Глава 8. Мазохистский эксгибиционизм как групповое явление

 

Жизнь – только тень минутная, фигляр, Свой краткий час шумящий на помосте,

Чтобы навек затихнуть; это – сказка В устах глупца, где много звонких фраз, Но смысла нет.

ШЕКСПИР. «Макбет»

 

Я отбыл свой срок на сцене

В мучениях и маяте.

И вот наступило время

Мне уйти и скрыть свою ярость…

И я верю в то, что, будучи любовником, Не нуждался в своих костюмах, И думал…

ФЕБ СНОУ. «Хандра Харпо»

 

Я лежу обнаженный на площади среди других обнаженных людей. В центре этого лагеря – карантина любви – стоит вызывающе красивая женщина, одетая кричаще и театрально изысканно. Она стоит на невероятно странных подмостках, построенных из брусьев и бревен, подобно мишени, пронзенной тысячью лихорадочных взглядов. Женщина медленно поднимает юбку, пока не обнажается ее живот, а затем она начинает рукой небрежно ласкать самые потайные места своего тела; ее лицо застыло в маске безразличия; ее смутная невыразительная улыбка заставляет меня скатываться в пропасть. Во время игры мазохист, как и Дионис, носит маску. В театральном царстве Диониса мазохист узнает, что он – не только нерасторопный и пассивный неудачник, но и актер, убедительно исполняющий свою роль. Он должен действовать, и он любит и ненавидит действовать. Его внутренняя мука огромна, она то скрывается за занавесом, то вырывается на центр сцены.

С одной стороны, эксгибиционизм способствует активизации, углублению и усилению напряжения мазохистского переживания, делает его реальным, ощутимым, важным. С другой стороны, эксгибиционизм стремится отрицать мазохистское переживание, низводя его до любительской шарады и превращая в театр абсурда. В противоречивом и парадоксальном феномене эксгибиционизма роли мазохиста и мученика становятся взаимозаменяемыми, «в сиянии луча прожектора» их различие практически сводятся на нет.

Театр мазохиста, известный в психиатрии как мазохистский эксгибиционизм, совершенно бессистемен и вызывает ощущение хаоса. Сценарии повторяются, сюжеты неправдоподобны и тяжелы для восприятия, финалы мрачны и предсказуемы, как сама смерть. Никогда не сходят со сцены самоуничижительные образы, искусственное страдание, постыдное поведение. Поэтому нечего удивляться более мазохистскому, чем обычно, проявлению здесь мазохизма, враждебному отношению аудитории, разгромным рецензиям. Находясь в обществе мазохиста, каждый из нас может ощутить некоторое извращенное восхищение, вызванное его поразительной неуспешностью. Всем нам так или иначе иногда приходится находиться на сцене и что‑то изображать, даже если это происходит, когда мы сидим в кресле дантиста или пришли в магазин за продуктами. И независимо от нашего желания иногда мы разыгрываем из себя глупцов и учимся улыбаться, ухмыляться, держать эту ухмылку и извлекать из ситуации максимум при минимуме возможностей. Для мазохиста эксгибиционизм – возможность не только выразить себя, но и сделать себе имя в лучах театральных прожекторов. Вместе с тем актер и аудитория согласны: эксгибиционизм – это представление, которое, чтобы сохранить эстетику, никогда не должно состояться. Но оно становится самым длительным в городе шоу: «вот он я».

Всем нам известны люди, испытывающие, показывающие и даже гордо выставляющие напоказ свою эмоциональную боль. У взрослых и детей существует одинаковый импульс, побуждающий их демонстрировать свои шрамы и раны. Мазохисты‑эксгибиционисты бывают ранимы легко и часто. Они сверхчувствительны к физической боли, безусловно готовы и получить травму, и быть отвергнутыми, поэтому их пораженное «я» взывает к финалу: «покончить со всем и сразу». Но игра никогда не кончается. Продолжая играть до невыносимой сумятицы амбивалентных чувств – своих и зрительских – они, по‑видимому, пытаются исчезнуть и раствориться и вместе с тем демонстративно требуют к себе внимания.

Психология в какой‑то мере связывала мазохизм с нарциссизмом вследствие его склонности к эксгибиционизму: ненависть к себе обусловлена любовью к себе посредством самовыражения. Тогда эксгибиционизм становится ауто‑эротической оргией, потворством своим желаниям. Но нам следует пристально взглянуть на сам феномен эксгибиционизма, на то, что реально раскрылось и что осталось скрытым при саморазоблачении.

Дионис, бог‑покровитель мазохизма, носит «улыбающуюся» маску. Когда мы видим эту улыбку маски, нам следует думать, что мазохизм – это фальшивая боль, что это – страдание сценическое, а не трагическое или драматическое. Но, как и в любой драме, аудитория не всегда осознает то, что видит. Да и сам мазохист не всегда знает, что делает. В конечном счете, находясь прямо перед маской, можно видеть «реальное» лицо, а со спины маску вообще нельзя увидеть.

Мазохист‑эксгибиционист надевает маску парадоксалиста. Чаще всего это явное внешнее выражение (эксгибиционизм) унижения и боли; вместе с тем здесь ощущается попытка «впитать» в себя удовольствие. Маска – это истинное лицо, выражающее мазохистскую боль и/или удовольствие в данный момент. Маска – это застывшее, неподвижное выражение нестерпимой крайности.

Но, как и находящийся за ней бог, маска создает иллюзию. За ее напряженной улыбкой – другое, истинное лицо, утаивающее что‑то такое же живое и даже более насущное для мазохиста. По словам Ницше, «каждый глубинный дух носит маску». Как только из‑под этой маски что‑то открывается, оно оказывается в обычном человеческом измерении и теряет глубину. В процессе представления мазохист теряет свое ощущение подчиненности, глубины и индивидуальности своей внутренней драмы. Он чувствует холод, смерть, свойственную мортификации, под ледяным, лишенным любви взглядом. Маска защищает того, кто ее носит, но одновременно она защищает и аудиторию. Реальная драма продолжает разворачиваться за сценой, за кулисами, где‑то вдали. Гримасы боли и удовольствия актера‑мазохиста скрыты за застывшей улыбкой и невидящими глазами маски.

Возможно, благодаря своей защитной функции маска позволяет снимать эмоциональное напряжение. Совершая стремительный порыв вперед, мазохист высвобождает то, что происходит у него внутри. Он не должен сдерживать внутри и скрывать за спиной свою боль. По существу, напряжение и боль столь велики, что их уже нельзя сдержать; они должны вырваться наружу, во внешний мир. Возможно, степень преувеличения, столь характерная для мазохизма, пропорциональна степени эмоционального напряжения, которому требуется разрядка. Испытывая необходимость в облегчении, мазохист в свою очередь должен заставить свою аудиторию это почувствовать. Во всех смыслах демонстрация – это принудительное представление.

Высвобождение энергии может вызвать ощущение внутренней опустошенности. Так как мазохист вынужден разыгрывать свою роль на сцене, опустошается его мир за кулисами, т. е. его внутренний мир. Удовлетворяя свою потребность в эксгибиционизме, мазохист редко признает наличие тяжелой маски, которую нельзя снять и которая участвует в драме внутри его души. Если мазохист был прочно связан со своими внутренними потребностями и мог их считать таковыми, то не нужно было никакой драмы, преувеличения, повторения, маски, этого вынужденного и напряженного представления. Но мазохист делает то, что было едва заметно, болезненно очевидным. Он извиняется, перед тем как (неизбежно) оскорбить, заявляет о своем отвержении, перед тем как оно (неизбежно) происходит, и скрывается, прежде чем его (неизбежно) вышвырнут вон. Это происходит потому, что он не может в достаточной мере почувствовать свое удовольствие и отвращение, боль и стыд, потому что вынужден заставлять свою аудиторию видеть слишком много.

Мазохистское представление часто демонстрирует сумятицу и быстрый темп драматического произведения. В своей навязчивой потребности, в наличии напряжения и крайностей мазохист вынужден увеличивать накал своих эмоций, что и отражается на маске. Парадоксально, ибо в последней части драмы маска становится стеной, защитой, блоком, плотиной, препятствующими внешнему выражению. Тогда эти скрытые чувства делаются более сильными и сконцентрированными, как тепло в герметичной камере. Такого накала страстей нельзя избежать, и мазохист не избегает их. Тогда публичное представление одновременно становится напряженным внутренним переживанием.

Фрейд утверждал, что эксгибиционизму предшествует скоптофилия (сексуальное наслаждение при виде обнаженного тела), что желание смотреть на чью‑то наготу возникает до желания выставлять себя напоказ другим. Оба этих желания внутренне связаны: желание видеть, желание быть увиденным и поиск этого желания в себе. На другом полюсе скоптофилии находится стыд. Стыд – это запрет, мешающий получать наслаждение от увиденного, и нетерпимость к тому, чтобы быть увиденным или уязвимым. Демонстративность и разоблачение – неудачные спутники мазохизма. То, что мазохизм демонстрирует, – не полностью соответствует тому, что он хочет показать. Он может демонстрировать боль, но скрывать унижение и наслаждение, которые в ней содержатся. Он может привлекать внимание к своим недостаткам, но эти недостатки не будут самыми важными или даже самыми настоящими его грехами. Мазохист‑демонстратор с разной степенью успешности пытается управлять тем, что хочет показать. Он прыгает и скачет на сцене в своем половинчатом танце, чтобы заставить захваченную аудиторию сомневаться: правда это или иллюзия; что это: настоящий танец или просо кривляние калеки?

В конечном счете по своей сути мазохист – калека, т. е. неполноценный. Но вместе с тем он – успешный и артистичный танцор. Существует эротическое удовольствие в том, чтобы оставаться внутри порочного круга и вовлекать в него других. Каждое представление – зов к эротическому соединению, попытка привлечь к себе садиста. В процессе этого соблазнения мазохист испытывает тайное наслаждение своим стыдом и запретным удовольствием оказаться на виду, быть ласкаемым взглядами окружающих. Если представление достаточно привлекательно, оно соблазняет аудиторию перейти от случайного наблюдения к вуайеризму, а в конце концов – и к садизму. Несмотря на враждебность и отвращение аудитории, а в действительности непосредственно из‑за них, «звезда» может закончить свое выступление, втайне себе аплодируя. Занавес.

Конец представления, занавес, тайный успех и очевидный провал, защита, облегчение, появление на публике, усиление напряжения, внешнее выражение, интериоризация… ничего удивительного в том, что драма запутана и запутывает зрителя! Наверное, самый простой и самый явный элемент в мазохистском эксгибиционизме – это лицо навязчивости, неподвижности, эта необходимость раскрывать – и скрывать – свою личную боль и свое непередаваемое удовольствие от того, что делаешь. Независимо от стиля демонстрации за маской всегда скрыто присутствует один фактор – отвращение к себе. В процессе демонстрации именно боль и отвращение к себе как к мазохисту и эксгибиционисту могут проявляться меньше всего, но они сильнее всего чувствуются.

Отвращение противоположно стыду и является защитным средством от него. При постоянных приступах сильного стыда мазохист отступает, превращаясь в свою противоположность. Один мой коллега заметил, что эксгибиционисту нужно вызвать у своей аудитории отвращение, чтобы почувствовать более сильное унижение; через других у него бурно растет – и количественно, и качественно – чувство: насколько он отвратителен в действительности3. Это порочный мазохистский круг: все вокруг – садисты, а мазохист – всегда мазохист. Порочность возрастает с новой энергией каждый раз, когда мазохист ощущает отвращение другого человека.

Когда мазохист един со своей аудиторией в чувстве отвращения, они незаметно объединяются против стыда. Согласно Аристотелю, стыд заметен сразу, а отвращение не бросается в глаза и выставляет на поверхность лишь обманчивую видимость, а не истинный стыд и не подлинное значение. Следовательно, отвращение не может ничего изменить.

Не отвращение, а уважение препятствует проявлению слишком сильного стыда. Мазохисты хотят, чтобы их уважали, любили, а не только на них смотрели. Но постоянно испытывая ощущение бесполезности и унижения, высокомерия и боли, они не могут удостоиться любви. Любовь к мазохисту – вещь страшная и невозможная. В своей ненасытности, стремлении привлечь к себе повышенное внимание, неустанном манипулировании и неспособности принять любовь, даже когда ее предлагают, мазохист заслуживает жалость, – которая вызывает еще больше отвращения. Эта установка защищает столь свойственное ему унижение, заставляя его пребывать в согбенном состоянии и защищает столь знакомую ему боль, удерживая его на самой грани мучительных сомнений в отношении своей истинной ценности.

Другая сторона проигрыша и падения связана с тайной надеждой, что он все же способен к любви. «Посмотри, как мне больно» означает: «Полюби меня, несмотря на то, что я такой». В этом неистовом переменчивом стремлении добиться уважения, в его поступках, терпении и способностях может раскрыться его патологическая гордость. Истинный смысл его воззвания таков: «Лучше бы ты полюбил меня с моей невозможной судьбой!» Это искаженное послание, как нелепый и неуклюжий клоун в центре круга, исходит из сдавленного вопля, раздирающего и смущающего сердце. Оно возлагает тяжкое бремя на молчаливого наблюдателя, вынужденного в отчаянии преодолевать свое отвращение к бесстыдной демонстрации эксгибиционистом своего грубого влечения.

И садист, и мазохист стремятся сорвать маску, разоблачая и освобождая мазохиста. Мазохист хочет демонстрации, чтобы оказаться у всех на виду, перестать действовать, сделать перерыв, нарушить игру, освободиться от бремени и ригидности, маски и театральности. Он хочет, он страждет, он вынужден любить, не любя, одного себя. До тех пор пока униженный мазохист и питающая к нему отвращение аудитория находятся в плену навязчивостей порочного круга, они не достигают того щемящего чувства стыда, который может привести к самоосознанию и самоуважению.

В известном смысле мазохист не показывает ничего, чего бы не было у каждого из нас и чего мы тоже не проявляли бы. Его отличие от нас заключается в демонстративности и желаемом парадоксальном воздействии на аудиторию. При мазохизме инсценировка оказывается исключительной, совершенной, навязчивой. Поэтому зрителей она приводит в крайнее смущение, отпугивает их и щекочет им нервы. Оказавшись вовлеченным в свою никогда не завершающуюся игру, мазохист‑эксгибиционист переживает острое чувство, что его сценой становится весь мир. Он часто пребывает в состоянии театрального дионисийского неистовства, вынужденный вращаться в порочном кругу своих отношений, фантазий и сновидений. И после того как погаснут огни рампы, проклятый, он будет снова и снова проигрывать свою роль, теперь уже наедине с собой, и освистывание вновь и вновь будет эхом отзываться в театре его памяти.

Боги принимают множество обличий,

Они делают все,

Чтобы достичь своей цели.

Но то, что больше всего ожидалось,

Оказалось недостижимым.

Однако бог должен найти свой путь,

Неведомый ни одному человеку.

На этом заканчивается моя пьеса.

ЕВРИПИД. «Вакх»

 

[1] Прошло чуть больше ста лет с того времени, когда в Триесте умер сэр Ричард Фрэнсис Бартон – великий ученый викторианской эпохи: лингвист, эротолог и переводчик арабских сказок «Тысяча и одна ночь». Когда его раздели и стали готовить тело для бальзамирования, оказалось, что оно от самой шеи до ног было покрыто шрамами. Возможно, причина этих ран заключалась в тайном увлечении Бартона мазохистским культом Суфи (Sufi), приверженцы которого применяли самоистязание для достижения высшего состояния религиозного сознания. См.: Captain Sir Richard Francis Burton: The Secret Agent who Made the Pilgrimage in Mecca, Discovered the Kama Sutra and Brought the «Arabian Nights» to the West, Edward Rice (New York; Scribner's 1990), 475.).

 

[2] Так, например, недавно в Обществе Общей Хирургии велась пламенная дискуссия о мастурбации как альтернативе свободному занятию сексом студентов высшей школы.

 

[3] Общество Уленшпигеля – это некоммерческая организация, которая борется за сексуальную свободу всех взрослых людей. В особенности она пользуется популярностью среди людей которые получают взаимное чувственное наслаждение от занятия садомазохизмом. Они объединяются в группы по четверо под названием «Прометей».

 

[4] Следует отметить, что два известных юнгианца «первого поколения», Генри Мюррей и Кристиана Морган провели годы, экспериментируя с мазохизмом и мазохистскими переживаниями в специально построенной для этого башне в Норт Шор, штат Массачусетс. См.: Love's Story Told: A Life of Henry A. Murray, Forrest G. Robinson. Cambridge, Mass.: Harward UP, 1992. Согласно интерпретациям Клер Дуглас, жизнь Кристианы Морган становится жизнью хорошо известной жертвы насилия. К сожалению, при современном увлечении «производством» жертв в идеологических и политических целях теряются нюансы и культура мазохизма, не говоря уже о ее открытиях в области эротики.

 

[5] По определению Юнга, «архетип» – это одновременно и «первообраз» (CW 6, § 747), и предрасположенность образа, и «возможность представления образа»; он описывает его по аналогии со структурой «аксиально симметричного кристалла, структура которого по существу скрыта в „материнской жидкости“, несмотря на полное отсутствие каких‑либо материальных признаков» (CW 9–1, § 155). Архетипы – это «типичные способы представления» (CW 8, § 273). Согласно описанию Хиллмана, архетипы – это «глубинные структуры психической деятельности, истоки души, определяющие наш взгляд на себя и на окружающий мир. Это аксиоматичные, самоочевидные образы, к которым всегда возвращается жизнь нашей психики и все наши теории о ней» (Re‑Visioning, p. xiii).

 

[6] Суть определения Юнгом индивидуационного процесса заключается в следующем: «В основном… это процесс, посредством которого происходит формирование и дифференциация индивидуальности; в основном это развитие психологической индивидуальности, в чем состоит его главное отличие от традиционной социальной психологии. Таким образом, индивидуация – это процесс дифференциации; при этом его цель заключается в развитии человеческой индивидуальности» (CW, 6, § 757).

 

[7] Кающиеся, занимающиеся самобичеванием.

 

[8] Греческое слово pathos означает способность приходить в движение или двигаться; по своей сути это «нечто происходящее». Pathos и страдания – не обязательно одно и то же, но страданием может быть одно из движений души (pathe). Более подробное обсуждение образа распятия и патологии можно найти в работе: Hillman Cf. Re‑Visioning. P. 95–99. По моему убеждению, две конкретных ссылки Хиллмана на «садомазохизм» на указанных страницах имеют более узкий смысл по сравнению с тем смыслом, который придаю этому феномену я на страницах этой книги.

 

[9] Hillman. Re‑Visionin. P. xiv

 

[10] «I had a dream» – we say, not – «A dream had me». В русском языке такого противопоставления нет. Мы говорим: «У меня был сон», и вместе с тем: «Мною овладел сон» и «Я был во сне». Правда, смысловое различие все‑таки есть: в первом случае речь идет о сновидении, тогда как в двух других о состоянии сна.

 

[11] Horatio Algerism – популярная в Америке философия бытового «героизма» людей, которые сделали себя сами. Названа по имени Горацио Альгера, американского детского писателя XIX в., писавшего книги для подростков и о подростках, которые в хорошем смысле слова вышли «из грязи в князи», т. е. выросли в нищете и стали богатыми. Любое упоминание о таком «простонародном героизме» американцы называют горацио‑альгеризмом.

 

[12] Manifest Destiny – популярная в XIX в. политическая доктрина в США, провозглашавшая, что Соединенные Штаты Америки должны располагаться на всем Североамериканском континенте: от Тихого океана до Атлантики (В 1901 г. Конгресс США даже пытался аннексировать территорию Канады). Идея построена на «очевидности» того, что Бог собирался сделать Америку лучезарным примером торжества демократии и капитализма, и его намерение проявляется в этой «американской судьбоносности».

 

[13] Big Stickism – выражение, взятое из речи президента США Теодора Рузвельта, который в своей речи (произнесенной в начале века) сказал: «Следует идти легкой походкой с большой дубиной в руках». В этой фразе заключалась вся его философия международной дипломатии: Америке не пристало топать ногами и лезть в драку, чтобы добиться желаемого; вместо этого она должна ступать «легкой походкой», не возбуждая к себе враждебности, но если она все же встречает жесткое сопротивление той или иной страны, то поднимает тяжелую дубину и добивается полного подчинения.

 

[14] Pride of the Corps – выражение, бытующее среди морских пехотинцев США и в американской школе подготовки десанта; эти войска считаются элитными: те, кто туда попал, отличаются силой, отвагой, готовностью умереть за свою родину и гордятся своей принадлежностью к этой армейской элите. Это выражение употребляется в данной книге, так как гордость является одной из самых характерных черт «героического Эго».

 

[15] В этом контексте интересно сравнить американское «Я‑поколение» с российскими «Идущими вместе». – Прим. пер.

 

[16] Тень – введенное Юнгом понятие для той части личности, которая является «совокупностью индивидуальных и коллективных элементов психики. В силу своей несовместимости с данной сознательной установкой эти элементы не находят своего выражения в жизни, а потому соединяются в относительно автономную „расщепленную личность“, обладающую противоположными бессознательными склонностями. „Поведение“ тени оказывается компенсаторным по отношению к сознанию, а потому ее воздействие может быть столь же позитивным, сколь негативным» (Memories, Dreams, Reflections. New York: Vintage Books, 1965. P. 386–387).

 

[17] Например, уровень отношения к себе и к другому. – Прим. пер.

 

[18] Имея в виду особенное внимание, которое уделял Мазох мехам, холодности и жестокости в своем произведении «Венера в мехах», и распространяя это отношение на весь мазохизм вообще, Делюз (Deleuze, p. 81). говорит о мазохистском контракте, что он «создает форму закона, который приводит прямо к ритуалу.

 

[19] Речь идет о приготовлении мяса с помощью специальных трав, приправ и специй, чтобы пропитавшись ими, оно представляло собой деликатес.

 

[20] Этот «неудачный» неологизм принадлежит Хиллману.

 

[21] В английском языке «contrition» произошло от латинского слова tew, означающего «перемалывать».

 

[22] Высокая цена.

 

[23] Hillman. Re‑Visioning Psychology. New York, Harper& Row, 1975.P.186).

 

[24] За несколько месяцев до того, как сновидице приснился этот сон, она была на семинаре «Вина и стыд», на котором узнала, что aidos – это греческое слово, обозначающее «стыд», при этом обладающее особым оттенком трепета и почитания. Но в сновидении она не осознала или не поняла этого слова.