Двадцать три. Закрыто в связи с кончиной

 

Табличка на дверях галереи «Буссо и Валадон» гласила: «Закрыто в связи с кончиной». Три художника стояли у витрины и смотрели на небольшую подборку живописных работ, в ней выставленных: Гоген с какими‑то бретонками в чопорных белых чепчиках и синих платьях, они молотили зерно, и старый натюрморт Люсьена, корзинка с хлебом… Между этими двумя стоял пейзаж Писсарро – хлебные поля в Овере.

– Я бы побольше ферм писал, – произнес Тулуз‑Лотрек, – да беда в том, что их обычно размещают далеко от баров.

– Этот натюрморт с хлебом никогда не уйдет, – сказал Люсьен. – Говно, а не картина. А лучшая моя работа пропала. Нет ее больше…

– И как я теперь буду жить? – сокрушенно спросил Гоген. – Один Тео продавал мои картины.

От такого жалобного эгоизма Гогена Люсьен вдруг устыдился. Тео Ван Гог был еще молод – всего тридцать три. Он им всем был другом, всех поддерживал, у его молодой жены с сынишкой – тому и годика еще не сравнялось – такое горе, а художники скулят, как котята, которых от мамкиной титьки оторвали. Слепцы, ничто их не колышет, кроме собственных холодных неудобств.

– Может, зайти домой к мадам Ван Гог? – предложил Люсьен. – Пособолезновать? Я из булочной захвачу корзину с хлебом и выпечкой.

– А не слишком рано? – Это Гоген, как и сам Люсьен, понял, что смерть Тео Ван Гога – отнюдь не трагедия, устроенная лишь ради того, чтобы лично ему принести несчастье. – Пусть хоть день‑два пройдет. Если б я мог одолжиться у кого‑нибудь из вас небольшой суммы на прокорм…

– Так ты пришел сюда денег у мадам Ван Гог просить, что ли? – спросил Люсьен.

– Нет, конечно. О смерти Тео я услышал в лавке папаши Танги всего за несколько минут до того, как вас в «Дохлой крысе» увидел. Я просто… – Гоген умолк и сник. – Да.

Люсьен похлопал старшего собрата по плечу.

– Несколько франков уделить могу, чтоб ты продержался пристойное время, а к мадам Ван Гог пошел только потом. Может, они найдут в галерею нового управляющего.

– Нет, – объявил Анри – сквозь стеклянную дверь он вглядывался в глубину галереи. Затем повернулся к спутникам, посмотрел на них поверх pince‑nez и большим пальцем показал через плечо. – К вдове пойдем прямо сейчас.

Люсьен вздел на друга бровь:

– Я и тебе могу несколько франков ссудить, пока не пришло твое содержание.

Но затем проследил за пальцем друга, что показывал на красную дверную раму. Там, ровно на уровне глаз Анри синел единственный ультрамариновый отпечаток пальца – длинный, узкий, изящный. Женский.

 

* * *

 

Йоханна Ван Гог открыла им дверь, держа младенца на бедре. В лице ее читался ужас.

– Нет! Нет! Нет! – воскликнула она. – Нет! Нет! Нет!

– Мадам Ван Гог… – произнес Люсьен, но больше ничего сказать не успел – она захлопнула дверь.

Тулуз‑Лотрек ткнул Гогена в бок.

– Вероятно, не самое удачное время просить денег.

– Я и не собирался… – начал Гоген.

– Вы тут зачем? – спросила из‑за двери свежая вдова.

– Это Люсьен Лессар, – ответил молодой человек. – Глубочайше соболезную вашей утрате. Тео был мне другом. Он выставлял у себя мои картины. Господа Гоген и Тулуз‑Лотрек – тоже художники, выставлявшиеся в галерее. Мы все были на похоронах Винсента. Быть может, вы нас помните?

– Коротышка, – сказала Йоханна. – Пускай он уйдет. Тео мне говорил, что карлика к картинам Винсента подпускать нельзя. Это были его последние слова: «Берегись маленького человека».

– Он имел в виду другого маленького человека, – ответил Люсьен.

– Мадам, я отнюдь не маленький, – сказал Анри. – Вообще‑то кое‑какие части тела у меня…

Люсьен зажал Тулуз‑Лотреку рот, сбив набок его pince‑nez.

– Это Анри Тулуз‑Лотрек, мадам Ван Гог, добрый друг Винсента и Тео. Ваш супруг наверняка о нем рассказывал.

– Да, – ответила Йоханна, чуть всхлипнув. – Но то было раньше…

– Он действительно невелик, – вставил Гоген; похоже, его несколько терзала скорбь в голосе вдовы. – Простите нас, мадам, если мы не вовремя. Мы принесем соболезнования в следующий раз. – И Гоген пошел по коридору к лестнице.

Анри вывернулся из хватки Люсьена, но при этом у него слетела шляпа.

– Соболезную, – проворчал он, злобно поглядев на булочника и поправляя лацканы. – Уверяю вас, мадам, я совсем не та личность, о которой говорил ваш покойный супруг. Ну да господь с вами, мадам. – Он повернулся и двинулся вслед за Гогеном.

Люсьен слышал, как мадам Ван Гог за дверью что‑то шепчет младенцу.

– Мы зайдем еще, – произнес он. – Прошу нас простить, мадам. – И он тоже направился к лестнице, но приостановился, потому что за спиной вдруг щелкнула дверная задвижка.

– Месье Лессар. Подождите.

Дверь чуть приоткрылась, и мадам Ван Гог высунула в щель небольшой картонный конверт – в такие помещаются ключ или кольцо.

– Сегодня рано утром заходила девушка. Просила вот это вам передать.

Люсьен взял у нее конверт, и его при этом охватила совершенно ничем не подкрепленная эйфория. Жюльетт? Почему? Как?

– Девушка? – уточнил он.

– Совсем молоденькая таитянка, – ответила мадам Ван Гог. – Раньше я ее не видела.

– Но зачем?

– Не знаю, месье Лессар, здесь был врач, мой муж при смерти, я даже не вспомнила сперва, кто вы такой. А теперь забирайте его и уходите, пожалуйста.

– Мадам, только один вопрос. Врач сообщил вам о природе его заболевания?

– Он сказал, что это паралитическое слабоумие, – ответила мадам Ван Гог и медленно прикрыла дверь.

– Merci, Madame.

Люсьен оторвал верхний край конверта и вытряхнул содержимое на ладонь – жестяной тюбик краски, почти использованный, и небольшая сложенная записка. Его похлопали по плечу. Он обернулся и увидел Гогена – тот протягивал руку.

– Мне кажется, это мне, – сказал он.

– Мартышечью красную жопку тебе, – ответил Люсьен.

И тут с немалой силой и не меньшим злорадством Анри Тулуз‑Лотрек размахнулся тростью и двинул ее рукоятью со свинчаткой по лодыжке Гогену.

– En garde! – воскликнул граф.

Гоген догнал своих собратьев по ремеслу на тротуаре далеко не сразу.

 

* * *

 

– Ты мне, по‑моему, косточку раздробил, – сказал Гоген. Они спускались по рю Коленкур к мастерской Тулуз‑Лотрека, и двое из трех хромали, один – подчеркнуто.

Анри ответил:

– Знаешь, для мужчины сорока трех лет от роду тебе удивительно хорошо удается скакать по лестнице на одной ноге.

– Ты за это заплатишь, Лотрек, – ответил Гоген. А Люсьену сказал: – Это мой конвертик.

Люсьен показал ему конверт с надписью.

– Здесь стоит мое имя, мадам Ван Гог сказала, что девушка оставила его для меня, и он все равно твой?

– Да. Я знаю эту девушку.

– Знаешь? Таитянок навалом. А ты знаешь именно эту?

– Да, она говорила, что будет приносить мне краски, а в конверте же – тюбик, правда?

Анри остановился и схватил его за рукав расшитой куртки так резко, что Гоген крутнулся на месте.

– Постой, а откуда ты ее знаешь?

Гоген стряхнул руку Тулуз‑Лотрека.

– Знаю, и все.

– Ты где с ней познакомился?

– Мы недавно встретились.

– Недавно – где? При каких обстоятельствах?

Гоген заозирался, словно ответ ему могло подсказать небо.

– Ну… возможно, вчера ночью она возникла у меня в постели.

– Возникла? – Люсьен весь навис над Гогеном – любопытство у него разгорелось до того, что выглядело опасным.

Гоген попятился. Собратья по ремеслу вдруг превратились в инквизиторов. Похоже, они напрягались гораздо сильнее, чем того требовала ситуация.

– Я встал среди ночи воды попить, а когда вернулся, она лежала в постели.

– И ты не счел, что это странно? – уточнил Люсьен.

– Или подозрительно удобно? – добавил Анри. Обличительная бровь взметнулась у него над оправой pince‑nez, как белочка‑прокурор.

– Это же было как во сне! – вскричал Гоген. – Да что с вами такое? – И он похромал прочь, от них подальше, туда же, откуда они только что пришли.

– Значит, она была совершенна, нет? – спросил Люсьен. – Как твой оживший идеал?

Гоген замер.

– Да. Именно так.

– Пойдем, – сказал Анри. – Тебе понадобится коньяк.

Тулуз‑Лотрек вел их дальше еще квартал, а потом остановился у двери в свою мастерскую, отпер дверь, и все зашли. В солнечном луче, падавшем через единственное овальное окно в двери, плясали пылинки. Казалось, это место прочно заброшено, хотя у каждой стены рядами стояли холсты. На полу валялись, похоже, сотни различных набросков, на всех – угловатая артистка Жейн Авриль в разных позах. Некоторые были приколоты и к стенам.

– Стало быть, – произнес Гоген, – Жейн Авриль?

– Профессиональный интерес, – пояснил Тулуз‑Лотрек.

– Таки профессиональный? – упорствовал Гоген.

– От нее подозрительно пахнет сиренью, и она умеет закидывать одну ногу за голову, когда поет «Марсельезу», а на другой вращаться. Я решил, что здесь необходимы более глубокие исследования.

– Перепихон, – объяснил Люсьен.

– Одержимость стремленьем к перепихону, – расставил все по местам Анри.

– Понимаю, – кивнул Гоген.

– Садись. – Анри показал на столик из кафе и стулья оттуда же, которые он держал как раз для таких случаев. Выставили коньячные бокалы, налили из хрустального графина. – Значит, у тебя в постели оказалась девушка, – начал Анри. – А Красовщик?

– Я же вам сказал, – ответил Гоген. – Утром я зашел к папаше Танги. У меня в его лавке кредит…

– Да не Танги – Красовщик. Винсент же тебе о нем наверняка рассказывал.

– Такой скрюченный бурый человечек? О нем Винсент все время твердил.

– Да, – сказал Люсьен. – Он самый.

– Нет. – Гоген отмахнулся, словно старался развеять глупости Люсьена. – Его у меня в постели не было. Я думал, это все какие‑то голландские народные сказки, которые Винсент помнит еще с детства. Он говорил, что человечек гнался за ним от самого Парижа до Сан‑Реми, а потом и в Арль. Совсем спятил.

– Винсент не спятил, – сказал Люсьен. – Этот человек существует. А девушка там была?

– Девушка? В смысле – с Винсентом?

– Да, встречался ли Ван Гог с какой‑нибудь женщиной?

– Нет. Да кому он нужен? Денег нет, почти всегда чокнутый, а когда нет – так пьяный и в тоске.

– Он мог совсем немного времени с нею проводить. Ни о какой натурщице не рассказывал?

Люсьен вспомнил, сколько времени он проводил с Жюльетт вне времени, где, кроме них, больше никого не было. Анри и Кармен, Моне и Камилль, Ренуар и его Марго – все они, оставаясь наедине, как‑то выскальзывали из времени. Может, и с Ван Гогом была женщина, которую Гоген просто не видел.

А тот залпом выпил коньяк и прикрыл глаза, дожидаясь, когда перестанет жечь.

– Винсент писал пейзажи, натюрморты, время от времени – сценки в кафе. Но я не помню у него в Арле никаких портретов – только мой и автопортрет. Без баб.

Но Люсьен не унимался:

– Может, все ж кого упоминал? Мимоходом?

Гоген рассеянно покрутил кончик уса, словно выжимал из него упрямое воспоминание.

– За день до того, как я уехал, мы жутко поссорились. Началось все с расхождений о теории цвета. Винсент пробовал писать вообще без синего. Какое‑то время брал ультрамарин, только если писал ночью. Говорил, что тьма лишает краску ее зла. Это хуже, чем с тобой о теории беседовать, Лотрек.

– А женщина? – напомнил Анри и плеснул Гогену еще.

– В том‑то и штука. Винсент вдруг озверел, начал орать про синь, а потом схватил бритву и отсек себе половину уха. Начал ею размахивать, кровь хлещет, а он орет: «Это для нее будет! Вот ее плата!»

– Ох нет, – выдохнул Люсьен.

– Чего? – спросил Гоген. – Это что‑то значит? Он же больной, нет?

– Это значит, – сказал Анри, – что тебе нужно уезжать из Парижа. Как можно дальше. А если увидишь ту девушку, что вчера легла к тебе в постель, беги от нее, как от самого дьявола.

Люсьен кивнул, подкрепляя предостережение товарища.

– Но я должен ее написать. Я же потому и встал в такую рань – сходить за краской. Мне нужно ее написать.

– Нужно тебе сматываться, Поль, – поправил его Люсьен. – Если ты ее напишешь, она умрет. Или ты.

– Вероятно, от скуки, – вставил Анри. – Если будешь вываливать на нее свои теории цвета.

– Я совсем не это имел в виду, – сказал Люсьен.

 

* * *

 

Гогена они отправили восвояси, отдав ему все деньги, что отыскались в карманах, но взяв с него честное слово, что он будет избегать девушку из постели и уедет из Парижа, как только купит билет до Таити. Может, от замысла написать идеальную островитянку он и отказался, но не писать островитянок вообще не мог.

– Что в записке? – спросил Анри.

– Тут говорится: «Люсьен, нарисуй меня». И подпись: «Жюльетт».

– Загадочно, как в «Алисе в Стране чудес». Она красивая девушка, Люсьен, но эпистолярные навыки у нее дрянные.

– В тюбике краски и для наброска может не хватить.

– Может, ее лучше оставить на потом. Когда вернется Ле‑Профессёр, возможно, получится тебя ею загипнотизировать. Или можем Кармен привести и загипнотизировать ее, как мы и собирались.

– Нет, я лучше Жюльетт набросаю.

Анри пожал плечами.

– В верхнем ящике комода с оттисками, по‑моему, есть картон. А загрунтованных холстов у меня нет.

Люсьен подошел к комоду и вытащил широкий и плоский верхний ящик. Порылся в обрезках бурого картона, пока не нашел кусок размером с почтовую открытку.

– Годится.

– А у тебя ферротип ее какой‑нибудь есть, чтобы с него рисовать?

– Я по памяти. Мне кажется, именно этого ей от меня и хотелось.

– Очевидно, в ее послании содержался некий подтекст, которого я не уловил.

Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.

– Белил не надо?

– Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.

– Рисовать Жюльетт, Люсьен, – вероятно, не самое мудрое твое решение, а?

– Да, знаю, но я ее люблю.

– Ну что ж, тогда воля твоя. – И Анри поднял тост в честь друга. – А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.

На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт – и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.

Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула – картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.

 

* * *

 

Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы‑близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.

– Н‑да, смотрелось оно неприятно, – произнес Анри.

– Меня унесло.

– Я догадался. Куда?

– Я видел голую Берт Моризо.

– Художницу? Правда? Совсем?

– В гипсовой каменоломне.

– Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.

– Она вся была в синем.

– А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.

– И Красовщик там был. Тоже весь голый.

– Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?

– Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.

– Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.

– Меня это тревожит.

– Объяснимо. Но скажи мне – удалось тебе к Берт подкатиться?

– Мне было семь.

– Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.

– Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.

– И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М‑да, если столкнешься с ней где‑нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по‑прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…

– По‑моему, нам нужно в эту каменоломню.

– Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.

– Почему ты лежишь на полу?

– Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.

– Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.

– Великолепно! Вперед!

– Ты не можешь встать, да?

– Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.

– Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?

– Ванну? Правда что ли?

– От тебя смердит борделем.

– Да?

– А это неуместно, если ты не в борделе.

– Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!

– Тебе для этого по‑прежнему надо встать.

– И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.

 

* * *

 

Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.

– Может, лучше подождать, когда не будет так темно? – поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.

– Это каменоломня, там всегда темно. – Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев – ее клочья оставались на острых шипах.

– Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.

– Нам не понадобится ружье.

– Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.

Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:

– Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.

– Бедняжечка Винсент, – высказался Анри.

Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.

– Надо зажечь фонари. Давай свой.

– Я послежу, нет ли крыс, – ответил Анри.

– Если свет, они не вылезут. Вообще‑то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.

– А зачем ты охотился на крыс?

– На еду.

– Нет, честно?

– Для папиных пирожков.

– Нет, честно?

– Весь город осадили. Другой еды не было.

– Твой папá делал из крыс пирожки?

– Сначала план был – супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто – наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.

– Но я люблю твои пирожки с мясом.

– Семейный рецепт, – ответил Люсьен.

Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что‑то зашебуршало.

– А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? – спросил Анри.

– Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.

– Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.

– Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.

– О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.

– И это верно.

– Я потому альбом и захватил. Наброски делать.

Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.

– Мои герои, я полагаю, – произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.

– Жюльетт, – вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.