Архитектура электронного правительства: Единая архитектура – это методологический подход при создании системы управления государства, который строится...
Индивидуальные очистные сооружения: К классу индивидуальных очистных сооружений относят сооружения, пропускная способность которых...
Топ:
Теоретическая значимость работы: Описание теоретической значимости (ценности) результатов исследования должно присутствовать во введении...
Процедура выполнения команд. Рабочий цикл процессора: Функционирование процессора в основном состоит из повторяющихся рабочих циклов, каждый из которых соответствует...
Интересное:
Средства для ингаляционного наркоза: Наркоз наступает в результате вдыхания (ингаляции) средств, которое осуществляют или с помощью маски...
Инженерная защита территорий, зданий и сооружений от опасных геологических процессов: Изучение оползневых явлений, оценка устойчивости склонов и проектирование противооползневых сооружений — актуальнейшие задачи, стоящие перед отечественными...
Принципы управления денежными потоками: одним из методов контроля за состоянием денежной наличности является...
Дисциплины:
2021-01-29 | 68 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
«В понедельник Фальстер от Дании оторван
по причине невиданных снежных заносов».
Как же так, уважаемый Пребен, или Торбен,
или Эсбен… мне не то чтобы обидно за остров ‑
мне хотелось бы просто побеседовать с Вами
(и причём в свободном каком‑нибудь стиле):
что‑то дерзко Вы нынче обходитесь с островами ‑
словно сами, прости Господи, их сотворили!
Я, конечно, немедленно поехал на Фальстер,
не особо надеясь застать его на месте,
раз он Вами оторван! Но, Кристен, или Карстен,
или Торстен… у меня для Вас печальные вести:
Фальстер там же, где прежде (проверьте по карте!) ‑
и в ближайшее время он сместится едва ли!
Так что впредь тектонических сдвигов не предрекайте,
ибо сколько бы и чего бы Вы ни поотрывали,
а ландшафт есть ландшафт – и не в Вашей воле
распоряжаться островами и материками,
потому что, обожаемый Огэ, или Оле,
или Ове… они сделаны другими руками.
Если что‑то сдвигается хотя бы на йоту ‑
начинается всемирная игра в прятки,
а потом (относительно этого чего‑то)
всё выстраивается в совершенно новом порядке.
И тогда далёкий какой‑нибудь берег
внезапно оказывается возле Вашего носа.
До свиданья, воображаемый Хенрик, или Эрик,
или Фредерик… до следующего заноса!
Записка пятнадцатая,
Оформителю витрин
Дорогой оформитель!
Тут, значит, такое дело…
Я позволю себе перейти к существу проблемы:
не годится привязывать ангелов шнурками за тело,
ибо ангелы бестелесны… а не как все мы.
Между тем я вижу, что в витринах всех магазинов
ангелы последовательно подвешены за спинки:
они как бы летают – прямо среди апельсинов,
|
марципановых свинок, свечей… ох уж эти мне свинки!
Кстати о марципане: я сейчас на диете ‑
минеральной воде и бессахарном стимороле,
но когда под угрозой права всех ангелов на планете
или в данной стране (масштаб не играет роли!) ‑
я встаю на защиту прав! А уж тут – извините:
мои ножницы щёлкают, грамотно прерывая
вертикальность полета на одномерной нити ‑
и тогда вырисовывается замечательная кривая:
параболическое движение по воздушным потокам
в необременительном режиме полной свободы!
И вот уже с запада начинает веять востоком,
с юга – севером, и в городе появляются антиподы.
Их можно встретить практически в каждой bodega
и узнать по упорному неучастию в сплетнях,
по отсутствию малейшего признака снега
на их шляпах и куртках – вызывающе летних ‑
и прочему… И они рассказывают чудесные вещи!
В частности, что будущего не надо бояться.
И жить становится гораздо приятней и проще.
Если ангелов отпускают гулять восвояси.
Записка шестнадцатая,
Тени отца Гамлета
Ситуация, стало быть, у нас вот какая:
я сейчас в Эльсиноре… Хельсингёре по‑датски.
Здесь огромное время, по капельке истекая,
уменьшается и вообще перестаёт наблюдаться.
И поэтому, собственно, было бы кстати
перекинуться парой каких‑нибудь откровений ‑
не привязанных к месту, а тем более к дате:
просто – общих… чтобы растормошить муравейник,
именуемый жизнью! Сойдёмся на малом ‑
скажем, тайна‑другая: одна‑две детали,
ибо сведения, поступающие по обычным каналам,
меня, мягко сказать, волновать перестали.
Море здесь соблюдает линию отлива
(все прибрежные камни вдруг пооткрывались!),
эта линия отлива – как линия отрыва:
по пунктиру уводящая в другую реальность,
где нормально появление некоей тени
с полуночным и страшно интересным докладом ‑
ускользающей после доклада в средостенье
между правдой и вымыслом (то есть раем и адом).
|
Есть такая одна головокружительная область,
облаками и духами набитая до отказу:
там, цепляясь за первый попавшийся образ,
понимают внезапно всё сразу про всё сразу
или сходят с ума… что, в общем, одно и то же!
А потом – пророчествуют и бессвязное мямлят,
и записываются кто в преступники, кто в святоши,
получая при этом нарицательное имя гамлет.
Записка семнадцатая,
Кондитеру
То ли Сара Бернар с миндалём, то ли Хедвиг с изюмом…
неизменно приветливы пирожные с именами!
Из кондитерской веет действительным и разумным ‑
так бесстыдно заманивая, так настойчиво напоминая,
что, волшебный кондитер… я, кажется, Ваш – навеки!
Вы – пожалуй, единственный, кто мне дорог и близок:
старомодно расписываясь на кассовом чеке,
это Вы мне внушили идею учёных записок.
Универсум Ваш – из тонкой муки и крема ‑
эфемерен, как некая романтическая идея:
им продолжена… а в сущности, и исчерпана тема
мимолётности – то есть подъёма и паденья.
Жизнь становится всё более и более тихой,
жизнь становится всё более и более мудрой ‑
и растаивает чёрной лакричной пастилкой,
и уносится со свету белой сахарной пудрой.
Не бывает никаких купин неопалимых ‑
всё на свете состоит из одних расставаний!
На секунду задерживается стайка сладких пылинок
на переднике Вашем, но и их сдувает.
Поболтаем о главном: о быстром, о кратком ‑
я имею в виду, по‑видимому, счастье,
потому что последняя память о сладком
исчезает стремительней, чем съедены сласти!
Мы давно с Вами знаем: ничегошеньки не сохранится
от счастливой песочницы с детскими куличами…
порождать универсумы, строить памятники вдоль границы
и лишаться их без сожаленья – пожав плечами.
Записка восемнадцатая,
Пастору
Ни на ты, ни по имени не получится обратиться:
я на ты и по имени и так уж со всей страною.
Лучше так: Herr Olsen, весёлая чёрная птица,
Вам, я вижу, никак не наскучит играть со мною!
Вы всё пишете мелом на досках свои странные числа,
но и я не дремлю: тоже, стало быть, соображаю:
что‑то Вы замышляете, с числами дело нечисто ‑
я слагаю их, вычитаю, делю и перемножаю.
Под присмотром летящего над головой корвета
оперирую мерами то ли ёмкости, то ли веса…
|
К сожалению, Вы никогда не указываете ответа ‑
так что, кто из нас выиграл, мне неизвестно.
Между тем прихожане, равнодушные к Вашему мелу,
только бегло взглянув на безупречные начертанья,
что‑то тихо поют – «Himlens Morgenr0de», к примеру ‑
непонятно когда записывая и считая!
Но во мне Вы, пожалуй, можете не сомневаться:
я‑то знаю, зачем человеку даётся цифра!
И меня не сбивает с толку Ваше коварство:
я почти уже знаю, где ключик от этого шифра.
Кстати (Вы замечали?) весна здесь похожа на осень:
так же ветер гудит – всё на той же отважной ноте…
Извините, но вскорости я Вас пойму, Herr Olsen,
даже если меня Вы к этому времени не поймёте.
Вы вчера вдруг сказали в присутствии прочей паствы,
что я, вроде бы, сделан из другого какого‑то теста,
что Ваш долг – мне помочь… А вот это напрасно,
ибо долг Ваш – доиграть свою партию честно.
Записка девятнадцатая,
Моему покойному учителю
На ответ не надеюсь – и правильно, что не надеюсь.
Не к пространству пишу, а ко времени… да и не ко времени тоже!
А к тому, что давно себя чувствую как индеец ‑
и готов откликаться на какое‑нибудь «привет, краснокожий!»
Уникальность индивида, доведённая до абсурда,
завершается, как правило, гибелью индивида.
Вот прекрасный пример: безобиднейшая простуда ‑
и тебя уже нет, ни как рода и ни как вида.
Растворяется и всё то, чему тебя обучали, ‑
только очень немногое выпадает в осадок
в виде памяти, беспокоящей твоих близких ночами:
пара‑тройка деталей – умилительных, но досадных.
Мы наследуем несколько вредных привычек,
речевых оборотов да перстень – правда, перстень что надо:
он готов нам служить самой лучшей из тайных отмычек,
но – бездействует, по причине отсутствия клада.
Все же прочие ценности обычно получают другие,
своевременно пришедшие на опустевшее место:
старые и новые боги, а также богини ‑
впрочем, нам это всё уже очень неинтересно.
Приговор их в наш адрес таков: «Прямо как младенец!»
А хотелось бы: «…как индеец!» – но тоже славно.
Постепенно толпа скорбящих заметно редеет,
|
и заметно холодеет одинокая настольная лампа.
…год назад принесённый цветок, разумеется, уже высох,
но кустарник у изголовья так и стоит – зелёный,
о ту пору, когда ученик Ваш, под свист бледнолицых,
забирается глубже и глубже на дно каньона.
Записка двадцатая,
Мусорщику
Завтра вторник, но Вы прибудете слишком рано:
к половине восьмого мне ещё едва ли удастся
оторвать конструкцию, именуемую мною, от дивана ‑
для того чтобы просто поприветствовать Вас по‑датски.
Семь мешков с мусором объясняются очень просто:
я решил разобраться со всем, что понацарапал!
Так что стопки бумаг были выстроены по росту
и одним обобщённым движением сброшены на пол.
Я оставил себе лишь тетрадь моих детских рисунков:
пять собак, пара кошек, три груши на блюде
и – шедевр, за которым однажды меня застукав,
мама тихо спросила: «Чем же заняты эти люди?»
Эти люди любят друг друга, как теперь бы мы понимали,
то есть просто летят по небу (см. у Шагала).
Но тогда‑то я не решился объяснять это маме,
а теперь уже поздно, да и охота пропала.
Остальное… – пусть остаётся в Вашем архиве:
это только слова, напечатанные на бумаге.
Их особенность в том, что они всегда не такие,
каковые нужны мне – в песне, повести или романе.
Песня, повесть, роман, как я думаю, – в идеале ‑
не должны содержать вообще ни единого слова,
для того чтобы их точно и правильно понимали
и хотели бы обращаться к ним снова и снова.
Раньше я собирался опубликовать отсюда хоть что‑то
или, может быть, разослать – по друзьям, по знакомым…
Сожалею, что доставил Вам столько лишней работы,
но не жечь же всё это теперь! Разве вместе с домом…
Записка двадцать первая,
Сумасшедшему Японцу
Я, признаться, всё время пытаюсь припомнить
престарелую фразу «…чтоб словам было тесно» ‑
и вот думаю: будь я Сумасшедший Японец ‑
как бы это отразилось на качестве текста?
Текст бы стал, разумеется, короче и суше
и забыл о подробностях текущего мига:
слишком уж мала эта баночка туши,
слишком уж дорога эта рисовая бумага!
Ну а всё, что я тут топором моим высек,
так и будет выглядеть безнадёжно громоздко,
потому что… немыслимо много зависит
от особенностей и характера производства.
Тут проблема не в том, что не хочешь или не можешь
разместить себя в строчках – лапидарных и ясных:
иероглифы просто не пишутся наотмашь
и хорошие вещи не делаются наспех.
Приготовить все кисти важней, чем все мысли,
ибо кисти гораздо надёжней в работе.
(Мысли тоже бывают надёжными, если
не бросают тебя на первом же повороте.)
А когда уже всё в конце концов наготове,
|
нет ни в чём недостатка, но ничто и не лишне ‑
можно дать себе время побездельничать в слове
и устроить трёхстишье как маленькое затишье.
Я же вынужден до бесконечности продолжать мою повесть
на тетрадной бумаге – в помарках, словно в заплатах!
Так что… шлю Вам привет, дорогой Сумасшедший Японец,
с сожаленьем о том, что мы с Вами в разных палатах.
Записка двадцать вторая,
Alterego
Ну, привет… так сказать! За окном плодоносит пальма,
у порога – кокос в предчувствии летнего снега.
Всё равно я давно существую лишь виртуально ‑
так что самое время написать к тебе, alter ego.
Чем ты занят, не знаю. Но думаю, кропаешь вирши:
только глупости на уме, не сочти за дерзость!
И смеется Всевысший, над тетрадью твоей нависший,
и разводит руками: дескать, что я могу поделать?
Он, конечно же, прав, ибо ты, как всегда упрямясь,
не желаешь ничьей опеки – хоть и оттуда.
Ибо всё, что ты любишь, – лишь эта горькая примесь,
посторонняя примесь к хорошо знакомому блюду.
И, когда наша жизнь, в сотый раз мимо нас маяча
то с кошёлкой пустой, то с песнею пионерской,
говорит: «Это так», – ты кричишь ей вослед: «Иначе!» ‑
и уходишь в другую сторону со своей бутоньеркой.
Я недавно открыл потрясающую закономерность:
тело, вытесненное из реальности другими телами,
просто строит иную реальность (как ещё одну эфемерность),
и в иной реальности занимается прежними делами.
Не желая больше исследовать золотые глубины
совершенно бездонной конструкции «я люблю Вас»,
утверждаю под пытками, что в теле неистребима
верность только себе самому… – такая вот глупость.
Очень грустно, что мы не знакомы более близко
и меж нами стоит разделительная запятая!
Впрочем, так и так мне давно уже пора закруглиться:
я, пожалуй, достаточно написал – теперь прочитаю.
Записка двадцать третья,
Кому Попало
Никогда ещё прежде так бумаг моих не трепало
и они не носились по дому с таким ужасающим шумом.
Полоумная Гудрун сказала: «Не пишите кому попало!»
Уважаемый Кто Попало, я напишу Вам.
Правда, коротко… пока не пришла полоумная Гудрун
со своею скучной задачей – упорядочивать мой хаос!
Гудрун может явиться как вечером, так и утром…
впрочем, хватит о Гудрун, я с ней после попререкаюсь.
Разберёмся‑ка лучше с Вами: что ж Вы за птица
за такая, за птица за редкая, гага avis! ‑
если даже писать Вам, по мнению некоторых, не годится
(хоть я мнения этого разделять и не собираюсь)!
Вы мне нравитесь, Кто Попало: я люблю дурные примеры,
я люблю «не ходить», «не трогать» и прочие императивы,
я люблю бывать на премьере не когда премьера,
а тогда, когда показ уже прекратили.
И какую‑нибудь мыслишку – довольно простую ‑
я верчу туда и обратно (а форум ропщет),
ибо я существую, лишь покуда я протестую ‑
против слишком понятных вещей… или слишком общих!
Например, я сейчас пишу при открытых окнах,
но не для того, чтоб у Гудрун было больше работы,
а чтоб ютский ветер бесчинствовал на листах моих мокрых
и ломал любые безукоризненные обороты.
Так что… друг Вы мой Кто Попало, давайте вместе
беспокоить быков одеяньем своим пурпурным!
Жду от Вас – безразлично какой и откуда – вести
и поспешно прощаюсь, под шаги полоумной Гудрун.
Записка двадцать четвертая,
Бродяге
Две минуты назад мы с Вами уже встречались ‑
то ли здесь, то ли в Оденсе, сразу не скажешь.
Допускаю, что это только простая случайность,
но я помню Ваш медный чайник и оловянный кашель.
Я люблю эту Вашу обаятельную манеру – появляться
сразу в двух местах необъятной нашей Вселенной.
Ах, как весело катится детская Ваша коляска
мимо времени, всё время стоящего в отдаленьи!
Увешанная колокольчиками и бубенцами,
облепленная этикетками дешевого спиртного,
бессмертная коляска, день сегодняшний отрицая,
гремит по камню: дескать, ничто не ново!
Впрочем, надо, конечно, положить сколько‑то денег
в Вашу шляпу, стыдливо полуприкрытую полою,
пока тот или иной прохожий неврастеник
не погнал Вас отсюда поганою метлою.
Тогда, заворачивая за угол Стрёгет,
Вы бездумно окажетесь в каком‑нибудь Бомбее,
ибо нет для Вас правил – ни общих, ни строгих, ‑
да и небо в Бомбее гораздо голубее!
Да и люди в Бомбее ещё помнят о Капуре ‑
о таком же, как Вы, трансцендентном бродяге…
Извините, что пишу на стокроновой купюре,
но другой просто нет под рукою бумаги.
Записка двадцать пятая,
Всем людям доброй воли
Я не очень знаю, что такое добрая воля,
и поэтому не очень понимаю, что вы за люди, ‑
и записку пишу, как писал бы в чистое поле,
или так, как писал Шекспир своей Смуглой Леди.
Впрочем, мне по душе приблизительные адресаты,
ускользающие из жизни в самом её зените ‑
с пролонгированной улыбкой последнего бодхисатвы,
боддхисатвы, чьё имя – Чеширский Кот… извините.
Можно просто беседовать с теми или другими,
избегая как их согласья, так и протеста,
если взять и поставить неважно какое имя
или, шире, неважно какое слово – над бездной текста,
реферируя, стало быть… – честно сказать, вслепую
к бесконечному множеству – честно сказать, пустому,
всё равно, как вдруг просто стать под шальную пулю
или, ночью поднявшись, уйти навсегда из дому.
Так и так рисковать – неизбежно своей головою!
Значит, кто в собеседниках нынче – плевать раз двадцать,
но… держась за тонкую ниточку – вашу добрую волю ‑
чуть приятней срываться в пропасть и разбиваться.
Никого ни к чему не обязывая, находиться – на расстояньи,
на почтительном расстояньи текста: строка за строкою
отделяющего апостола от апостольского деянья
и записанного пусть и честной, но не той же самой рукою.
Хоть и видно с другого берега, что происходит на этом,
да понятно не всё, а рассказывать – долго и много…
Что касается лодочника – этот парень с большим приветом,
и всё время под мухой, и плохо знает дорогу.
Записка двадцать шестая,
Бруно
Замечательный Бруно, прости, что так поздно вспомнил
твой последний звонок (через несколько лет – всего лишь!),
но – с почтеньем к неисповедимым путям Господним ‑
исправляюсь хоть вот и сегодня, если позволишь.
Вдруг пришел твой двойник – рассказать мне, что я не умер,
но заснул на стене подобно Шалтаю‑Болтаю.
Как люблю я, Бруно, твой нездешний холодный юмор ‑
я хватаю его, как снег, прямо ртом хватаю!
Мне осталось только свалиться во сне – в угоду
королевской коннице всей и всей королевской рати:
там, внизу, меня ждёт уже тьмущая тьма народу,
распахнув неуклюжие, ненадёжные свои объятья.
Окончание этой истории – в общем, жуткой ‑
всем известно: едва ли со мною будет иначе.
И ты встретишь моё паденье стоической шуткой ‑
может быть, той же самой, которой встречал удачи.
Так и надо – шутить ли, жить ли… почти бредово!
И, одевшись от Valentino на занятые деньги,
выходить только в булочную – в подвале соседнего дома,
но рассматривать Копенгаген как свои владенья,
пребывать в одиночестве, но обходиться с ним едко,
представать перед ним то в одной, то в другой личине ‑
и, не имея перед собой вообще никакого объекта,
отрицать себя как субъекта – по той же причине.
Стать бы тоже как Бруно – хотя бы только снаружи!
Взять бы как‑нибудь вечером перестроить все струны…
Ан – не выйдет! Да и сам ты считал, к тому же,
что на свете достаточно и одного безмозглого Бруно.
Записка двадцать седьмая,
Сестре
Я, наверно, тебя немножко расстрою,
если сразу признаюсь – как‑нибудь попрямее,
что о том, как брат разговаривает с сестрою,
я понятия просто вообще не имею.
Да и откуда ж такое возьмётся понятье?
Ведь для этого надо, чтоб в пустом моём мире,
например, завелись бы сестры и братья,
каковых, к сожалению, нет и в помине.
Но – сестра моя! Может, ты всё‑таки вспомнишь,
как мы вместе с тобой не росли в одном доме
и поэтому вдруг поспешишь мне на помощь ‑
со свечою на узкой дрожащей ладони.
И пойду я на свет – на далёкий, на одинокий,
на волшебную палочку, на стеариновый стержень,
я пойду по воде – и сухими останутся ноги,
потому что вода меня держит… свеча меня держит.
И приду я однажды, появившись прямо из моря,
ибо мы, мотыльки, такие уж люди и птицы:
время наше – прямое, и пространство наше – прямое,
как последняя шутка умирающего в больнице.
Не имея на памяти общих шалостей и экзекуций,
присягаю – с упорством шалопая и дуралея:
две последние параллели однажды пересекутся ‑
утомившись от роли двух единственных параллелей.
И… сестра моя! Я предстану перед тобою
семилетним оболтусом – с сеткою апельсинов
и с разбитой в последней уличной драке губою ‑
чтоб упасть на плечо твоё, вдруг обессилев.
Записка двадцать восьмая,
Фортуне
Очень глупо, что мы всё никак не можем договориться
где‑нибудь в ресторанчике в Оденсе, с глазу на глаз,
за какой‑нибудь сложной пиццей (Вам нравится пицца?),
за бокалом‑другим божоле… простите за наглость!
Я бы вам рассказал, как живу, – Вы пришли бы в ужас…
кстати, попросту рассказал бы – ни полслова упрёка:
дескать, мог бы и справиться, несколько поднатужась,
да не знаю, как подступиться, с какого бока.
Вы б заметили, что наслышаны о моих победах ‑
я б стоял наготове со списком моих поражений:
ибо всё, за что ни возьмусь, – ни так и ни эдак,
и любая победа есть только залп оружейный.
Вы б сравнили с моею жизнью другие жизни,
искалеченные лагерями и рудниками ‑
как случалось при коммунизме или фашизме.
Я сказал бы: «Кошмар какой…» – и развёл руками.
А потом подоспели бы фрукты, мороженое и кофе ‑
Вы сказали бы: «Крон четыреста, не иначе», ‑
я ответил бы: «Пустяки, это дело такое…», ‑
заплатил бы пятьсот – не взяв, разумеется, сдачи.
Разговор бы, наверное, происходил на латыни,
я бы плохо справлялся (как будет «залп оружейный»?)…
Под конец бы Вы, как оно и положено фортуне,
научили б меня паре‑тройке устойчивых выражений.
Возвращаясь, я бы долго раздумывал над происшедшим
и о том, как дожить теперь до конца недели.
А потом, ощущая себя окончательно сумасшедшим,
улыбнулся бы и сказал: «Хорошо посидели».
Записка двадцать девятая,
Пуле‑дуре
Был вчера в поликлинике. После небольшой перебранки
вдруг подумал, что жизнь – слишком долгая процедура.
Потому и пишу к Вам (на каком‑то больничном бланке),
Ваша Тёмная Светлость, досточтимая Пуля‑дура.
Собеседник не должен быть умным: чем он умнее,
тем он более неразговорчив как собеседник.
Я ценю в Вас головокружительное Ваше уменье
тараторить без умолку – и умертвить напоследок!
Потому что слишком многие интересные разговоры
вообще не имеют ощутительного финала.
Ну а с Вами всё честно – включая окончание грозовое,
с отключеньем, фактически, воспринимающего канала.
Это здорово – как‑нибудь насмерть наговориться
и уже никогда не вернуться к любимой теме,
и уже не очнуться – ни дома, ни в местной больнице,
разве лет через двести – в совсем постороннем теле.
И – поскольку жизнь всё равно даётся в рассрочку
(а наличными было бы и не оплатить, пожалуй!) ‑
надо где‑нибудь загодя в мыслях поставить точку
и держать её про запас на всякий пожарный.
Но, пока ты ищешь свой ключик, как Буратино,
под чужими замысловатыми небесами,
просто помни: тебя давно уже закрутила
одна дура с голубыми глазами и волосами…
Приношу извиненья за аналогию в последней фразе,
но Мальвина – такая красотка и почти святая!
Вот… а бланк мой исписан до полного безобразья,
так что – до скорого, как говорится, свиданья.
Записка тридцатая,
Иванову‑Петрову‑Сидорову
Дорогой Иванов‑Петров‑Сидоров, взятые в целом
(как одно отвлечённое – в частности и от меня – понятье)!
Находясь постоянно под неусыпным Вашим прицелом,
я устал, если честно, опасаться и обороняться
и иду прямиком: так, я слышал, идут на зверя ‑
или нет, на ловца… я не помню, в каком порядке, ‑
просто с целью признаться, не особенно лицемеря,
что все взятки с меня, извините, гладки
и что Вы надоели мне со своим угломером
(о котором я знаю одно: угломер – не лютня).
Я – с моими углами – не служу никаким примером,
ибо я тот, кто Вам не нравится, – абсолютно.
Что я скроен не так – это, в общем, давно понятно.
Это надо признать и оставить меня в покое.
Потому что… даже если на солнце бывают пятна,
то уж я далеко не солнце и всё такое.
Я пишу к Вам конкретно затем, чтобы Вы отныне
не включали овцы паршивой в понятье стада
и, махнувши рукой («ох‑уж‑эти‑горе‑портные!»),
обратились к другим, кто скроен и сшит как надо.
Я же стану гулять где‑нибудь совсем на отшибе,
поменяв и страну, и язык… вообще – наружность,
утешаясь тем, что меня скроили и сшили
так, что здесь это никого не приводит в ужас.
Вот и кончим войну по‑хорошему: уговором
никогда не ходить по одним и тем же дорогам.
И, когда Вы опять соберёте свой страшный кворум,
я исчезну куда‑нибудь – под неблаговидным предлогом.
Записка тридцать первая,
Глупому Фредерику
Мой товарищ и друг из местной одной поговорки,
вот решил: напишу, на обёртке от шоколада.
Я не знаю, как ты (хоть и помню твой опыт горький!),
только я‑то совсем уже… скажем, не так, как надо.
Времена, понимаешь ли вот… не из самых лучших:
ко двору не хожу – изучаю одни задворки.
Очень плохо быть глупым: сужу по себе, голубчик,
я и сам существую только где‑нибудь в поговорке!
Поговорка, конечно, другая (но, по секрету
говоря, что одна – что другая… неважно, в общем!)…
Надо просто признать: нас с тобою на свете нету,
даже если, допустим, мы ропщем. Но мы не ропщем ‑
мы живём на устах у знакомых и незнакомых,
и такое фольклорное, я бы сказал, бытованье ‑
даже меньше, чем жизнь каких‑нибудь насекомых:
просто две пустоты, обозначенные словами,
две банальных цитаты, две глупости безотказных,
два легчайших намека на несовершенство массы,
чтобы масса, крепчая на кознях своих и казнях,
не позволила всей конструкции поломаться.
Шут не должность, Шут – имя, бубенчик один душевный,
задушевный такой бубенчик, совсем излишний ‑
никаких тебе государственных отношений,
просто музыка – в точности как заказал Всевышний.
Значит, он и заплатит нам, мой поделыцик и сотоварищ!
Кто уж кто бы, а Он‑то педант по части оклада!
Да тем более что много на музыке и не наваришь ‑
разве только на новую плитку хорошего шоколада.
Записка тридцать вторая,
Любопытной Варваре
Добрый, стало быть, день: ведь иначе‑то нам едва ли
поболтать доведётся… такая, представьте, досада!
Но, покуда Вам носа в комоде не оторвали,
Вы меня бы очень устроили в качестве адресата.
Между мною и миром висит дымовая завеса ‑
не сказать, чтоб табачная… да и просто не дымовая,
в общем, так: я к Вам, в сущности, по поводу интереса ‑
от отсутствия оного, в сущности, изнывая.
Мне у Вас поучиться бы, как это – быть при деле,
навсегда победив изнурительную дремоту!
Вы последний феномен устойчивой жизненной цели ‑
скажем, страсти. К комоду. (Почему бы и не к комоду?)
Я ведь тоже искал свой комод, только всё впустую:
говорят, раньше были, да вдруг изменилась мода ‑
и не то чтобы я по этому поводу протестую:
просто… глупо живу – вообще уже без комода!
Закажи, говорят: нету случаев безнадёжных,
предложи на бумаге желаемые очертанья!
Может, так бы и надо, да только я не чертёжник.
Есть всего лишь идея, которая – на черта мне?…
Мне нужна не идея – мне нужен комод, Варвара!
Вы поймёте, я знаю: Вы той же породы птица,
с Вами тоже, должно быть, такое не раз бывало ‑
раньше, в прошлом… когда было не за что зацепиться.
Слава тем, кто стоит у комода – лишившись покоя,
и готов рисковать – прямо в узкую щель нацелясь!
Впрочем, пафос излишен. Привет вам и всё такое!
Остаюсь…
(Кстати, нос не такая большая ценность.)
Записка тридцать третья,
Уличным музыкантам
Я не знаю, откуда вы. Правда, мне говорили,
из России, но, видимо, это всё‑таки враки.
Потому что в России не играют на тамбурине ‑
все приличные люди там играют на балалайке.
Тут в ста метрах от вас наяривает на клавесине
развесёлый такой чернокожий мужчина ‑
мне сказали, он тоже родом из России,
только это уж вовсе какая‑то чертовщина.
Я‑то слышу, что поёте вы по‑английски,
не умея как следует справиться со словами, ‑
чтобы ставшие в круг скандинавские одалиски
ваши терпкие глупости повторяли за вами.
Но, когда вы просто играете и совсем не поёте,
я могу допустить – в особенные моменты,
на какой‑нибудь – как собака, одинокой – ноте,
что вы всё‑таки из России, невзирая на инструменты.
И по тоненькой лестничке, под ступенчатое бренчанье
я тогда начинаю забираться на небо,
и в затылок друг другу дисциплинированные датчане
тоже тянутся следом – осторожно и немо.
А теперь я скажу (вместо до свиданья):
в тот момент, как толпа вокруг вас поредеет,
вы средь нескольких крон в вашем чемодане
обнаружите что‑то ещё – кроме денег:
полоумную записку. Она пригодится:
вы её сохраните уж как‑нибудь, Бога ради:
по таким, я клянусь, пропускают в психбольницы
или в рай… так что, стало быть, выбирайте.
Записка тридцать четвёртая,
Редкой Птице
Моя Редкая Птица (какая – не принципиально!),
круг моих собеседников становится уже и уже.
И опять же – сентябрь, и опять же сплошное пиано
как внутри, так и… (дальше, наверно, понятно) – снаружи.
Впрочем, это всё литература (с ней лучше проститься):
это мысли в линейку, в то время как мысли летучи,
мысли – тучи и птицы (и как это там?… – редкой птице
долететь удаётся… и дальше: чем дальше, тем круче!)
Моя Редкая Птица, ну что ж… надо как‑то собраться
объяснить – хоть тебе, хоть кому‑нибудь – важные вещи:
например, существует такое понятье, как сестры и братья
или близкие люди, – всё прочее в мире довольно зловеще.
В общем, надо собраться – клянусь, я уже наготове:
чемодан упакован и даже застёгнут… ничто не забыто!
Вот полью все цветы, вот прерву себя на полуслове ‑
и исчезну из милого сердцу проклятого здешнего быта.
«Редкой птице…» – и дальше… а дальше придётся топиться
в этом «чудном Днепре», не достигнув его середины.
Гоголь тоже… сказал, не подумавши! Что ж редкой птице
предлагается делать потом – после этой картины?
Моя Редкая Птица, забудем об этом, уедем,
бросим в Днепр, в Каттегат – все ключи, адреса и записки
и отправимся далее по морю велосипедом ‑
не печалуясь, по‑скандинавски и по‑олимпийски.
Ты, конечно, поймёшь эти глупости с пол‑оборота:
я надеюсь, язык мой – в достаточной степени птичий!
А поймут ли другие… так это других и забота:
мы ведь здесь оказались не для соблюденья приличий.
Записка тридцать пятая,
Господу Богу
То ли «здравствуйте», то ли… теряюсь, но, может быть,
«здравствуй» ‑
в общем, так или как‑то иначе… как есть, так и надо!
Я один сумасшедший, не семенящий за паствой ‑
без лица и без имени… в сущности, и без доклада.
Я – спросить, для чего это всё… мне не очень понятно!
Между тем, говорят, сумасшедшие – люди такие,
что им, дескать, виднее… а тут – ни туда, ни обратно:
вот застрял и торчу – посреди, так сказать, стихии.
Может, это и есть – то, про что говорят «виднее»:
ну, стихия и прочее… некий намёк на случай,
только я, разместиться во всём этом не умея,
за собой наблюдаю, как за звездой падучей.
И опять же… так оно, может, в самом деле и было
на скрижалях записано, но я не читал скрижалей!
Потому и смотрю вокруг – огромными очами дебила,
которого все его сверстники поопережали…
А с другой стороны – не лезть же мне в их шеренгу:
они так сплочены и так знают, куда им надо,
что, боюсь, я совсем как‑то не подхожу по рангу
и потом… говорю ведь: я, в сущности, без доклада.
То есть чем отчитаться – не знаю: за все эти годы,
проведённые здесь ли, там ли – везде, одним словом!
Как возьмёшься считать – хоть достоинства, хоть доходы,
так и бросишь, смеясь над ничтожным своим уловом:
две морские звезды, две ракушки, с полсотни строчек
да штук пять синяков (ничего‑заживёт‑до‑свадьбы!),
Вот сказал себе: сядь напиши, что только захочешь.
Написать‑то сел написал… теперь как передать бы!
Комментарии
1
Рисунки Эдварда Лира можно посмотреть на его домашней странице в Интернете: http://www.nonsenselit.org/Lear/QLN/cb01.html и далее до http: //www.nonsenselit.org/Lear/QLN/cb20.html
|
|
Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьшения длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...
Механическое удерживание земляных масс: Механическое удерживание земляных масс на склоне обеспечивают контрфорсными сооружениями различных конструкций...
Опора деревянной одностоечной и способы укрепление угловых опор: Опоры ВЛ - конструкции, предназначенные для поддерживания проводов на необходимой высоте над землей, водой...
Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!