Японская разведка против Советского Союза

 

В разведывательном управления генштаба империи разрабатывались подробные, рассчитанные на долгие годы планы разведывательной, подрывной и диверсионной деятельности против Советского Союза. Такая деятельность в конце двадцатых и в тридцатых годах была одним из важнейших элементов подготовки к захвату советских дальневосточных территорий. Тайная война против нашей страны велась непрерывно, настойчиво, не ослабевая ни на один день. Она не знала перемирий. Задолго до того, как в мае 1939 года первые залпы необъявленной войны нарушили предрассветную тишину на Халхин‑Голе, сражения на этом тайном фронте были в полном разгаре.

В 1925 году дипломатические представители Советского Союза и Японии подписали в Пекине конвенцию, определявшую основные принципы мирных взаимоотношений между двумя странами. Япония приняла на себя обязательства не поддерживать ни прямо, ни косвенно никаких организаций и группировок, деятельность которых была бы направлена против СССР. Был подтвержден Портсмутский мирный договор, заключенный между Россией и Японией после русско‑японской войны. По этому договору Япония была обязана не проводить никаких военных приготовлений в Маньчжурии и Корее и не использовать принадлежащую ей Южно‑Маньчжурскую железную дорогу в военных целях. Между двумя странами были установлены нормальные дипломатические отношения, и, казалось, ничто не должно было омрачить добрососедских отношений между Советским Союзом и Японией. Но в действительности все было иначе.

В апреле того же 1925 года в штаб Квантунской армии, расположенный в Порт‑Артуре, прибыл из Токио майор японской армии Канда Масатанэ. Офицер имел рекомендации начальника разведывательного отдела генштаба, что уже говорило о многом, и направлялся в Харбинскую военную миссию, где он должен был заниматься вместе с сотрудниками миссии сбором стратегически важных сведений о Северной Маньчжурии и СССР.

Скромный майор, в течение года проработавший до этого в разведывательном отделе генштаба, оказался ревностным служакой. По собственной инициативе, разумеется, почтительно испросив разрешение своего разведывательного начальства, которым подобные инициативы всячески поощрялись, он решил заняться разработкой плана основных мероприятий подрывной деятельности против Советского Союза. В какой мере подобная деятельность соответствовала заключенной конвенции и нормализации отношений между двумя странами, его не интересовало.

В конце 1927 года Канда Масатанэ закончил разработку подробного и обстоятельного доклада, где каждое положение было взвешено и тщательно продумано. Документ занимал 50 страниц убористого текста и был озаглавлен «Материалы по изучению подрывной деятельности против России». Отпечатанный в нескольких экземплярах, он был направлен с соответствующими грифами секретности в штаб Квантунской армии и генеральный штаб, где ему удалось произвести соответствующее впечатление. Скромный майор был замечен, и это позволило ему сделать в дальнейшем блестящую карьеру. К концу Второй мировой войны он был уже генерал‑лейтенантом и увешан почти всеми орденами островной империи.

Доклад был программой разведывательных, диверсионных и подрывных мероприятий против Советского Союза, причем эта программа предназначалась как для мирного, так и для военного времени. Первый раздел документа назывался «Общие принципы подрывной деятельности против России». В этом разделе отмечалось: «В будущей войне подрывная деятельность будет играть чрезвычайно важную роль». «Поэтому, – указывал автор, – работа, включающая в себя подрывную деятельность против России, весьма многообразна, и эта деятельность должна охватывать весь мир». Автор доклада рекомендовал принять меры к обострению национальной, идеологической и классовой борьбы внутри нашей страны. Предлагалось «подстрекать государства, лежащие на западных и южных границах Союза, угрожать ему таким образом, чтобы не дать возможности перебросить на Дальний Восток большую армию. При помощи экономической блокады мешать ввозу в Союз материальных средств и, в частности, предметов военного снаряжения». Рекомендовалось также разрушать транспортные сооружения, телеграфную связь, задерживать мобилизацию и концентрацию армии. Главная ставка при этом делалась на сибирские железные дороги. Таковы были общие рекомендации первого раздела доклада.

Второй раздел доклада был посвящен разработке важнейших мероприятий по подрывной деятельности на территории Восточной Сибири. Здесь предусматривалось ведение антисоветской агитации и пропаганды, засылка на советскую территорию антисоветских групп, чтобы мешать в военное время действиям частей Красной Армии. Предлагалось «в связи с развитием общего военного положения создать на русской территории антисоветское правительство и побудить свергнуть советскую власть одновременно в Сибири и на Кавказе». Предусматривалось «сделать Внешнюю Монголию антисоветской», то есть свергнуть демократическое правительство Монгольской Народной Республики.

В приложении к докладу были разработаны «Важнейшие мероприятия мирного времени на Дальнем Востоке в связи с подрывной деятельностью против России». Среди этих мероприятий предусматривалось создание за границей белоэмигрантских организаций для враждебной деятельности против Советского Союза.

Майор не очень стеснялся в выборе способов диверсионной деятельности на советской территории. Его не смущало и то, что эти способы предназначались для действий против соседнего государства, с которым, и он это хорошо знал, Япония в те годы поддерживала нормальные дипломатические отношения. В докладе указывалось: «В том случае, если нельзя будет устроить официальные разведывательные органы, необходимо отправлять в Россию японских разведывательных агентов под видом дипломатических чиновников. Если же и это будет невозможно, то тогда нужно будет отправлять переодетых офицеров». Задачи в докладе ставились в весьма широком масштабе: «Так как сфера применения подрывных мер против России должна охватывать весь мир, то и органы подрывной деятельности должны быть распространены на оба материка». Доклад был составлен со знанием дела, откровенно, вещи в нем назывались своими именами. Естественно, что такой документ произвел впечатление в генеральном штабе.

Доклад Масатанэ можно было бы выдать за личную инициативу офицера разведки и не принимать его всерьез при обвинении японской военщины, если бы подобные документы не подкреплялись официальной секретной документацией, проходившей через министерство иностранных дел Японии. Еще до того, как доклад Масатанэ был отправлен в Токио и Порт‑Артур, японский военный атташе в Советском Союзе Мицутаро Камацубара, будущий генерал и командир 23‑й пехотной дивизии, разгромленной на Халхин‑Голе, получил из Токио запечатанный сургучными печатями, прошитый и снабженный предостерегающими надписями пакет. В этом пакете, переправленном через министерство иностранных дел, была достаточно красноречивая инструкция генштаба с грифом «Совершенно секретно» за номером 908, датированная 6 октября 1927 года. В ней военному атташе, возглавлявшему резидентуру, находившуюся в Советском Союзе, предписывалось заняться изучением организаций, обществ и отдельных лиц, которых можно было бы использовать для получения разведывательной информации, проведения антисоветской пропаганды и подрывной деятельности, и давались практические указания по организации подрывной работы в СССР. Документ был подписан помощником начальника генштаба и будущим подсудимым Токийского трибунала Дзиро Минами. Если учесть дату его составления, станет ясно, что в то время японские разведчики предусматривали возможность использования для шпионажа и подрывной деятельности в Советском Союзе троцкистких организаций.

Этот документ, будучи официальным, естественно, привлек к себе внимание обвинения на Токийском процессе. При допросе на вопрос обвинителя: «Не было ли обычной практикой инструктировать военных атташе, что они должны заниматься шпионажем и подрывной деятельностью?», подсудимый Минами, подписавший эту инструкцию, ответил: «Такими глупыми делами я никогда не занимался». Когда же он был уличен фотокопией документа, то ему ничего не оставалось, как признать, что в действительности он очень даже занимался этими «глупыми делами», и добавить: «Я думаю, что было послано много таких писем».

В соответствии с положениями доклада майора Масатанэ разведывательный отдел генштаба начал практическую разработку мероприятий подрывной и диверсионной деятельности против СССР, стремясь, как это и было предусмотрено в докладе, распространить сферу применения этих мероприятий на весь мир. В инспекционную поездку по американскому и европейскому континентам отправился начальник разведывательного отдела генштаба генерал‑лейтенант Иванэ Мацуи, занявший в 1946 году, так же как и Минами, место на скамье подсудимых Токийского трибунала.

В апреле 1929 года Мацуи, разумеется под другим именем и с другими документами, прибыл в столицу Веймарской Республики. После его приезда японский военный атташе в Германии развил бурную деятельность. В европейские столицы полетели шифрованные телеграммы: японские военные атташе в Европе созывались на чрезвычайно важное совещание. Вскоре японские разведчики, снабженные дипломатическими паспортами и пользующиеся дипломатической неприкосновенностью, приехали в Берлин из Великобритании, Франции, Польши, Австрии, Италии, Советского Союза и даже Турции.

Мацуи выступил на совещании с обстоятельным докладом о расширении шпионской и подрывной деятельности против Советского Союза. После этого на совещании обсуждались вопросы о способах, методах и организации диверсий, которые должны будут проводиться из европейских государств во время войны с Советским Союзом. Большое внимание было уделено положению русских белоэмигрантов в Европе с учетом их возможного использования в будущем. Обсуждался и вопрос об агентурно‑разведывательной работе против СССР, проводимой японскими военными атташе в Европе. В целом на совещании разрабатывалась долговременная, рассчитанная на многие годы стратегия шпионажа, диверсий и террора против Советского Союза.

Может быть, и само совещание в японском посольстве в Берлине, и фамилии его участников так навсегда и остались бы одной из сокровенных тайн японской разведки, но некоторые из присутствующих делали по ходу совещания заметки. Записи одного из участников совещания удалось сфотографировать советскому агенту, и пленка попала в Москву. Поэтому в 1946 году, когда на Токийском процессе началось представление документов по советской фазе обвинения, фотокопии заметок, сделанных в Берлине в 1929 году, были приобщены к делу. Генерал Мацуи, как профессиональный разведчик, конечно, отлично помнил и совещание, которое он провел 17 лет тому назад, и те вопросы, которые на нем обсуждались. Но он хорошо помнил и то, что разоблачение на суде его роли как одного из организаторов подрывной деятельности против Советского Союза может только ухудшить его положение на скамье подсудимых. Поэтому при первом же упоминании о совещании во время допроса его начала «подводить» память, хотя после представления неопровержимых доказательств ему ничего не оставалось, как во всем сознаться. Вот выдержка из протокола этого допроса.

«Вопрос. Какие решения были приняты на конференции японских военных атташе в Европе, созванной в Берлине в 1929 году?

Ответ. В 1929 году я в качестве начальника второго отдела генштаба был в Америке и в Европе. Когда я был в Берлине, я созвал конференцию всех военных атташе Японии в европейских государствах. На конференции решались текущие вопросы. Мы не касались каких‑либо политических вопросов.

Вопрос. Вам предъявляется документ‑фотокопия заметок, касающихся работы этой конференции. Рассматривались ли на конференции вопросы, указанные в документе?

Ответ. Прочитав этот документ, я пришел к выводу, что эти заметки были сделаны одним из участников конференции. Они, по‑видимому, верно отражают содержание некоторых вопросов, рассматривавшихся на конференции».

Во время допроса Мацуи прозвучала фамилия Хасимото. Это было не случайно. В 1929 году в звании майора Кингоро Хасимото был военным атташе в Турции, в 1930 году он вернулся в Токио и занял пост начальника русского сектора второго отдела генштаба. Хасимото был одним из видных организаторов фашистского движения в Японии. Такие известные общества, как «Сакуракай» («Общество цветущей вишни») и «Дайниппон Сейненто» («Молодежная партия Великой Японии»), во многом были обязаны своим возникновением этому неутомимому фашистскому лидеру, которого японская печать называла «японским Гитлером». Хасимото был активным участником военно‑фашистских путчей в Японии в мае 1932 года и в феврале 1936 года. После февральского путча уже в звании генерал‑майора он был уволен в резерв и занялся активной политической деятельностью. После войны вместе с другими военными преступниками ему пришлось занять место на скамье подсудимых.

Военный атташе Японии в Турции Хасимото в первую очередь интересовался Кавказом как ареной подрывной и диверсионной деятельности против Советского Союза. 15 ноября 1930 года им был закончен и подписан доклад, одно заглавие которого говорило уже о многом: «Положение на Кавказе и его стратегическое использование для диверсионной деятельности против СССР». Документ был зарегистрирован под номером 5, адресован помощнику начальника генштаба генерал‑лейтенанту Окамото и полностью соответствовал указаниям, полученным от Мацуи на совещании в Берлине. Автор доклада утверждал, что Кавказ «безусловно, представляет собой важнейший район с точки зрения военных планов Японии, направленных против СССР». Система диверсий, разработанная в докладе, должна была «вызвать обострение отношений между отдельными народностями Кавказа и в результате создать хаотичную обстановку на Кавказе». Так как своих вооруженных сил для захвата Кавказа у Японии не было, то расчет строился на том, что союзные с островной империей державы, в первую очередь имелась в виду Англия, воспользовавшись созданной японской разведкой хаотичной обстановкой, овладеют Кавказом «методом военной оккупации».

Фотокопия этого важнейшего документа была получена, очевидно, от того же агента политической разведки. Соответствующие меры против происков японских шпионов и диверсантов на Кавказе были приняты, а после войны этот документ был использован советским обвинением на Токийском процессе.

Документы, которые цитировались выше, были предъявлены советским обвинением Токийскому международному трибуналу. Авторы этих документов, сидевшие на скамье подсудимых или вызванные в качестве свидетелей, признавали подлинность фотокопий, на которых были их подписи и личные печати. Вопросы адвокатов подсудимых и судей западных стран о том, как были добыты столь ценные свидетельства разведывательной и диверсионной деятельности, как правило, оставались без ответа. В лучшем случае выдавалась ложная версия, которую невозможно было проверить. Советская политическая разведка делала все, чтобы скрыть источники своей информированности. И после войны об этом не говорилось ни слова. Доступ к стенограммам заседаний трибунала в 50 – 70‑е годы имели немногие историки, и они, как правило, не проявляли излишнего любопытства. И только после августа 1991‑го в печати появилось сообщение, приоткрывающее завесу этой тайны. Журнал «Новое время» опубликовал статью, в которой, не указывая конкретных фамилий, сообщил о том, как действовал специальный отдел ОГПУ, осуществлявший наблюдение за сотрудниками японского посольства в Москве.

В середине 1920‑х годов в недрах обширного ОГПУ начали создаваться структуры для наблюдения и проникновения в иностранные посольства в Москве. Создавались службы наружного наблюдения за иностранными дипломатами, и в первую очередь, за военными атташе и сотрудниками их аппарата. Агентура ОГПУ под видом обслуживающего персонала, слуг, учителей и особенно учительниц, конечно, молодых и привлекательных, внедрялась в иностранные посольства и миссии. Ничего нового и необычного в этой деятельности не было. Во всех крупнейших столицах мира иностранные посольства находились под «колпаком» контрразведки, и Москва не составляла исключения. Да и солидный опыт имелся. Еще перед Первой мировой войной российская военная контрразведка держала под наблюдением многочисленные посольства иностранных государств в Петербурге. И не только будущих противников в мировой войне, что было вполне естественно, но и союзников. В 1910 году удалось получить фотокопию доклада английского посла своему правительству. Так что опыт наблюдения и проникновения в иностранные посольства был, да и специалисты этого деликатного дела, очевидно, остались и могли дать соответствующие консультации.

Поэтому во второй половине 1920‑х годов, когда начали «разрабатывать» сотрудников японского военного атташата в Москве, действовали по уже хорошо проверенной методике. Одному из помощников, а может быть, секретарей военного атташе, подставили молодую и красивую учительницу русского языка, конечно агента ОГПУ. Одновременно с уроками начались и развлечения: походы в рестораны, загородные прогулки, встречи на частных квартирах и т. д. Все эти «развлечения» фиксировались, и когда компромата набралось достаточно, то дипломата пригласили на беседу. В общем, в ОГПУ действовали по хорошо отработанной во многих странах методике.

Вербовка состоялась, и у ОГПУ появился ценнейший источник получения военной и военно‑политической информации в японском посольстве в Москве. Все фотокопии документов, предъявленные на Токийском процессе советским обвинением, были получены по этому каналу информации. Источник оберегали очень тщательно. Даже после окончания Второй мировой войны были приняты все меры предосторожности, чтобы отвести малейшую угрозу разоблачения от этого человека, увести в сторону возможные попытки расследования со стороны американской разведки. По уставу Токийского трибунала, любой документ обвинения или защиты должен был иметь сертификат или удостоверение, подтверждающее источник, откуда этот документ был получен. И чтобы увести в сторону излишне любопытных, к докладу Хасимото о Кавказе была приложена справка. На бланке генштаба Красной Армии, снабженном соответствующими печатями и подписями, было сказано, что «документ в фотокопии был добыт советской военной разведкой в японском генштабе в 1935 году». Конечно, в 1935 году у Разведывательного управления не было в японском генштабе источников, способных получать фотокопии таких ценнейших документов.

 

План «Оцу» [1]

 

В столице Третьего рейха в кабинете министра иностранных дел на приеме находился посол островной империи в Германии генерал Осима. Аристократ из древнего самурайского рода, кадровый военный и профессиональный разведчик, бывший военный атташе, он был назначен на этот пост еще до начала войны. Во время беседы посол произнес одну фразу, которую педантичные немецкие дипломатические чиновники запротоколировали и сохранили в архиве министерства. После войны эту запись беседы обнаружили и представили Токийскому трибуналу в качестве доказательства обвинения. Осима заявил тогда Риббентропу: «… Одно неоспоримо, что уже 20 лет все планы генштаба разрабатываются для наступления на Россию и все снова направлено на это наступление».

Бывший ведущий сотрудник японского генштаба знал, конечно, много, и его словам в такой доверительной беседе можно было верить. Беседа происходила 18 апреля 1943 года. Значит, примерно с 1923 года, то есть сразу же после того, как японским войскам пришлось оставить Владивосток и убраться из Приморья, в генштабе начали планировать новую войну против своего северного соседа.

Уже в следующем году после эвакуации японских войск из Приморья в Токио начались совещания военно‑политического руководства под председательством императора. На совещаниях вырабатывали новую внешнеполитическую стратегию действий на будущее. Были определены два главных направления японской экспансии – северное и южное. Южное (морское) направление предусматривало в перспективе войну с США за господство на Тихом океане. Северное (сухопутное) направление предусматривало в будущем захваты на азиатском материке и в перспективе войну с Советским Союзом для захвата северного Сахалина, Камчатки и в первую очередь Приморья и Приамурья. В соответствии с рекомендациями совещания у императора Генштаб начал разработку планов новой войны.

Первый вариант нового плана был разработан уже в 1923 году. По этому варианту предусматривалось «разгромить противника на Дальнем Востоке и оккупировать важнейшие районы к востоку от озера Байкал. Основной удар нанести по Северной Маньчжурии. Наступать на Приморскую область, Северный Сахалин и побережье континента. В зависимости от обстановки оккупировать и Петропавловск‑Камчатский». Такие были замыслы в начале 1920‑х. Но для их осуществления нужны были годы упорного труда и, конечно, благоприятная обстановка и внутри Японии, и за ее пределами.

К концу 1920‑х годов разработка этих планов и в Токио, и в штабе Квантунской армии на материке была в полном разгаре. Кто мог знать о них? В первую очередь командующий Квантунской армией и начальник его штаба. Под любым документом, который отправлялся в Токио из Порт‑Артура, где размещался тогда штаб армии, стояли их подписи и личные печати. Ясно было и то, что для осуществления этих планов нужен был плацдарм на материке, примыкающий к советским дальневосточным границам. Ляодунского полуострова, которым владела Япония, для будущей агрессии против Советского Союза было явно недостаточно. Таким плацдармом могла быть только Маньчжурия. И планы захвата этого обширного района Китая, которые разрабатывались в штабе Квантунской армии, были частью плана войны против Советского Союза.

В июле 1928 года штабные офицеры Квантунской армии ожидали на набережной Порт‑Артура японский пароход из Токио. По трапу сошел небольшого роста офицер с погонами полковника, который представился встречавшим как Мияке Мацухара, новый начальник штаба Квантунской армии. Полковник прослужил в этой должности до лета 1932 года и принимал непосредственное участие в разработке планов нападения на Советский Союз и в захвате Маньчжурии. Затем он служил в Токио, а в конце войны был опять переведен в Маньчжурию, где после разгрома Квантунской армии и попал в плен ужа в чине генерал‑лейтенанта. В своих показаниях, принятых Токийским трибуналом в качестве документа обвинения, он заявил, что «план операций, который должен был привести к оккупации Маньчжурии, являлся одной из важнейших составных частей общего плана операций японских войск против СССР, имевшегося в японском генштабе. Впервые о существовании плана нападения на СССР я узнал, прибыв в июле 1928 года на должность начальника штаба Квантунской армии». Признание красноречивое! В 1928 году план нападения на Советский Союз уже лежал в сейфах генштабовских кабинетов.

В последующие годы разработка различных вариантов плана нападения на нашу страну продолжалась. Учитывалось изменение обстановки на Азиатском континенте, обороноспособности Советского Союза, позиция западных держав.

Во второй половине марта 1931 года по Северной Корее и просторам Маньчжурии путешествовал представительный господин. Но интересовался он не достопримечательностями и красотами природы, а железнодорожными мостами, туннелями, аэродромами. Документы, которые он предъявлял местным властям, были в полном порядке, и китайские полицейские очень удивились бы, узнав, что этот респектабельный господин путешествовал по приказу, подписанному в генштабе империи.

Начальник генштаба подписал приказ 16 марта 1931 года. Полковнику Сигеясу Судзуки предписывалось обследовать общее положение в Маньчжурии и особенно вдоль железнодорожных линий, идущих к дальневосточным границам Советского Союза. При выполнении этой задачи он должен был держать связь со штабами Квантунской и Корейской армий. К приказу была приложена инструкция, подписанная начальником оперативного отдела генштаба, уточнявшая задачи полковника. В инструкции указывалось, что для проведения военных действий по плану «ОЦУ» необходимо произвести общий обзор районов северной Маньчжурии с точки зрения возможного использования там японских войск и, в частности, установить «ценность», то есть пропускную способность железных дорог Сыпингай‑Таоань и КВЖД. Кроме того, Судзуки должен был изучить вопрос об аэродромах в Маньчжурии и оценить эффективность применения японских войск в районах северной Кореи.

И приказ, и инструкция, а их содержание стало известно только после войны на Токийском процессе, были достаточно красноречивы. Полковник японского генштаба должен был обследовать территорию другого государства с целью подготовки агрессивных действий японской армии. И районы северной Маньчжурии и северной Кореи, и направление железнодорожных линий свидетельствовали о том, что военные действия по плану «ОЦУ» должны были быть направлены против дальневосточных границ Советского Союза. В этих документах впервые был назван шифр планов агрессии против нашей страны.

К каким же выводам пришел японский полковник, обследовавший чужую страну с фальшивыми документами? В первом разделе своего доклада, сравнивая возможности западной части КВЖД и дороги Сыпингай‑Таоань с точки зрения передвижения главных сил японской армии в ходе военных действий по плану «ОЦУ», он приходит к выводу о целесообразности их использования в районе железной дороги Сыпингай‑Таоань. Но наиболее интересными являются общие замечания доклада, раскрывающие содержание и направление главных ударов в соответствии с планом «ОЦУ». Полковник Судзуки был хорошо знаком с этим документом, хранившимся в сейфах японского генштаба, и в своем докладе разгласил, может быть и невольно, тайну тайн японской военщины.

По этому плану военные действия в Приморье предусматривали высадку главных сил японской армии на побережье восточнее Владивостока, причем части, дислоцировавшиеся в северной Корее, согласовав свои маневры с главными силами, должны были действовать самостоятельно. Полковник считал целесообразным, чтобы основные силы после высадки продвигались вперед к району Спасск‑Никольск‑Уссурийский и при поддержке частей из северной Кореи вели операции в обход Владивостокской крепости.

Итак, первая цель агрессии – советское Приморье; захватить Владивосток и все побережье, лишить Советский Союз выхода к Тихому океану – первоочередная задача. И требование генерала Минами, бывшего тогда военным министром, «превратить Японское море в Японское озеро» было не благим пожеланием, а опиралось на конкретные, уже разработанные планы агрессии.

Хотелось бы подчеркнуть, что это были только планы. До прямой агрессии и даже до угрозы агрессии было еще очень далеко. Можно понять стремление японских генералов в Токио и в Порт‑Артуре рассчитаться за бесславное возвращение в Японию в 1922‑м после эвакуации из Приморья. Это было первое поражение японской армии, и офицерский корпус переживал его очень болезненно. Отсюда и стремление взять реванш как можно скорее хотя бы на бумаге в виде плана будущей войны. Для середины 1920‑х вариант плана «ОЦУ» можно было считать наиболее оптимальным. При отсутствии плацдарма в Маньчжурии вести сухопутные операции можно было только через советско‑корейскую границу, используя дивизии Корейской армии. А высадка крупного морского десанта в Приморье при полном отсутствии у Советского Союза флота и береговой обороны побережья представлялась вполне реальной операцией с хорошими шансами на успех. Владивостокская крепость при отсутствии необходимых запасов не могла бы долго продержаться в случае ее блокады.

Стратеги из японского генштаба, разрабатывавшие этот план войны, учитывали в полной мере и международный фактор. Обстановка на западных границах Союза была тревожной. Взаимоотношения с западными соседями: Польшей, Финляндией, Румынией ухудшились до предела, и «первая военная тревога», как называли этот период наши военные историки, была в полном разгаре. Все скудные военные ресурсы были брошены на укрепление западных границ. В случае одновременного военного конфликта на Западе и Востоке, а с таким вариантом считались в Штабе РККА, Дальний Восток не мог рассчитывать на получение резервов из центральных районов страны и должен был обходиться только своими очень незначительными силами. В случае такого конфликта могла возникнуть ситуация времен Гражданской войны, когда основные военные операции проводились в центральных районах страны, а все, что было на территории за Байкалом, было оставлено на потом.

И еще одно обстоятельство надо было учитывать при анализе обстановки конца 1920‑х годов. Военные круги и военная партия не были тогда еще так сильны, как десять лет спустя, когда генералы, имея огромную армию и мощный маньчжурский плацдарм, становились премьерами и определяли внутреннюю и внешнюю политику империи. В те годы во главе страны стояли другие трезвомыслящие люди, которые учитывали Пекинскую конвенцию 1925 года, вывод японских войск с северного Сахалина и установление дипломатических и добрососедских отношений со своим северным соседом. В этих условиях, с учетом международного престижа империи, ни о каком внезапном военном конфликте с Советским Союзом не могло быть и речи. И это хорошо понимали и в Токио, и в Москве. Тем более что никакого реального союзника в Европе пока еще не было, а начинать в одиночку новую интервенцию, хорошо помня о результатах предыдущей, было боязно.

Поэтому все варианты плана «ОЦУ», во всяком случае до второй половины 1930‑х, можно рассматривать как обычные штабные разработки, которые хорошо выглядят на бумаге и очень далеки от действительности. Подобными разработками в межвоенные десятилетия занимались все генштабы крупнейших государств мира. В тиши генштабовских кабинетов разрабатывались планы войны на все случаи жизни. И Штаб РККА в этом отношении не являлся исключением. В Москве планировались варианты наступательной войны против государств, с которыми в то время поддерживались нормальные добрососедские отношения. Так что отношения, например, с Ираном и Афганистаном, поддерживались, а планы войны на всякий случай разрабатывались. И никого в Штабе РККА это не смущало, и никто не высказывал протестов. Просто командиры оперативного управления занимались своим делом и своей работой, очевидно, чтобы не потерять квалификацию при разработке в будущем более серьезных планов войны.

 

Перед прыжком

 

1931 год был для Дальнего Востока особенным годом. Руководство армии и генштаба готовилось к важным мероприятиям, которые должны были на годы вперед определить обстановку на азиатском континенте и повлиять на судьбу многих стран. Через девять лет после того, как японские солдаты были вынуждены уйти из Приморья, в Токио снова решили попробовать закрепиться на континенте. Но на этот раз в точном соответствии с положениями меморандума Танака решили начать с Маньчжурии. Японской армии был нужен большой плацдарм на континенте, где можно было бы развернуться и создать базу агрессии: разместить крупную ударную группировку и создать сеть аэродромов для формирования мощного воздушного кулака, способного решать оперативные задачи. Квантунский полуостров, полученный в аренду после русско‑японской войны, был забит войсками Квантунской армии и не годился для этих целей. И взоры японских генералов в Токио и Порт‑Артуре все чаще устремлялись за его пределы на бескрайние просторы Китая.

Три китайские провинции – Хэйлунцзян, Гирин и Ляонин – составляли обширный район Северо‑Восточного Китая. Здесь проживали десятки миллионов жителей, были богатые залежи угля, железной руды и других полезных ископаемых, так необходимых островной империи для ведения захватнических войн. На севере по Аргуни и Амуру и на востоке по Уссури Маньчжурия граничила с Советским Союзом, на западе – с МНР и китайской провинцией Жэхэ, на юге по реке Ялу – с Кореей, в то время колонией Японии.

Если посмотреть на крупномасштабную карту Маньчжурии, то можно увидеть железнодорожную магистраль, прорезающую всю ее территорию с северо‑запада на юго‑восток. Начинаясь у пограничной станции Маньчжурия, магистраль через Харбин проходит к Владивостоку. От Харбина по территории южной Маньчжурии через Мукден к Дальнему и Порт‑Артуру была проложена другая железнодорожная магистраль. Обе дороги были построены Россией и обошлись русскому народу в сотни миллионов рублей. Китайско‑Восточная железная дорога (КВЖД) к началу 1930‑х годов принадлежала Советскому Союзу и находилась под совместным советско‑китайским управлением. Это было коммерческое предприятие, доход от которого распределялся между советским и китайским правительствами. Дорога не должна была использоваться в военных целях. Южно‑Маньчжурская железная дорога (ЮМЖД) после русско‑японской войны 1904–1905 годов принадлежала Японии, и ее охрану несли специальные батальоны японских охранных войск. На Ляодунском полуострове были размещены отборные части островной империи, отлично вооруженные и обученные. Это была Квантунская армия – передовой отряд для будущих завоеваний.

В начале 1930‑х годов в Китае продолжала сохраняться довольно сложная политическая обстановка. После поражения революции 1925–1927 годов власть в стране захватили сторонники национальной партии (гоминьдан). Гоминьдановское правительство во главе с Чан Кайши, располагавшееся в Нанкине и представлявшее, главным образом, интересы крупной буржуазии, вело упорную борьбу против милитаристских клик, контролировавших Северный Китай и другие районы страны. С другой стороны, оно вынуждено было все больше внимания обращать на борьбу против революционного движения, и прежде всего против советских районов, созданных в 1928–1930 годах под руководством Китайской коммунистической партии в Южном и Центральном Китае.

Правителем и командующим вооруженными силами Маньчжурии был Чжан Сюэ‑лян – сын диктатора Маньчжурии Чжан Цзо‑линя, погибшего 4 июня 1928 года при взрыве поезда, организованном группой офицеров Квантунской армии. Он, как и другие милитаристы, принимал активное участие в борьбе с нанкинским правительством, хотя в декабре 1928 года и объявил о признании его власти. Под его командованием было около 300 тысяч человек, однако они были неудачно дислоцированы, и в случае внезапного выступления частей Квантунской армии против Маньчжурии ее правитель не мог противопоставить японским войскам достаточно крупные силы. Вооружены китайские части были плохо, слабой была и их боевая подготовка. Во всех отношениях они значительно уступали частям Квантунской армии.

Советская военная разведка и в Москве, и в Хабаровске внимательно следила за событиями в этом районе. После конфликта на КВЖД в 1929 году в Советском Союзе были военнопленные: китайские солдаты и офицеры. После урегулирования конфликта они были возвращены в Маньчжурию. Но перед отправкой с ними «поработали» и сотрудники ОГПУ, и сотрудники военной разведки – разведотдела штаба ОКДВА. Упустить такой удобный случай было нельзя. Оба ведомства, соревнуясь друг с другом, фильтровали пленных, вербуя для себя агентуру, которая в будущем могла бы достаточно подробно освещать события в Маньчжурии. Очевидно, от этой агентуры была получена в 1930‑м и начале 1931‑го та информация, которая закладывалась в военно‑политические сводки по Японии и Китаю, регулярно выпускавшиеся разведотделом Штаба ОКДВА. Первые экземпляры сводок ложились на стол командующего ОКДВА Блюхера, позволяя ему быть в курсе событий за Амуром