куда‑то вдаль, в гаснущую зарю, видел там свое, неотступное, которое грозило ему и что он не мог отвратить. Он сдвинул бугры над бровями, отгонял то, что видел, но печаль не проходила, хотя говорил он про одно приятное.

– С них, ивановцев, и повелись, пожалуй, настоящие Советы, рабочие депутаты, – сказал он.

– Бери ближе. В том же году и в нашей губернии, похоже, вспомнили Минина и Пожарского, – добавил Крайнов, с удовольствием разглаживая вислые черные усы запорожца. – На карзинкинской фабрике собирались не однажды сходы – тот же Совет.

Никите Аладьину не сиделось за столом. Преображенный, ласково‑веселый, он не находил себе места. Отмахиваясь от дыма цигарок и трубок, толкался в горнице‑читальне, задевая вытянутые по полу ноги пастуха и Капарули, мешая мамкам таращиться и шушукаться. Подошел к книжному сосновому, начавшему рыжеть и темнеть шкафу, который до этого не замечался, раскрыл дверцы и погладил, поласкал обеими ладонями корешки книг.

– Тридцать, никак, буковок в азбуке, совсем малость… А запомнишь, выучишь – все на свете будет твое, – возбужденно пробормотал он, бережно вынимая со средней полки, из тесного ряда, одну, сам<