Или Возвращение Чарльза Сандерса Пирса

Писать предисловие к текстам мыслителя такого ран­га, как Пирс несколько неприлично. Его слово не нуж­дается в каком-либо предварении. Поэтому более кор­ректным будет некоторое слово после него, что оправда­но не только этически, но и собственно исторически. Все-таки стоит помнить, что мы говорим после Пирса. Это послесловие не является комментарием или разъяснени­ем. Скорее, это просто размышления, спровоцированные идеями Пирса. Тем более что его концепция сегодня пе­реживает второе (если не сказать, третье) рождение — в последние лет двадцать стало особенно заметным смеще­ние от соссюровского сценария семиологии к базовым принципам семиотической инициативы Пирса. Семиоти­ка — не просто некая специальная дисциплина, скорее, это уже судьба нашего интеллектуального опыта.

Рождению семиотического проекта предшествовала подспудная работа метафизики, логики, философии в целом, серьезные трансформации в феноменальности культуры. При этом стоит отметить, что сложился этот проект на удивление скоротечно, — вообще-то основные семиотические сценарии выкристаллизовались букваль­но где-то в последнюю треть XIX века. Причиной тому отчасти были серьезные, если не сказать, тектонические, сдвиги в метафизике, первый из которых был навязан перепрочтением трансцендентализма, что было связано с совершенно неожиданным для самого трансцендента­лизма открытием странной сумеречной зоны между фор­мальными фиксированными сущностями, идеями и офор­мленными чувственными вещами. Странность прояви­лась в неспособности описать разворачивающиеся в этом зазоре событийные ряды, упорно не поддающиеся ни ноуменальной, ни феноменальной артикуляции. Резуль­тат был весьма неприятен: отношение «понятие-вещь» перестало работать, — между мышлением и реальнос-

тью образовался провал. Мышление отделено от фено­менальности мира и поступка какой-то обморочной пе­леной. Ситуация усугублялась еще и тем, что между трансцендентальным субъектом и эмпирическим здесь-fi ием Я пролегла жесткая демаркационная линия (см. например, Кант. I Критика, § 16), а за этим последовало совершенно немыслимое отлучение мысли от действи­тельности. Уже начиная с Фихте была предпринята по­пытка транскрибировать основные принципы трансцен­дентализма на онтологических кодах. Однако успех онто­логического проекта в начале XIX века был краткосрочен

и внутренне противоречив.

Онтологический сценарий, восприняв ряд интуиции

трансцендентальной философии, претерпел не менее ин­тенсивные метаморфозы. И в первую очередь такое со­стояние было спровоцировано стремительной и безоста­новочной эрозией онтологической инстанции Абсолюта: Бог покинул мир, Бог ушел с онтологической сцены. Сразу же сложились две версии столь знаменательного события. Первая попыталась смягчить ситуацию, пере­водя существование Абсолюта в виртуальную размер­ность. Классическим вариантом этой версии можно на­звать гегелевскую «Феноменологию духа»: Дух, обеспе­чивая целостность как отдельных феноменов, так и все­го феноменального ряда, принципиально не способен исполниться ни в одной из феноменальных зон: за этим стоит отсутствие онтической иерофании Абсолюта; в феноменальности есть только следы, только знаки его прохождения. Он превращается в виртуальное событие, лишенное какой-либо возможности актуализации.

Вторая версия начала более радикально, объявив о смерти Бога и бесповоротно отказываясь от всех хрис­тианских теологических метрик. Но онтологизм всегда выстраивается на принципе при-сущности, определяя ди­хотомическую бытийную дистрибуцию между сущностью и явлением, тем самым располагая онтологическое мыш­ление в гарантийных пределах адекватной репрезента­ции, ex-pressio, выражения: Язык-Логос обязан выра­зить Бытие, на Бытии же лежит обязанность выразить­ся в Языке. То же распространяется и на принцип су­ществования феноменальности, правда, отношение между Абсолютом и феноменом обладает явно нетранзитивным характером. Поэтому смерть Бога, Абсолюта сопровожда-

344       Логические основания теории знаков

Послесловие

345

 

ется эрозией инстанций, каналов дистрибуции сущности, ответственных за учреждение связанности явления и сущности, то есть при-сущности; соответственно и мысль смещается к нулю, нулевой отметке.

Несмотря на определенную эпистемическую и кон­цептуальную успешность и трансцендентализма, и онто­логизма, что-то явно пошатнулось, и стало неспокойно в царстве мышления. Наверное, самым неприятным эф­фектом стало даже не осознание, а, скорее, ощущение обрыва нерасторжимой прежде связи мысли и мира. Об­нажен разрыв, и в него проваливается мысль. Вот это-то и невыносимо. Еще возможно для сознания вести игру, где действуют тяжелые машины рассудка, но все же предел, конец уже ощущается, сначала в редком беспа­мятстве, а затем и в испуге рассудка. Оставшихся ре­сурсов мышления было, по-видимому, достаточно, что­бы еще каким-то образом поддерживать акты познания, мышления, но ситуация уже такова, что бытийные га­ранты порваны и как восстановить их, — неизвестно. Уход Абсолюта, конечно же, не прошел бесследно: пута­ница образов, понятий, событий, вещей, смешение и даже неразличение воображаемого и реального. По мере исся­кания спонтанной интенсивности и сознания, и собы­тийных рядов феноменальности складывается абсолют­но новая ситуация. На бытийном ландшафте и в зоне мышления все более незаметным и просто невидимым стало то, что Хайдеггер называл Phenomenon (сущее, которое указывает через самое себя на самое себя) или Schein (сущее, которое указывает на самое себя через другое сущее), а все чаще и чаще стали попадаться собы­тия, которые в хайдеггеровской концептуализации имену­ются Erscheinung, явлением, то есть события, где сущее ука­зывает через самое себя на иное сущее, событие, лишенное само-стояния. Иными словами, aliquid stat pro aliquo, одно вместо другого, но это и есть формула знаковости.

И за этим состоянием мышления вовсе не стоит ка­кая-то немилость обстоятельств, напротив, это симптомы трансформаций, знаки семиотизации мышления, действи­тельности и того события, которое мы именуем «Я», «человек». Пейзаж мышления с вкрапленным в него силуэтом нравственного существа взрезается и рассека­ется симптомами, знаками, индексами, иероглифами, — семиотическим. Однако семиотическое, позволяя плутать

среди мыслей и феноменов, в то же время предлагает не столько восстановление бытийных гарантов, сколько зак­лючение совершенно новых. Оно смещает мышление в но­вую размерность, обладающую собственной глубиной, не­сводимой ни к глубине мышления, ни к глубине мира, и в то же самое время вводит в мышление то, что не явля­ется им, бессознательного, и инсталлирует в действитель­ность то, что никогда не было действительностью. И это не просто нагромождение понятий, образов, знаков, ве­щей, — именно семиотическое возвращает очертания мысли и действительности, не нарушая хрупкости струк­туры мышления и феноменальных рядов событийности. Конечно, весьма условно можно выделить три на деле оказавшихся значимыми и определяющими дальнейший ход семиотической мысли сценария. Во-первых - не по приоритету, но по степени влияния, — это проект семи­ологии Соссюра. Действительно, «Курс общей лингвисти­ки» стал в XX веке мощным генератором и философской, и семиотической мысли, европейской интеллектуальной культуры в целом. Соссюр настаивал на нетождественной, но в то же время неразрывной связанности мышления и знаковости, что позволило ему развести их конститутив­ные и, в частности, временные принципы: язык как знако­вая система обладает собственной историей, собственным временем, несводимым ни к каким иным темпоральным разметкам. Для Соссюра язык выступает базовой знаковой системой, на основе которой рождаются и декодируются все иные семиотические развертки. Это положение, с од­ной стороны, послужило основанием для формальной но­минации соссюровского проекта как семиологии, а с дру­гой — обоснованием существования семиотического че­рез коммуникативные структуры, результирующиеся в оп­ределенного рода конвенциях и утверждающихся в ин­ституциях. Достаточно эффективным стало и различение языка [langue] и речи [parole], в качестве критерия кото­рого Соссюр предложил участие сознания и воли. Опреде­ляя речь как «акт разума и воли», он в то же время суще­ствование языка помещал в ином измерении: язык пред­ставал перед индивидом как нечто, лежащее по ту сторо­ну сознания, как бессознательное. Именно это положение приобрело действительную эвристическую ценность в даль­нейшем и для Лакана, и для Леви-Стросса, и для француз­ской философии в целом, начиная с пятидесятых годов.

346        Логические основания теории знаков

Второй сценарий фактически разрабатывался синхрон­но с соссюровским в рамках трансцендентальной феноме­нологии, и совершенно естественно, что акцент в интер­претации конститутивных принципов семиозиса был перенесен в ноэматическую действительность.

Обе инициативы едины по крайней мере в одном — в поиске объективного основания семиозиса: институцио­нальное существование языка у Соссюра и развертыва­ние содержательности семиозиса в трансцендентальной размерности у Гуссерля.

Судьба Пирса в семиотическом проекте во многом па­радоксальна: хронологически он первый, исторически — последний. Во всех трех версиях интересно не только и не столько решение; в большей степени в них притяги­вает ощущение проблемы. Решение часто бывает баналь­но, определено верованиями, очевидностями эпохи, но совсем иное — чувство проблемы, чувство часто трагичес­кое в своем обязательстве интеллектуального исполнения.

Проблемы, с которыми столкнулся Пирс во второй половине XIX века, были, как отмечалось выше, отнюдь не банальными, а скорее мучительными. Они требовали весьма серьезной осмотрительности в концептуальной артикуляции и тщательности в тематизации. Итак, раз­рыв между онтологическими претензиями мышления и действительностью сознания; зияние между теоретической и практической философией - это и было начальным пунктом пирсовского маршрута. Пирс явно склонялся к «мягкой» версии ухода Абсолюта, но это вовсе не отме­няло необходимости обращения к нему, поиска подсту­пов к его, пусть виртуальному, существованию. Следует при этом учитывать неблагосклонность Пирса к сцена­риям чистого мышления, к «ноологистам» (частично к Канту, в полной мере к Гегелю, Фихте). Но сама интуи­ция Абсолюта в семиотической его инициативе обладает конститутивным характером. Иначе говоря, перед Пир­сом стояла задача, достаточно распространенная во вто­рой половине XIX века, — найти своего рода «критичес­кие точки», в которых акт мысли становится основани­ем поступка, точнее, серии поступков, дающих человеку шанс начать движение к Абсолюту.

Задача нетривиальная: Абсолют не актуализируется, мысль и поступок определяются различающимися принци­пами. Но Пирс предлагает и достаточно нетривиальное

 

347

Послесловие

решение. Если Абсолют не способен больше прямо и не­посредственно выдать гарантии мышлению, если не су­ществует прямых подступов к нему, как, впрочем, и к действительности, то должно искать следы-знаки. Речь идет о введении в акт и мышления, и познания, и действия некоего посредника, своего рода многогранного зеркала, способного стянуть в одном фокусе все эти компоненты. Но такая давно и подспудно подготавливающаяся опера­ция предполагает стремительное преображение и действи­тельности _Мысли, и характера обращенности к действи­тельности, основанное на властности знака, а точнее — на беспрестанной работе семиотических зеркал, ухваты­вающих события, ускользающие от форм сознания. Здесь и лежит начало семиотического сюжета, которое отно­сится к исчислению отношения «мысль и знак», именно «мысль и знак», а не «мысль и вещь». При этом семиотич-ность сценария заставляет всех участников и познания и действия испытать серьезные метаморфозы.

Пирс начинает с главных персонажей, одним из ко­торых является трансцендентальный синтез апперцеп­ции. Он смещает центр конституирования апперцепции с объектного единства к семиотической связанности, со­стоянию (consistency). Перефразируя Фрейда, можно сказать, что сознание — это всего лишь то, что возника­ет на месте следа-знака, оставленного событием. Таким образом, семиотическое единство замещает трансценден­тальный синтез апперцепции. Но тогда и в эпистеми-ческом акте, и в поступке появляется новый совершен­но легитимный персонаж — вера. Однако вера, вводи­мая Пирсом в эпистемические игры, обладает особым качеством — она всегда существует только в оболочке суждения. При этом разведение веры и понятия проис­ходит благодаря особому чувству убеждения. Чувствен­ная вера как суждение, которое сопровождается чувством, и деятельная вера как суждение, на основе которого че­ловек действует, и чувство убеждения необходимы Пир­су как эквиваленты связанности, целостности, пусть хотя

бы как локальные интеграции.

Именно интегративность и связанность обеспечива­ют семиотизацию опыта мышления. Ход рассуждений Пирса таков: мысль не может исполниться в одно мгнове­ние, это далеко не одноактное действо, — всегда, когда мы говорим о мышлении, мы подразумеваем некоторую

348        Логические основания теории знаков

Послесловие

Й 4 У

 

серию, последовательность (train of thoughts) актов мыс­ли. Каждая мысль отсылает к другой мысли так же, как знак отсылает к другому знаку. В этой структурности акт мысли и семиозис совпадают, что и дает возможность Пирсу выдвинуть достаточно сильное утверждение: «каж­дая мысль суть знак». И тогда мы уже имеем дело с рабо­той комплекса «мысли-знака», которая способна замес­тить объект, но только в том случае, если сам объект вы­ступает как мысль. Репрезентативная функция знака поэтому состоит в его обращенности к мысли, благодаря чему и происходит тонкая отделка узора мысли знаково-стью. Знак становится завсегдатаем размерности созна­ния, в котором оно осуществляется вдоль трансценден­тального поля. Он возникает на грани акта мысли, пред­ставая парадоксальной попыткой уйти из силков, схва­тивших его мельчайшими звеньями в миг своего распада. Мысли ползут без связи, связность им дает только означи­вание за счет неустанного и непрерывного процесса заме­щения и операций свертывания, упаковки в знаки. Поэто­му в мысли, увязанной в семиотическую структуру, тяже­ловесность марша, совершаемого концептуальной маши-нерией, уравновешена скользящим менуэтом семиозиса.

И тогда мы обретаем интересное решение в понима­нии Бытия. Получить понятие Бытия способом перебора всех вещей — это просто нелепо. Но, пишет Пирс, мы можем достичь его благодаря рефлексии над знаками. Это уже почти парменидовская строфа: «Бытие есть. Есть знаки». Так становится возможным вывод: понятие Бы­тия является, следовательно, понятием о знаке.

Сознание, объединенное сводами знаковости и благода­ря ей обретающее онтическую весомость, неизбежно втя­гивает в себя человека. Но это уже, как писал Пирс, не «неясный термин», не «тусклое сознание животной жиз­ни», а сознание, пусть хотя и только часть материального качества «человека-знака». Термин шокирует. Но созна­ние не ощущает себя задетым. Здесь очень деликатная связка. Для Пирса речь идет опять же о возможности вы­читать в событии, именуемом «человек», его консистен­цию, со-стояние, связность. Порядок этой связности нахо­дится в ведении семиозиса. Именно знаковая оболочка или распознавание, признание ее придает человеку связность. Знаковость и человек оказываются связаны нерасторжи­мыми узами: люди и слова-знаки «образовывают» друг

друга. Поэтому-то «слово или знак, которые использует человек, и есть сам человек», поэтому «мой язык является общей суммой меня самого, потому что человек есть ^мысль>> • Пирс пытается удержать интуицию эпохи Просвеще­ния, интерпретируя идентичность человека через мысль, усиливая и ужесточая ее при этом, и в то же время здесь рождается нечто новое. Семиотический сценарий переструк­турирует идентичность, он не выбрасывает волю, власть над животным началом, но трансформирует ее. В резуль­тате и организм предстает только как «инструмент мыс-Однако пафос Пирса вовсе не в редукции к мен­тальной размерности, он стремится к другому: его инте­ресует опять-таки консистенция — «идентичность чело­века состоит в со-стоянии, связанности (consistency) того, что он делает и мыслит». Важно не мышление само по себе, его структурные компоненты, а именно характер и тип связности, консистенции, наиболее отчетливо про­сматривающийся в семиотических развертках. Факти­чески Пирс отсылает к резонансной действительности семиозиса, который несет в себе отзвуки и отблески со­знания, мира, человека.

Пирсовский сценарий при всей своей очень интен­сивной семиотической привлекательности содержит в себе несколько неприятного персонажа (хотя это дело вкуса). Я имею в виду пафос Пирса относительно здравого смыс­ла. Этот жест, обращенный к здравому смыслу, ему совсем не идет. Так или иначе, соблазн упрекнуть его за обраще­ние к здравому смыслу велик. Но именно это обращение хранит само существо пирсовского поворота к знаку; он же оказывается удивительно провиденциальным, — имен­но в двадцатом веке связанность знаковости и обыденно­го мышления стала доминантой и мышления, и культу­ры в целом. Пирс пытается воссоздать погибший, или, точнее, погибающий мир опыта мысли. Он постепенно воскрешает мир в угоду сознанию, но сознанию обыден­ному, в угоду здравому смыслу или, точнее, в угоду связ­ности здравого смысла. Подобная мысль звучит столь бесцеремонно, что можно не принимать ее в расчет.

И все-таки даже среди обид и безвкусных безделиц здра­вого смысла притягательность опасной бездны семиозиса

непреодолима и неотвратима.

В. Ю. Сухачев

Содержание