Место действия: лесной предел. Хутор Аргниста

 

Полдень. Солнце в зените. Края полей тонут в жарком мареве. Торопись, летний час дорог.

Хоть и нет хозяина, а отлынивать все равно не дадут. Теперешний день зимний месяц кормит. Так что мысли прочь, косу в руки — и давай по неудобьям, где еще сочная трава осталась, маши от светла до темна. Хорошо, Орды нет, увалила куда‑то, проклятущая, в кои веки можно спокойно работать. И даже Нелюдь с Нежитью, нахлынувшие, кажутся совсем не страшными. Так, маячат где‑то неподалеку, но теперь‑то они ученые.

Самострел, работа Двалина сгинувшего, на диво силен оказался. Тетиву одним движением взведет и ребенок, а кучность боя такова, что закрепи арбалет на колоде, — и он тебе будет одной стрелой ранее всаженную в мишень расщеплять. Гоблины этих самострелов теперь пуще огня боятся. Алорт, что теперь на хуторе вместе с Деерой‑хозяйкой правит, распорядился побольше таких наделать. Хоть и похуже они вышли у своих умельцев, а все равно куда лучше тех, что раньше были.

Правда, к хуторам не одни только гоблины с троллями подались. Придвинулась и Нежить, от которой копья да стрелы не помогают. Поневоле вспомнили старые, дедовские еще слова‑наговоры, обереги, камни охранные... С призраками только так и сладишь.

Идут дни, солнцегрей сменился гриборостом, на ягодниках налились алые точки брусники, началась жатва, а от хозяина, от Аргниста, — ни слуху ни духу. Да и откуда ему взяться, слуху‑то? Приказчики только по весне пожалуют.

Деера совсем извелась. Не говорит никому, голову высоко держит, и слез ее никто никогда не видит, а только сохнет с каждым днем, уж и непонятно, в чем душа держится. Алорт тоже все мрачнее и мрачнее — крепко отца любил парень, то всякий знает; и Армиол как в воду опущенный, не улыбнется лишний раз, с девкой не пошутит, а вот Арталегу раздолье. Братьев он за указ не считает, а те пока, завет отцов храня, кулаки в ход не пускают. Саата что ни день, вся в слезах. Перед людьми стыдно — вот‑вот схватит младеня в охапку (дочь у нее народилась, красивая, точно игрушка) — и к отцу на хутор. Позору не оберешься! А что еще молодухе делать, ежели муженек уже всех незамужних девок перепробовал и теперь уж и на мужних жен поглядывает? А Саату все больше вожжами потчует.

...Нет, коли не вернется хозяин, быть большой беде. Аргнист, он ведь словно вервие на венике — весь пук вместе держит, хоть его и не видно почти. Сыскать бы хозяина‑то! Да только где ж его сыщешь... И чародея толкового, чтобы заклятьем отыскать смог, только на юге найти можно.

И мрачнеют лица, и думаются невеселые думы, да только все без толку. Куда с хутора подашься? Бают, на севере рожденным за Костяную Гряду хода нет. И желающих проверить это на себе что‑то не находится...

...А все‑таки хорошо — лето пока еще на дворе. О зиме сейчас лучше не думать.

Я вышел к краю леса; между деревьями зажелтело еще не сжатое поле. Зайти на хутор? Назваться можно целителем... Меня отчего‑то тянуло зайти... Да, конечно, я же был здесь! Точнее, не я, а тот... в чьем облике я пока хожу.

Я оглядел себя: зеленый плащ... длинный белый лук... тонкий белый меч с семью рунами на лезвии... Да, все так, как было.

Через приотворенные створки ворот я вошел во двор. Память услужливо подсказывала, кто есть кто среди сновавших по двору людей, которые, увидав меня, внезапно разом замерли, пораскрывав от изумления рты. И неудивительно — покойник вдруг вернулся!

Я откинул капюшон и поклонился — я, никогда и никому не кланявшийся! Но привычки того, другого, были сильнее.

А мгновение спустя я услышал истошный женский вопль — с надрывом, как может кричать раненая волчица. Дверь распахнулась, со ступеней высокого крыльца кубарем скатилась молодая женщина — волосы растрепаны, на щеке кровь, — а за ней, рыча и размахивая ременной петлей, гнался здоровенный парень, молодой, но шириной плеч почти не уступавший входным дверям.

Он догнал ее и сбил с ног одним тычком в спину. Хрипло зарычал, бешено вращая глазами, замахнулся ремнем и хлестнул упавшую по лицу. Закрыться она не успела.

Я, Губитель, смотрел на все это спокойно — людские дела меня не касаются; но вот тот, второй, взъярился тотчас же. И я шагнул вперед, даже не успев понять, зачем, в сущности, это делаю.

Я перехватил занесенную для повторного удара руку. И услышал свой голос (хвала Равновесию, именно свой, а не того, чье тело тогда позаимствовал):

— Хватит, Арталег.

Да, тот хорошо знал сего типа. Парень по имени Арталег обмер. Он глазел на меня, и рот его медленно приоткрывался. Я отпустил его руку — она бессильно упала вдоль тела.

— Вставай, Саата‑травница, — сказал я, наклоняясь над лежащей.

Он попытался воспользоваться этим, парень по имени Арталег, умевший довольно‑таки быстро соображать. В его кулаке оказалась железная чушка, и ею он попытался со всей силы двинуть меня по затылку. Опасную игрушку пришлось отобрать, а самого парня слегка стукнуть по челюсти. Он всхрапнул и осел в пыль.

Ух, как вспыхнули ее глаза, когда она увидела протянутую руку и мое лицо (вернее, лицо того). Сколько в них было... я даже не знаю таких слов. Призыв? Радость? Боль? Надежда? Нет, не то. Все вместе и каждое по отдельности.

И еще — она ждала. Ждала того. И не верила, что он погиб.

И еще — я ощутил странное: мне было неприятно, что она ждала его, а не меня. Потому что в больших темных глазах пылала вырвавшаяся на свободу страсть.

Я знал это слово. Знал умом. А теперь понял, что это значит на самом деле. И — растерялся. Я, сражавшийся с богами и демонами, растерялся. Не знал, что делать. Стоял, держа ее небольшую ладошку, посреди полного народом двора и не двигался с места. За спиной заворочался и застонал Арталег — пожалуй, я все же приложил его чересчур сильно. И тут вмешался тот.

Он решительно потянул меня через двор — рука Сааты осталась в моей ладони. Не колеблясь, он взбежал по ступеням крыльца, пинком распахнул дверь (у меня она, правда, просто рухнула внутрь вместе с петлями) и, таща за собой замершую Саату, решительно направился куда‑то в глубь дома.

Она не успела спросить, что я делаю. Последняя дверь сама распахнулась навстречу, и я увидел женщину средних лет (горе источило ее душу, тень сознания заметно потемнела) и с ней двоих очень похожих на нее молодых парней — ее сыновей.

Женщина вскрикнула, поднося ладонь ко рту. Парни остолбенело уставились на нас с Саатой.

— Эльстан! Ты... ты вернулся?

— Можно сказать и так, — ответил я. Пальцы Сааты в моей ладони заметно вздрогнули.

— А голос у тебя изменился... — пролепетал самый молодой — из памяти того я извлек, что парня звали Армиолом.

— Мне пришлось ударить Арталега, — сказал я. — Саата не может оставаться с ним! Это зверь, это хуже, чем зверь! Почему вы ничего не сделали?!

Бедняги, они здорово растерялись.

— Эльстан... но что случилось? Расскажи же все толком! — Ее звали Деерой, она была хозяйкой этого хутора и опомнилась первой.

Я не успел произнести ни звука. Саата опередила меня.

— Матушка, бил он меня... муж мой, сын ваш, Арталег. Бил смертным боем... Кииту покормить не дал... супружеского долга потребовал. Я ему — погоди, докормлю, хотя знаю, что он сегодня утром опять Мииту наяривал... А он — нечего, орет. И за волосы. А как бить начинает, так звереет вконец. И пошло... Не помню, как во двор выбежала. А там... Эльстан стоит... — Она густо покраснела и потупилась.

— И сильно ты... братца моего приложил? — поинтересовался Алорт, старший из братьев.

— Уже вставал, когда мы сюда шли.

— Погодите вы! — Деера шагнула к Саате и обняла за плечи. — Дочка, я так вижу...

— Дочкой звали, а сына своего унять не захотели, — глухо, с обидой ответила Саата, опустив обязательное «матушка».

Деера сделал вид, будто не слышала.

— Уйти от нас хочешь9 На позор выставить? — выпалил Армиол прежде, чем его успели остановить.

Я не вмешивался. Слушал. Тут не могла помочь и та память.

— Вот‑вот, вам главное — чтобы все шито‑крыто и никто ничего не знал! — дикой кошкой прошипела Саата. — Да, не хочу я со зверем вашим жить! Все, нажилась, хватит! Синяков до конца дней своих не сосчитаю! Кииту беру — и к отцу. Он небось не прогонит. Проводишь меня? — Она взглянула мне прямо в глаза.

— Провожу, — ответил я не думая. — Хоть до края земли.

«Лишь бы ты смотрела на меня таким взором, Саата...»

Глаза Дееры сузились.

— Арталег тебе, Саата, муж законный. И защищала я тебя всегда, то ты знаешь...

— Защищали‑защищали, да не защитили! — бросила Саата. — Все, нет у меня больше никому веры! Хватит с меня. Батюшка мой тоже не из бедных. И барахла мне вашего не надо. Подавитесь моим приданым, будь оно трижды неладно! Пойдем, Эльстан!

Она решительно повернулась, потянув меня за собой. И я послушался.

— Стой, девка! — сорвался Алорт. Я оглянулся и посмотрел ему в глаза. Он разом осекся.

 

...Силы лесные, силы небесные, да ведь не Эльстан это никакой! Как он глянул на меня — думал, на месте помру. Буркалы бездонные, ровно колодцы во тьму; меня мороз по коже, в груди все сперло, ни рукой, ни ногой не пошевелить — мне, Алорту, в одиночку рогача бравшего!...

И не просто тьма у него в глазах, а Тьма Смертная, всем тьмам тьма. Не Эльстан это, обман, подделка, морок! Хочу заорать, дуру девку предупредить — мол, братан мой не ромашка‑одуванчик, но этот‑то тебя до ближайшего поворота только и доведет! А потом... сна‑силит да и сожрет. А что останется, снова снасилит. Силюсь, тужусь, — а только сипеть и получается.

Уходят...

 

Он был глуп и горяч, младший сын Аргниста по имени Армиол. Он решил остановить меня стрелой в спину. Стрелу я сжег еще в воздухе, повернулся, взял комок сухой грязи и кинул. Парню в лоб. Теперь неделю, не меньше, проваляется без чувств. Впредь осторожнее будет.

Мы шли через широкий двор, и никто не заступил нам дорогу. Кроме Арталега — уже возле самых ворот. В руках у него был взведенный арбалет.

— Значит, спуталась ты тогда все‑таки с ним, Сатька... — прошипел он, когда Саата испуганно повисла на моей руке, и я невольно остановился. — Ну ничего, сейчас увидишь, как этот колдунчик у меня со стрелой в брюхе попляшет!...

Он сделал слишком много ошибок, этот Арталег.

...Ему бы выстрелить мне в спину, а он вылез лицом к лицу. Об участи, постигшей другого не в меру ретивого стрелка, его младшего брата, он, похоже, не знал.

— На колени, колдунчик!

Я шагнул вперед и взял оружие у него из рук. Естественно, шагнул не тот, кого здешние именовали Эльстаном, — он на такое способен не был. Вперед шагнул Губитель. Губитель, который все‑таки выиграл свой последний бой.

На миг мне удалось сделать глаза Эльстана своими собственными. И, признаюсь, легче было бы засыпать море или обрушить во прах горный хребет. Но зато парень разом обмяк, всхлипнул и повалился, точно куль с мукой.

Я аккуратно разрядил арбалет и положил рядом с его незадачливым хозяином. Как бы в уме парень не повредился...

— Идем, Саата, — сказал я. Я, а не Эльстан!

Из‑за угла мохнатыми клубками выкатились два диковинных зверя, вздев многочисленные рвущие, хватательные и пронзательные конечности. Та‑ак... нет, их убивать нельзя. Это Защитники. Без них хутору не выжить зимой, когда вновь нагрянет Орда.

Нагрянет Орда?!

Память вспыхивает острой болью. Орда... она чем‑то мешала мне... или нет... что‑то мне как будто говорили о ней... в Галене? Не помню...

Впрочем, сейчас это не важно. Важно лишь то, что со мной Саата. Никто и никогда до нее не смотрел на меня так.

Мы выходим за ворота хутора, и я прикрываю за собой тяжелые створки. Ладошка Сааты сама робко отыскивает мою руку.

Киита, крошечное существо, детеныш смертных, сладко спит в широком коробе, что висит на плече у Сааты. Повинуясь внезапному желанию, я осторожно снимаю короб с ее плеча и вешаю на свое. Девочка только чуть причмокивает во сне.