Глава 10. Слепой человек с фонарем

 

Можно искоренить зло, просто уничтожив экстеллект, однако результат подобного вмешательства окажется таким же интересным, как и дневная программа на телевидении, и волшебники уже начинают это понимать. Они планировали предотвратить вмешательство эльфов в эволюцию человека, и план сработал, однако результат им не понравился. Место людей заняли серые существа, совершенно лишенные разума. Человечество утратило творческий потенциал.

Как человек приобрел способности к творчеству? Дойдя до этого места, вы уже не удивитесь, что главную роль здесь сыграли истории. Давайте поближе познакомимся со взглядом современной науки на эволюцию человека и заполним пробел между К-А-М-Н-Е-М и космическим лифтом.

Если бы эльфы взглянули на Землю 25 миллионов лет назад, они бы увидели, обширные лесные массивы. Эти леса, простиравшиеся от возвышенностей северной Индии до Тибета и Китая, и дальше к Африке, были домом для множества небольших приматов самых разных размеров — среди них были как мелкие, примерно вдвое меньше шимпанзе, так и более крупные, размером с гориллу. Эти приматы обитали на земле, а также в нижнем ярусе леса, и были настолько распространены, что сегодня мы располагаем обширной коллекцией их ископаемых останков. Кроме того, представители семейства мартышек начали осваивать верхние ярусы. Земля была Планетой Обезьян.

Как, впрочем, и Планетой Змей, и Планетой Больших Кошек, и Планетой Круглых Червей, а также Планетой Водорослей, и Планетой Трав. Не говоря уже о Планете Планктона, Планете Бактерий и Планете Вирусов. Эльфы могли и не заметить, как от африканских приматов отделилось несколько видов, приспособленных к жизни на земле, и очень похожих на павианов, которые произошли от обезьян. А еще они могли упустить из виду гиббонов, занявших верхние ярусы наравне с обезьянами. Эти существа не слишком выделялись на фоне ярких представителей крупных млекопитающих — таких, как медведи, носороги и различные виды лесных слонов. Однако мы, как потомки этих самых приматов, питаем к ним заметный интерес.

Мы называем этих животных «лесными приматами», или дриопитеками. Среди них были рамапитеки с более изящным, или, говоря языком биологов, «грацильным» телосложением. Другие же («робастные») отличались б о льшим размером и физической силой. К ним, в частности, относятся сивапитеки, от которых произошли современные орангутаны. Первые приматы, как и современные человекообразные обезьяны, живущие в дикой среде, были пугливыми и необщительными, хотя и временами игривыми существами, однако взрослые особи отличались враждебностью и вели себя в соответствии со статусом внутри группы.

Постепенно климат стал более холодным и сухим, и леса, бывшие местом обитания древесных приматов, уступили место травянистым саваннам. Несмотря на периодическое наступление ледников, температура в тропических районах почти не изменилась. Тем не менее, ледниковые периоды появлияли на характер выпадения осадков. Это время стало эпохой процветания обезьян, положившей начало многим наземным видам, включая павианов и верветок, в то время как популяция человекообразных обезьян сократилась.

Десять миллионов лет тому назад человекообразных обезьян почти не осталось. Этот период практически не отмечен окаменелыми останками. По всей видимости, выжившие представители этих приматов обитали в лесах — так же, как и современные человекообразные обезьяны, и их предки. Некоторые приматы, вероятно, были распространены в нескольких лесистых районах, как и современные шимпанзе, гориллы и орангутаны, но заметить их было бы не так-то просто. Но, даже заметив их, эльф-наблюдатель, скорее всего, занес бы этих животных в Красную Книгу. Как и подавляющее большинство групп животных, лесным приматам вскоре предстояло выпасть из экосистемы и стать частью истории. Так что общие предки человека и шимпанзе были не слишком выдающимися представителями приматов, которые по своему образу жизни, скорее всего, мало отличались от современных шимпанзе: некоторые из них, как и бонобо, обитали в заливных лесах, другие — в тропических лесах, третьи — в сравнительно открытых лесных районах, на границе с зонами травянистой растительности. Примерно в это время предки горилл отделились от остальных человекообразных обезьян.

Поначалу, когда новый вид приматов — если верить одной из двух наиболее распространенных теорий о происхождении человека — начал приобретать более выпрямленную походку, по сравнению со своими собратьями, утратил свою шерсть и переселился в саванны, эльфы вряд ли сочли его хоть сколько-нибудь интересным. То же самое можно было сказать и о многих других животных, ведь травянистые равнины открывали новые возможности для жизни. Гигантские гиены, крупные дикие собаки, львы и гепарды успешно существовали, благодаря многочисленным стадам травоядных животных, населявших плодородные саванны; вероятно, гигантские питоны также изначально были обитателями саванн.

Эта история в разных вариациях была рассказана не один раз. И это лишь подтверждет исходную мысль: мы познаем свое происхождение, благодаря историям. Мы ни за что не смогли бы разобраться в собственной истории, опираясь лишь на данные ископаемых останков, если бы не знали, что именно нужно в них искать, особенно если учесть тот факт, что лишь в немногих местах раскопок можно найти убедительные следы, подтверждающие наши догадки.

Следующие поколения равнинных приматов видели мир в ином свете. Судя по поведению современных шимпанзе, и в особенности бонобо, эти животные обладали высокоразвитым интеллектом. Основываясь на ископаемых останках, мы называем этих животных, ставших предметом обсуждения не одной сотни книг, южными приматами, или австралопитеками. Вполне возможно, что австралопитеки переселялись ближе к морю, используя преимущества жизни на побережье. Некоторые из них наверняка жили на берегах озер. Современные шимпанзе используют камни, чтобы разбивать орехи, и при помощи палочки достают муравьев из их гнезд; австралопитеки также использовали камни и палки в качестве орудий труда и даже в большей степени, чем их собратья-шимпанзе. Вероятно, они, как и шимпанзе, охотились на мелкую дичь. Подобно современным бонобо, они, возможно, находили глубокое удовлетворение в сексуальном поведении, но, скорее всего, осознавали свою половую принадлежность, а для их групп было характерно доминирование самцов. Как и более ранние приматы, австралопитеки разделились на грацильные и робастные ветви. Представители робастных видов, так называемые парантропы Бойса, которые раньше даже причислялись к отдельному роду зинджантропов («щелкунчиков») и заработали немало других позорных имен, были вегетарианцами наподобие современных горилл и, по всей видимости, не оставили потомков, доживших до нашего времени.

 

Между прочим, подобное деление на грацильную и робастную формы является одним из стандартных эволюционных приемов. Согласно математическим моделям, это, скорее всего, происходит в том случае, когда смешанная популяция, состоящая из крупных и мелких особей, более эффективно справляется с освоением окружающей среды по сравнению с популяцией, в которой все особи имеют средний размер, однако — в отсутствие других доказательств — данная гипотеза пока остается спорной. Недавно сообщество зоологов получило своеобразное напоминание о том, как часто это деление встречается в природе, и как мало мы знаем об обитателях нашей собственной планеты.

Речь пойдет о самом известном и подходящем для Плоского Мира животном — о слоне[59]. Каждый ребенок с малых лет знает, что есть две разновидности слонов, каждая из которых представляет собой отдельный биологический вид: слон африканский и слон индийский.

Оказывается, нет. На самом деле есть три вида слонов. Почти сто лет продолжался спор зоологов насчет популяции слонов, которая считалась в лучшем случае подвидом «настоящего» африканского слона Loxodonta africana. Типичные представители африканских слонов — это большие и грузные животные, обитающие в саваннах. Однако слоны, которые живут в лесу, пугливы и хорошо умеют прятаться: в Парижском зоопарке, к примеру, есть всего один лесной слон. Поскольку на окраинах леса лесные и саванные слоны могут скрещиваться друг с другом, биологи пришли к выводу, что эти слоны принадлежат одному виду. В конечном счете, «способность к скрещиванию особей» — это и есть стандартное определение вида, предложенное эволюционным биологом Эрнстом Майром. Итак, зоологи настаивали на том, что лесные слоны — это представители того же самого вида, либо особого подвида «африканских слонов» — Loxodonta Africana cyclotis. С другой стороны, зоологи, которые располагали достаточными средствами, чтобы увидеть лесных слонов вживую, могли с уверенностью сказать, что на саванных слонов они совсем не похожи: лесные слоны меньше по размеру, хобот у них более прямой и длинный, а уши круглые (у саванных слонов уши остроконечные). По словам Николаса Георгиадиса, биолога исследовательского центра в Мпале (Кения), если бы вы впервые увидели лесного слона, то первой же вашей мыслью было бы: «Ого, а что это такое?». Но биологи, исходя из теоретических предпосылок, знали, что эти животные обязаны принадлежать одному и тому же виду, и потому отмели результаты наблюдений, посчитав их неубедительными.

Однако в 2001 году группа из четырех биологов, в которую входили Георгиадис, Альфред Рока, Джилл Пекон-Слэттери и Стивен О’Брайен, опубликовали в журнале Science «генетическое доказательство существования двух различных видов африканских слонов». Проделанный ими анализ ДНК развеял все сомнения насчет двух разновидностей африканских слонов: общеизвестной робастной формы и независимой грацильной. Вид лесных африканских слонов действительно отличается от биологического вида их робастных собратьев. И отличается настолько же сильно, насколько африканские слоны отличаются от индийских. Теперь у нас есть два независимых биологических вида: робастный африканский равнинный слон Loxodonta africana и грацильный африканский лесной слон Loxodonta cyclotis.

А как же наше убеждение в том, что возможность скрещивания означает принадлежность к одному виду? В настоящий момент этот подход к определению вида подвергается жесткой критике, и вполне заслуженно. В первую очередь, благодаря растущему убеждению в том, что животные могут избегать скрещивания, даже если у них есть такая возможность.

История о «Третьем Слоне» случалась и раньше, только под другими именами. До 1929 года любой зоолог «знал», что существует только один вид шимпанзе; а после 1929, когда бонобо, обитающие в труднодоступных болотах Заира были признаны вторым видом[60], многие зоопарки обнаружили, что в течение многих лет содержали шимпанзе обоих видов, хотя и не знали об этом. Теперь история повторяется, но главными действующими лицами в ней стали слоны.

Как мы уже упоминали, в Плоском Мире снова возрос интерес к пятому слону, что видно из истории, рассказанной — вот уж неожиданность — в романе под названием «Пятый элефант». Если верить легенде, когда-то на панцире Великого А’Туина стояли пять слонов, удерживающих Плоский Мир на своих спинах, но потом один из них поскользнулся, упал с черепахи и врезался в отдаленную часть Диска:

 

А еще говорят, что много-много лет назад пятый слон с жутким ревом и трубом ворвался в атмосферу тогда еще молодого мира и рухнул на землю с такой силой, что вознеслись в небо горы и возникли континенты.

Правда, как падал слон, никто не видел, и тут встает очень интересный философский вопрос: когда миллионы тонн разъяренной слонятины нисходят на землю, но рядом нет никого, кто мог бы услышать данное падение, — производит ли этот слон шум?

И если никто не видел этого падения, то вообще… а падал ли слон? [61]  

 

Один факт говорит в пользу падения — это обширные месторождения жира и золота (кости гигантских слонов, на которых держится мир, не похожи на обычные) в глубинах Шмальцбергских[62] шахт. Но есть и более плоскомирская теория: в результате некой катастрофы погибли миллионы мамонтов, бизонов и гигантских землероек, которые затем оказались под землей. В Круглом Мире, чтобы найти верную теорию, можно сделать научно обоснованную проверку — похожи ли отложения по своей форме на очертания упавшего слона? Однако в Плоском Мире не стоит даже и пытаться что-то проверять, поскольку форма отложений, благодаря силе повествовательного императива, всегда будет похожа на слона, даже если их оставили миллионы мамонтов, бизонов и гигантских землероек. Реальности приходится подстраиваться под легенду.

Круглый Мир пока что не продвинулся дальше третьего слона, но Джек надеется, что при тщательном отборе мы можем увидеть и четвертый вид: карликового слона, который обитает в Мальте и по размеру похож на Шетландского пони. Из них бы получились замечательные домашние питомцы, за одним исключением — как и многие миниатюрные животные, они бы, скорее всего, отличались дурным нравом. Особенно, если бы вы попробовали отучить их залазить на диван.

 

Мы представители грацильных приматов (несмотря на то, что в некоторых частях света можно встретить людей, больше похожих на робастных гиппопотамов). Примерно четыре миллиона лет тому назад одна из грацильных ветвей человекообразных обезьян начала развивать все более крупный мозг и изготавливать все более совершенные орудия труда. Нарушая все правила таксономии, мы называем эту ветвь, нашу ветвь, Homo («человек»), хотя на самом деле она должна называться Pan («шимпанзе»), потому что люди — это третий вид шимпанзе. Мы уверены в том, что это наша ветвь, и придумали для нее особое название, потому что предпочитаем считать самих себя совершенно непохожими на приматов. Вероятно, мы правы: пусть даже на генном уровне мы и шимпанзе совпадаем на 98 %, но ведь и с капустой у нас есть 47 % общих генов. Но наше главное отличие от других приматов кроется в культуре, а не в генетике. Как бы то ни было, внутри рода Homo тоже встречались грацильные и робастные ветви. Homo habilis  («человек умелый») был нашим грацильным предком, изготовившим орудия труда, однако Homo ergaster («человек работающий») и другие виды пошли по пути робастных вегетарианцев. Если снежный человек или йети и правда существует, он, скорее всего, относится к одному из таких робастных видов. Примерно 1,7 миллионов лет тому назад вслед за успехами Homo habilis последовало расселение других видов Homo, обладавших более крупным мозгом, по территории Африки, а затем — в Азии («пекинский человек») и Восточной Европе.

Один из видов этих ископаемых людей носит название Homo erectus  («человек прямоходящий»). Прибывшие на Землю эльфы наверняка обратили бы на него внимание. У него были разные виды орудия труда, и он умел пользоваться огнем. Возможно, у него даже был своеобразный язык. Кроме того, у нас есть все причины полагать, что он умел делать то, что его предкам и двоюродным братьям удавалось лишь от случая к случаю — он «понимал» окружающий мир и мог его изменять. В поведении шимпанзе встречается множество действий типа «если то», включая ложь: «если я сделаю вид, что не видел этот банан, то позже смогу вернуться, чтобы забрать его, и тогда вон тот большой самец его не отберет».

Семейные группы, в которых воспитывались детеныши этих первых гоминид, были уникальным явлением на всей планете. Конечно же, гнезда, стаи и группы, в которых детеныши с помощью игры постигали будущие взрослые роли или просто дурачились, были характерны и для многих других млекопитающих; гнезда защищали от опасностей, поэтому метод проб и ошибок редко приводил к смертельному исходу, и детеныши могли обучаться, не опасаясь за свою жизнь. Однако в человеческих семьях отец, занимаясь изготовлением каменных орудий труда, бурчал своей жене о детях, о пещере, о том, что в костер надо подложить дров. У них была любимая тыква для того, чтобы барабанить, возможно — любимая тыква для ношения воды, копья для охоты и целая куча камней для изготовления орудий труда.

Тем временем 120 000 лет назад в Африке появилась и размножилась еще одна ветвь; мы называем ее представителей, ставших нашими предками, древними Homo sapiens. Они обладали еще более крупным мозгом, и в пещерах на побережье Южной Африки они — мы — начали мастерить более совершенные орудия труда и покрывать скалы и стены пещер примитивными рисунками. Очень быстро наша популяция выросла, и мы начали переселяться. Примерно 60 000 лет тому назад мы достигли Австралии, а 50 000 лет назад первые люди появились в Европе.

Обитатели Европы обладали сравнительно крепким телосложением — мы называем их неандертальцами и относим к особому подвиду Homo sapiens neanderthalensis. По мнению ряда антропологов, мы относимся к смежному подвиду Homo sapiens sapiens, что примерно означает «ну очень разумный человек». Надо же. Каменные орудия труда неандертальцев были неплохо развиты и использовались для разных целей, но в целом эти представители гоминид к прогрессу не стремились. Их культура практически не менялась на протяжении десятков тысяч лет. И все же некий духовный порыв у них был, так как их похороны следовали определенной церемонии — по крайней мере, умерших они хоронили с цветами

Наши более грацильные предки, кроманьонцы, были современниками поздних неандертальцев, и многие теории пытаются объяснить, что произошло, когда эти подвиды начали взаимодействовать друг с другом. Если говорить по существу, то мы выжили, а неандертальцы — нет…

Почему? Может быть, потому что мы били их по голове сильнее, чем они нас? А может быть, потому что наши подвиды не скрещивались друг с другом? Или же, наоборот, скрещивались? Возможно, мы вытеснили их «на границу»? Задавили их превосходящим экстеллектом? В следующих главах мы предложим собственную теорию.

 

Мы не согласны с «рациональной» историей об эволюции и развитии человека, в которой наш вид столь высокомерно наречен Homo sapiens sapiens. Если вкратце, то эта история, в которой главную роль играют нервные клетки нашего мозга, рассказывает о том, что наши мозги становились все больше и больше, пока, наконец, эволюция не произвела на свет Альберта Эйнштейна. Что касается нас самих и наших мозгов, то это, конечно, правда, да и Альберт на самом деле отличался незаурядным умом, однако основная идея этой истории лишена смысла, потому что в ней не говорится о том, почему, или даже как, наш мозг становился все больше и больше. Это все равно, что дать описание собора в таком виде: «Сначала у вас есть невысокая стена из камней, но постепенно вы добавляете к ней новые камни, и стена становится все выше и выше». Устройство собора далеко выходит за рамки этого описания, как вас может заверить любой человек, занятый в его строительстве.

Намного интереснее то, что произошло на самом деле и с чем мы постоянно сталкиваемся в своей жизни. Попробуем взглянуть на это с позиции эльфа. Мы не программируем своих детей рациональными инструкциями, как если бы настраивали компьютер. Вместо этого, мы загружаем их мозги тоннами иррациональной чепухи о хитрых лисах, мудрых совах, героях и принцах, чародеях и джиннах, богах и демонах, а еще о медведях, которые застревают в кроличьих норах; мы до полусмерти пугаем их разными страшилками, и они начинают получать удовольствие от своего страха. А еще мы их бьем (не так сильно последние несколько десятилетий, но зато в полной мере в течение тысячелетий до этого). Наши воспитательные идеи спрятаны в длинных сагах, духовных заповедях и выдуманных историях, наполненных важными уроками; это косвенное обучение, в основе которого лежат детские истории. Постойте рядом с детской площадкой и понаблюдайте (в наше время лучше предварительно согласовать это с местным отделением полиции и обязательно надеть защитный костюм). Именно этим на протяжении многих лет занимались Питер и Иона Опай, составившие описание детских песенок и игр, некоторые из которых существуют уже несколько тысяч лет.

Культура проходит сквозь водоворот детского сообщества и участие взрослых для ее распространения не требуется — все мы помним считалки вроде «эники-беники ели вареники…». У детей есть своя субкультура — она распространяется без вмешательства или контроля взрослых, которые зачастую о ней вообще не знают.

Впоследствии супруги Опай собрали коллекцию традиционных детских историй вроде сказок о Золушке или Румпельштильцхене, и начали объяснять их смысл взрослым. Во времена позднего Средневековья туфелька Золушки была не хрустальной, а меховой. Туфелька была эвфемизмом, поскольку (по крайней мере, так говорится в немецкой версии сказки) девушки давали принцу примерить свою «меховую туфельку»… К нам[63] эта сказка пришла из Франции, где слово «verre»[64] могло означать как «стекло», так и «мех». Братья Гримм выбрали более гигиеничный вариант, тем самым избавив родителей от неловких объяснений.

Румпельштильцхен — это еще одна притча с сексуальным подтекстом, цель которой — внушить веру в то, что женская мастурбация ведет к бесплодию. Помните эту сказку? Дочь мельника запирают в амбаре, чтобы она «спряла золото из соломы». Она невинно садится на  палочку, которая превращается в маленького человечка… В конце истории, когда, наконец-то, раскрывается его имя, этот человечек весьма интимным образом «закупоривает» девушку, да так, что вытащить его не под силу даже отряду солдат. В современной и более цензурной версии остается лишь совершенно нелогичное напоминание: человечек проломил ногой пол и не смог вытащить ее обратно. В итоге ни один из причастных персонажей — ни мельник, ни король, ни королева, — не способен произвести потомство (украденный первенец был убит солдатами), и историю ждет печальный финал. Если подобная интерпретация вызывает у вас сомнение, то оцените следующий намек: в истории несколько раз задается один и тот же вопрос «Как его зовут? Как его зовут?». И правда, как же его зовут? Причем здесь «ноги и сморщенная кожа»[65]? Вот именно. Во многих других языках у Румпельштильцхена есть похожие расшифровки. (В Плоском Мире Нянюшка Ягг как-то говорила, что написала детскую историю под названием «Маленький человечек, который вырос слишком большим», хотя для госпожи Ягг двусмысленные выражения всегда означали кое-что вполне конкретное).

Почему же мы так любим истории? И почему их идеи так глубоко внедрились в нашу психику?

Целью эволюции нашего мозга было понимание мира посредством образов. Эти образы могли быть как зрительными — например, полосками на теле тигра, — так и звуковыми — например, воем койота. Запахам. Вкусами. И даже историями. История — это маленькая умозрительная модель окружающего мира, цепочка идей, нанизанных на общую нить, как бусины в ожерелье. За каждой бусиной неумолимо следует еще одна; мы знаем, что второй поросенок попадет волку на обед, в противном случае нарушится ход событий во Вселенной.

Мы оперируем не только обычными образами, но еще и метаобразами. Или образами других образов. Мы наблюдаем, как рыба-брызгун сбивает насекомых струями воды, мы с удовольствием смотрим на слона, который с помощью хобота берет пончики у посетителей зоопарка (теперь это встречается не так часто, увы), мы восхищаемся полетом городской ласточки (правда, теперь ласточек и поводов для восхищения стало меньше) и пением птиц в саду. Мы приходим в восторг при виде гнезд ткачиков, коконов шелкопряда и скорости гепарда. Все эти качества представляют собой отличительные особенности упомянутых существ. А какова же наша отличительная черта? Истории. И подобным образом, мы получаем удовольствие от историй, рассказывающих о людях. Как шимпанзе, которые рассказывают истории, мы высоко ценим связанные с ними метаобразы.

Когда наши социальные отношения стали более развитыми и мы, вероятно, освоив сельское хозяйство, стали собираться в группы, состоящие из ста и более человек, наш экстеллект пополнился новыми историями-ориентирами. Нам пришлось выработать нормы поведения, правила обращения с немощными и инвалидами и способы перенаправления своей агрессии. Как в ранних, так и в современных племенных сообществах все, что не было запрещено, являлось обязательным для исполнения. Истории вроде притчи о Добром Самаритянине из Нового Завета указывают нам на непростые ситуации; притча о Блудном Сыне — это, как и сказка о Румпельштильцхене, пример косвенного поучения. Чтобы окончательно закрепить эту мысль, приведем одну из историй нигерийского народа Хауса — «Слепой человек с фонарем».

Молодой человек, навестив свою девушку в соседней деревне, поздней ночью возвращается домой; в темноте звездного неба найти дорогу домой не так-то просто. Тут он замечает впереди фонарь и, подойдя ближе, видит, что держит его Слепой Человек, который живет в его родной деревне.

«Эй, Слепой Человек», — сказал он. — «У тебя и день, и ночь на одно лицо! Зачем же тебе фонарь?»

«Этот фонарь я ношу не для себя», — ответил Слепой, — «А для того, чтобы зрячие идиоты держались подальше!».

 

Специализация на рассказывании историй — не единственная особенность нашего вида. Подобно другим специализациям, упомянутым ранее, наши странности на этом не заканчиваются. Самая удивительная из них, как могли бы заметить эльфийские наблюдатели, — это, вероятно, наша безграничная забота о детях. Причем, мы печемся не только о своих собственных детях, что вполне объяснимо с точки зрения биологии, но и о детях других людей; обо всех детях на планете вообще (часто дети иностранцев кажутся нам привлекательнее собственных) и даже о детенышах всех наземных позвоночных. Мы гукаем при виде ягнят, оленят, черепашек, только что вылупившихся из своих яиц, и даже головастиков!

Наши собратья-шимпанзе ведут себя гораздо более практично. Они тоже предпочитают детенышей других животных. Особенно на обед, потому что они нежнее. (Люди тоже любят полакомиться ягненком, теленком, поросенком, утенком… Мы можем на них гукать, а можем и съесть.) Когда сражение (теперь мы располагаем их задокументированными описаниями) между двумя группами шимпанзе заканчивается, победители убивают и съедают молодых особей проигравшей стороны. Львы-самцы убивают детенышей захваченного ими прайда, а поедание трупов у них в порядке вещей. В условиях голода самки многих млекопитающих съедают своих детенышей, а свой первый помет они часто таким образом «перерабатывают» независимо от обстоятельств.

Нет, вполне понятно, что среди животных мы — существа со странностями. Люди — вообще странные существа. В нашем мозге есть контуры, благодаря которым мы восхищаемся своими детьми и защищаем их, потому и Микки Маус, и инопланетянин из одноименного фильма[66] своими очертаниями напоминают нам трехлетнего малыша. Неудивительно, что так много людей согласились оплатить его разговоры по телефону. Но ведь мы сходим с ума и при виде детенышей многих других животных. С биологической точки зрения, это довольно странно.

Побочным продуктом нашей симпатии к детенышам других животных стало, конечно же, одомашнивание собак, кошек, коз, лошадей, слонов, соколов, кур, коров… Этот симбиоз доставил огромное удовольствие как людям, так и их питомцам и заметно обогатил наше питание. Если вам кажется, что эксплуатируя животных, люди поступают нечестно по отношению к ним, задумайтесь о возможных альтернативах. В естественной среде обитания почти всех их еще в молодом возрасте съедают хищники, и животные даже не могут рассчитывать на быструю смерть.

Вероятно, сельское хозяйство также объясняется нашей склонностью к рассказыванию историй, ведь в основе множества слов, мыслей, метафор и новых взглядов на устройство окружающего мира лежит образ растения, вырастающего из одного зернышка. Средства, накопленные благодаря сельскому хозяйству, дали людям возможность содержать принцев, философов, крестьян[67] и римских пап. Конечно же, наш культурный капитал вырос за счет того, что мы передавали знания из поколения в поколение. Но культурное достояние принесет еще большее удовлетворение, если помимо него у вас есть пара амбаров, доверху забитых ячменем, из которого можно сварить пиво, поле, засеянное пшеницей и несколько коров, пасущихся на лугу.

Совсем недавно мы достигли нового технического прорыва в вопросе нашего симбиоза с растениями и животными, — используя те самые «генетически модифицированные организмы», вызвавшие немало споров. С другой стороны, мы многое потеряли, когда отказались от помощи животных — в особенности, собак и лошадей, заменив их машинами.

Мы не могли знать, как симбиоз с животными и растениями повлияет на нас и наш экстеллект, и нам неизвестно, к чему приведет отказ от этого симбиоза. Можно сказать, что наш экстеллект мчится вниз по технологическому склону, и итог этой поездки не известен никому.

Конечно, Фордовская Модель Т сделала автомобили гораздо более доступными, однако в социальном отношении более важным было то, что она впервые дала человеку возможность комфортно уединиться, и в результате немалая доля представителей очередного поколения были зачаты на заднем сидении автомобиля. Точно так же симбиоз с собакой повысил наши шансы на успешную охоту. А впоследствии сторожевые собаки помогали защищать частные фермы, загонять скот и отгонять хищников, в том числе и других людей. Декоративные собачки, по всей видимости, оказали влияние на сексуальный этикет — особенно во Франции XVIII века, а благодаря выставкам кошек и собак, верхушка среднего класса в современной Англии перемешалась с низшими слоями аристократии.

Задумайтесь на секунду о том, как мы повлияли на собак и кошек. Мы изменили их еще сильнее, чем лошадей и коров, сделав частью своих семей. Мы играем с ними так же, как со своими детьми и зачастую наши собственные дети тоже участвуют в этих играх. И в результате столь тесного контакта наши питомцы, как и наши дети, обретают разум. Умственные способности ребенка тоже не будут развиваться, если он не станет играть. Как обнаружил Джек, и впоследствии продемонстрировал Йену, даже беспозвоночные, а точнее их сообразительные представители вроде раков-богомолов, способны проявлять черты разумного поведения, когда их вовлекают в процесс игры. В книге «Вымыслы реальности» мы уже описывали, как это происходит. Здесь же просто отметим, что наше влияние возвысило[68] наших симбионтов, открыв перед ними мир разума. Собаки переживают по разным поводам намного больше волков. Так что в некотором смысле они воспринимают себя как существ, существующих во времени и имеют представление как о собственном настоящем, так и будущем. Разум заразителен.

Обычно мы представляем одомашнивание собак как процесс естественного отбора, проходящего под контролем человека. Вероятно, этот процесс начался случайно — например, племя могло вырастить волчонка, которого дети принесли в пещеру, но уже на раннем этапе он превратился в целенаправленную программу дрессировки. Среди прото-собак мы выбирали тех, которые слушались своего хозяина и обладали полезными навыками — например, умели охотиться. Со временем послушание превратилось в преданность — так появились современные собаки.

Тем не менее, есть и весьма привлекательная альтернатива: это собаки управляли отбором людей. Собаки нас выдрессировали. Согласно этой точке зрения, люди которые были готовы взять волчонка в свою пещеру и обладали навыками дрессировки, получали от собак вознаграждение — например, в виде желания оказать помощь на охоте. Тем людям, которые справлялись с этой задачей лучше других, было проще заполучить новых щенков и обучить новое поколение собак. Правда, отбор людей носил, скорее, культурный, а не генетический характер, поскольку за столь короткое время заметные генетические изменения просто не успели бы себя проявить. Однако селекция на генном уровне тоже могла иметь место — например, для того, чтобы оценить пользу от обученного волка необходимо обладать определенным уровнем интеллекта, или универсальными способностями к обучению, необходимыми для успешной дрессировки собак — например, настойчивостью. Так или иначе, племя только выигрывало от того, что некоторые его члены умели дрессировать прото-собак, а потому давление отбора в пользу универсальных генов, связанных с приручением собак, было почти незаметным.

Это не тот случай, когда теории взаимно исключают друг друга, то есть, принимая одну из них, мы вовсе не обязаны отказываться от альтернативы. Здесь мы бы хотели подчеркнуть следующую мысль, справедливую для многих теорий, включая эволюцию собак: разные события случаются повсеместно и, по всей видимости, создают неразбериху, но люди стараются разбить происходящее на отдельные «истории». Мы вынуждены поступать именно так, но время от времени должны оглядываться назад и обдумывать свои действия.

В случае с собаками обе упомянутые теории, скорее всего, одинаково правдивы, то есть собаки эволюционировали одновременно с людьми. По мере того, как собаки становились все более послушными и обучаемыми, люди приобретали все большее желание их приручать; а чем больше люди хотели завести собаку, тем лучше собаки им подыгрывали и учились приносить пользу.

В случае с кошками ситуация выглядит проще. Скорее всего, ведущая роль принадлежала именно им. Подходящая к случаю сказка Редьярда Киплинга о «Кошке, которая гуляла сама по себе» слишком наивно принимает на веру то впечатление, которое кошки стараются произвести на нас — якобы они поступают, как им хочется, а людей, которые им потакают, просто терпят — однако в большинстве случаев кошки дрессировке не поддаются. Очень немногие кошки согласятся выполнить какой-нибудь трюк, в то время как собаки охотно радуют людей своими выступлениями. Для древних египтян кошки были миниатюрными воплощениями богов на Земле и олицетворяли богиню-кошку Бастет. Изначально культ Бастет появился в районе Бубастиса, в дельте Нила, а саму богиню представляли с головой львицы, но позднее голова превратилась (может быть, видоизменившись каким-то таинственным образом?) в кошачью. Впоследствии ее культ распространился в Мемфисе, где она слилась воедино с местной львиноголовой богиней Сехмет. Бастет отождествлялась с явлениями, которые занимали особое место в жизни женщин — в частности, с фертильностью и благополучными родами. Кошки, как земные воплощения Бастет, тоже были предметом поклонения и часто мумифицировались из религиозных соображений. Собак египтяне также в некотором роде обожествляли — в лице Анубиса с головой шакала, однако, в отличие от Бастет, у него было намного больше «обязанностей»: он был богом бальзамирования и помогал умершим пройти через подземный мир (либо, наоборот, препятствовал). Анубис был судьей, который решал, достойна ли душа загробной жизни. А богоподобные кошки всего-навсего удостаивали людей правом им поклоняться.

Короче говоря, ничего нового.

Даже в наше время кошки всеми силами стараются показать свою независимость; они редко приходят на зов и имеют склонность уходить без предупреждения и какой-либо внятной причины. Тем не менее, любой владелец кошки знает, что это впечатление обманчиво: кошкам нужно внимание, и сами кошки об этом знают. Просто эта потребность не выражается напрямую. Например, у Йена есть кошка, «Мисс Гарфилд», которая обычно появляется у дверей дома, чтобы поприветствовать семейный автомобиль, однако удовольствие, которое она испытывает от вида машины, тщательно скрыто под недовольной тирадой в духе «И где же вас черти носили?». Вернувшись после выходных или поездки за границу, члены семьи обнаруживают, что каждый раз, когда они приходят в сад, кошка совершенно случайно оказывается рядом с ними, но либо спит, либо, на первый взгляд, просто проходит мимо. Похоже, что кошки постепенно сдают позиции в битве за одомашнивание, но все-таки продолжают оказывать достойное сопротивление. Совсем другое дело — дикие кошки, а также настоящие рабочие кошки, вроде тех, что живут на фермах, — они на самом деле отличаются своей независимостью. Правда, в последнее время со многими из фермерских кошек обра