Стахович все в хандре. Он в Германии (Homburg. Poste restante). Напишите ему словечко.

 

436*. M. Ф. Андреевой

9 апреля 1913  

Москва

 

 

Дорогая Мария Федоровна!

 

Простите за задержку ответом. Знаю, что это очень нехорошо, но я не рассчитал своих сил и не одолел всей непосильной работы, которая в последний месяц свалилась на меня. Не хватает не столько времени, сколько жизненной энергии, чтоб исполнить все, что надо и что хочется сделать.

Вы не должны сомневаться в моей полной готовности придти Вам на помощь. Мне нетрудно будет это сделать в студии, где я пользуюсь авторитетом, и потому там я весь к Вашим услугам, насколько мне позволят время и текущая работа. Я с радостью поделюсь с Вами всем, что знаю и умею.

 

В театре – другое дело. Там многое изменилось для меня. Я уже не пользуюсь авторитетом, хотя и прикрываются моим именем, я не имею ни юридических прав, ни голоса, от которого мне самому пришлось отказаться по чисто внешним и случайным причинам.

В театре я могу ходатайствовать, но не решать. И я ходатайствовал, но – пока безуспешно. Враждебного отношения к Вам я не заметил и думаю, что его нет. Нет ролей, нет свободных денег; некоторое недоверие к тому, что Вы расстаетесь с прежним амплуа и помиритесь с более скромной ролью в театре; вот реплики, которые мне пришлось слышать при разговоре о Вашем возвращении на нашу сцену. Должен быть справедливым и констатировать, что все эти возражения делались с каким-то недоумением, с какой-то беспомощностью и как бы извиняясь.

 

Как быть и как действовать на будущее время? Для этого необходимо увидаться и переговорить. И я надеюсь на это – в Петербурге или в Одессе. Только при личном свидании можно договориться, главное, почувствовать все детали сложного вопроса, который стоит предо мной. Если наше свидание в Петербурге невозможно, то, быть может, Вы укажете мне, с кем из Ваших близких я могу совещаться по этому делу¹.  Мой адрес в Петербурге: Михайловская, "Английский пансион" Шперк (комната No 9).

Что касается до Вашего долга мне, предоставляю распорядиться так, как Вам удобнее. Я нисколько не тороплю Вас уплатой. Хотите – рассчитаемся со временем, по продаже земли, хотите – передайте мне долг землей, хотите – изберите иной способ. Словом, предоставляю Вам распорядиться по Вашему усмотрению и так, как Вам удобно.

 

Виноват я и перед Алексеем Максимовичем в том, что не держал его в курсе наших проб по commedia dell'arte.

Сулер, который занимался подготовительными работами по этим пробам, написал уже подробно Алексею Максимовичу².

 

Но секрет в том, что самой сути мысли Алекс. Макс, т. е. того, что так прекрасно выражено им в его статье, переданной мне Румянцевым, никто еще не знает ³. Я никому не показывал этой статьи, боясь, что она попадет в газеты. Пока же идут упражнения, подготовка учеников 1-го курса (так как старики не годятся на эту работу; они слишком заражены штампами и актерскими привычками, чтоб отдаваться непосредственности аффективного переживания).

То, чего хочет Ал. Макс, не так просто. Теперь, после года работы, мы начинаем подходить к тому, что нужно. Но вот беда. Невозможно удержать в тайне то, что происходит в студии, и наши пробы попали в газеты. Ко мне пришел Эфрос и заявил, что не нынче-завтра появятся статьи о тех упражнениях, которые мы делаем ⁴. Лучше, чтоб он деликатно написал об этом, чем другие сделают это кое-как, наскоро. Я просил его написать об этом Алексею Максимовичу. Но Эфрос боялся, что на это уйдет много времени. Каюсь, он убедил меня, и я рассказал в общих чертах, через каждые три слова упоминая, что мысль не моя, а принадлежит Ал. Макс. Статья вышла не очень удачна и не очень точна. Возражение, дополнение придадут всему делу рекламный характер. Лучше всего молчать пока, тем более что никто, кроме наших учеников, не сможет делать это трудное дело – совместного творчества. Когда я еще соберусь написать обо всем этом Алексею Максимовичу? Не откажитесь, при случае, пока, сообщить ему суть этих строк. Очень хочу повидать Вас. Буду ждать этого свидания. Надеюсь, что оно состоится в Петербурге, куда я уезжаю в пятницу на страстной.

 

Целую Вашу ручку и шлю Вам сердечный дружеский привет от себя, жены и детей.

Искренно любящий и сердечно преданный

 

 

Ваш К. Алексеев  

 

 

IV.

437*. О. В. Гзовской

 

 

16 апреля 1913  

Петербург

 

 

Дорогая и милая Ольга Владимировна!

Воистину воскресе!

 

Разрешите мне написать Вам на блокноте. Почему? Психологическая тонкость. Когда хочешь писать письмо, вынимаешь конверт, но торжественность обстановки пугает: "приступаем к важному делу писания". Если же случайно открываешь, как сейчас, блокнот и без приготовления пишешь, то меньше готовишься. Если меньше готовишься, чаще будешь собираться, т. е. посылать письма, а мне бы хотелось, чтобы связь с театром и тоска по нем не остывали в Вас, чтобы Вы чувствовали, что о Вас и думают и вспоминают.

Спасибо Вам за Ваши милые, теплые, сердечные письма. Верьте, они мне очень дороги, и я очень сильно ценю их, особенно теперь, когда я тяжело переживаю обиду, нанесенную мне Коонен. После четырех лет работы (хоть неудачно, но тем не менее от всего сердца) она пришла и довольно легкомысленно и жестоко объявила мне: я ушла из Художественного театра¹. Каюсь, я разревелся и ушел из комнаты. С тех пор мы и не виделись.

 

Будьте покойны: идет "Трактирщица" в Художественном театре и "Эльга" в студии ². Я прочел "Свадьбу Фигаро", и мне не очень понравилось, и Бенуа говорит, что суховато.

Это отлично и важно. Ищите себя такой простой, какой Вы бываете в капоте, в ночной сорочке, с мамой, братом, и замечайте это самочувствие. Владейте им, чтобы оно всегда было связывающим Вас с жизнью, источником правды.

 

Встречал пасху один, в Москве, а наши были в Петербурге. Почему? Потому что я задержался в Москве с квартирой студии. Не помню, писал я Вам или нет, это важно, и потому я повторяю: из старого помещения нас погнали, и, кажется, удастся снять на Малой Дмитровке (угол Страстного монастыря), где была постоянная выставка картин. Прекрасное помещение. Два фойе, хорошие уборные для артистов, зал на 260 человек.

Вчера прошел "Пер Гюнт" – сносно, будут ругать, но не очень. Первый акт – с большим успехом, последующие – слабо. Сегодня "Екатерина Ивановна". Первые два акта – с успехом. После второго вызывали без протеста автора, подали венок от "Шиповника". После третьего – аплодисменты с шиканьем. После последнего – друзья вызывали, было и шиканье.

 

Бедная Дункан. Вспомнить жутко³.

Где будем летом – бог весть. Если за границей, конечно, повидаемся. Из Одессы поеду в Крым, в Батилиман – строить дачу и комнату для Вас и для Владимира Александровича. Боюсь сглазить и радоваться насчет лейкоцитов. Дай бог, вот было бы славно, гора с плеч, и впереди надежды. Чудо!

 

Вчера был в Александрийском. Меня пригласили за кулисы и с почетом принимали. Аполлонский выражал свою преданность системе. Юрьев, Судьбинин, Брагин, Корвин-Круковский поддакивали. Просили заходить и разговаривать с ними?!… А играли они "Обрыв". Господи, да простит им господь эту безграмотность и кощунство⁴. Да, забыл совсем. В первом спектакле "Мнимого больного" я получил цветы с Вашей милой запиской. Я был очень, очень тронут и, свинья, не поблагодарил. Спасибо! Целую Ваши ручки и, если муж позволит, то и в лобик. Польщен и счастлив за поддержку энергии относительно моих записок, а то у меня охота остывает. Никто не читает, кроме Вас и Владимира Александровича. Спасибо ему за его милое письмо. При первом случае напишу ему. Пусть переводит "Трактирщицу" и пока держит в секрете, инкогнито, до поры до времени. Как переведет акт или два, пусть высылает. Мне надо за лето зубрить слова. Бенуа интересуется "Трактирщицей". Новость! Кажется, Бенуа будет служить в театре как заведующий художественной частью. Это большое приобретение.