V. Последний переход до кордона

 

 

Для Севки осталось загадкой, как и когда Гриша успел зарисовать рябчика, но факт был налицо: к вечеру в альбоме красовалась птичка с распушенным хохолком, слегка привставшая на лапках, вытянувшая шейку. Правда, глаз был несколько не на месте, а перья больше напоминали волосы, но поза была схвачена поразительно верно. Так, по крайней мере, казалось Севке.

Друзья отдохнули за время подманивани рябчика и бодро продолжали путь. Но уже через полчаса им пришлось остановиться. Стало совсем жарко, тяжесть мешков настойчиво давала себ знать. Тогда ребята прилегли на теплом песчаном бугре, записали свои утренние наблюдения, закусили и снова собрались в дорогу. В это время из ‑ за леса вдруг раздались трубные клики журавлей. Звуки перекликающейся журавлиной стаи всегда полны невыразимой, глубокой прелести. Недаром так часто говорят о них в стихах и прозе. Гриша не мог их слышать без трепета и волнения, особенно сейчас, в глуши, вдали от людей. Он стоял с обнаженной головой, глаза его были закрыты, легкий ветерок играл его волосами, блаженная светла улыбка скользила по лицу, словно он слушал лучшую в мире музыку. "Туррррууууу... туррррууууу..." ‑ трубили вдали журавли, и шесть серых силуэтов длинноногих, длинношеих птиц тихо выплыли над зубчатым краем леса. Как медленно вздымались и опускались их сильные крылья! Казалось, эти птицы не просто летели, а выполняли истово и важно какой ‑ то свой журавлиный обычай. Быть может, то был первый общий брачный полет перед плясками на болоте? Или первый осмотр заветных гнездовых мест перед тем, как разбиться на пары и осесть каждой в своем углу? Они неторопливо взмахивали крыльями над вершинами вековых елей, серебро и медь звонких труб извещали притихшие леса о раннем возвращении стаи.

 

Рябчик

 

Севка лежал на спине и тоже наслаждалс чудесным мгновением. Прямо перед ним далекая сухая верхушка березы купалась в ясной синеве неба. Белые наклонные столбы облаков плыли спокойно, величаво... Эх, хорошо бы и ему полететь над лесами ‑ долинами, обгоняя быстрых птиц, подымаясь выше серебристых облаков. Думал ли он, что через десять лет сбудутся самые смелые мечты и стальные крылья под торжествующий гул мотора понесут его высоко над распластанной, как зеленая карта, землей? Сосны шевелили ветвями и источали смолистый аромат. Душистые испарения невидимо слоились над холмами; лесные жаворонки ткали нежное кружево своих прелестных, ни с чем не сравнимых песен. "Не остаться ли нам здесь!" – мелькала у обоих тайная мысль. Но желание скорее увидеть глухариный ток взяло верх, и снова два следа потянулись по чистому, влажному песку дороги.

Просторное торфяное болото с кое ‑ где разбросанными тощими сосенками, зарослями пахучего багульника и гонобобля[10] широко расползлось поперек дороги. Со слов встреченного утром охотника ребята знали, что лет тридцать тому назад по этой пустынной топи и зиму и лето паслись стада северных оленей. Олени исчезли, давно перестав здесь водиться, но как красивое воспоминание оставили свое имя болоту. "Оленье болото" – мальчики не могли смотреть на него без внутреннего волнения. В душе они оба жалели, что не родились пятьдесят лет назад. Тем не менее "Оленье болото" доставило им много хлопот. Большая часть его была скрыта под водой вместе с дорогой и пешеходной тропинкой, выложенной жердями. Срубив палки, упираясь ими в моховые кочки, путники брели, ступая на жерди, еле заметные под слоем буро ‑ красной, словно квас, воды. Более полукилометра пришлось им пройти, едва удерживая равновесие, и уже у самого берега, неловко поскользнувшись, Гриша упал на одно колено в воду, упираясь в дно рукой. Сапог сейчас же наполнился ледяной водой, рукав и подол ватной куртки промокли насквозь. Пришлось остановиться, отжимать платье и сушиться. Во время их невольной остановки парочка больших улитов появилась над болотом. Самец пел на лету, протяжно свистя "траваа ‑ трава ‑ тра ‑ ва". Его обычный крик ‑ "тьён ‑ тьён" ‑ был издавна знаком мальчикам, много ночей проводившим на Волге. Здешние охотники за такой крик называют этого осторожного кулика тёлкуном. Более долговязый, нежели крупный, большой улит всегда первый боязливо слетает с песков на берегах Волги при появлении человека и уводит за собой своих соседей ‑ мелких куличков, обычно очень доверчивых. Мальчики не позабыли всех неприятностей, причиненных им этой птицей во время наблюдений на реке, но оба радовались возможности полюбоваться улитом в его родной гнездовой обстановке. Оба знатока птиц были очень поражены, когда долговязый кулик опустился на сухую вершинку сосны. Сидя там, он продолжал петь, поблескивая на солнце мокрым носом, оглядывая болото, расстилавшеес вокруг. Несколько позже друзья увидели промелькнувшего вдали глухаря и решили, что он, быть может, прилетал на клюкву, которой здесь тоже было немало. Охая и кряхтя, покидали мальчики этот привал. Мешки и ружья так оттянули плечи, что ощущение ноющей боли как будто добралось до глубины костей. Оставалось всего семь ‑ восемь километров до кордона; было решено пройти их без остановок.

Крики ворона в сосновом бору всегда означают присутствие падали. Так было и на этот раз: один ворон, сидевший на дереве, громко закаркал, издали заметив мальчиков. А три грузные черные птицы, шумя крыльями, поднялись с земли на вершины. Истерзанный труп лошади лежал у дороги. Снег вокруг был утоптан и усыпан клочками мокрой рыжей шерсти. Мальчики решили произвести учет пировавших, но снег таял ежедневно, отчего следы делались расплывчатыми и неясными. Задача оказалась нелегкой. Все же они установили, что сегодня утром здесь была лисица, вороны кормились вместе с сойкой; последняя и сейчас кричала где ‑ то поблизости. Кроме того, виднелись многочисленные отпечатки лап, которые могли принадлежать только собаке. Они тянулись тропой вдоль всей дороги и привели друзей к кордону.

 

Большой улит

 

 

 

Пройдя километра два от трупа лошади, ребята услышали отдаленный собачий лай – первый звук, связанный с присутствием жилья, долетевший до их слуха за последние шесть часов дороги. Через полкилометра им попались следы человека, обутого в лапти, а несколько дальше, под сосной, у дороги, ветерок перекатывал пестрые перья глухарки. В пяти шагах от сосны лежал большой почерневший пыж, еще не потерявший порохового запаха. Севка, как хороший следопыт, сообразил, что лесник, к которому они шли, сегодня утром, вопреки охотничьему закону, застрелил глухариную матку. Вскоре, за узенькой речкой, среди поляны, друзья увидели бревенчатую постройку кордона.

Серая остроухая лайка уже за двадцать минут до появления мальчиков лаем предупредила обитателей кордона о пешеходах. Хозяин ожидал их у ворот, на которых красовались прочно прибитые большие лосиные рога. Лесник был высокий мужик с густой черной бородой и бледным лицом, изрытым оспой. Он стоял без шапки, цыкнул на собаку и на приветствие мальчиков коротко ответил: "Милости просим". Он был очень скуп на слова, но часто смеялся каким ‑ то странным натянутым смешком, показывая скверные зубы. Его жена, маленькая бойкая бабенка, была чрезмерно болтлива и слащаво ‑ ласкова. Три девочки ‑ погодки при виде вошедших путников, словно зверьки, выставили головы из ‑ под грязной занавески печи и сейчас же скрылись. Странный вид лесника и обстановка, в которой он жил, сильно поразили друзей. Большой, обнесенный забором двор кордона был пуст, в теплом коровнике и стойле дл лошади виднелись одни сугробы снега, на сеновале нельзя было найти ни клочка сена. Всюду валялись лошадиные кости, которые лайка за много километров притаскивала к дому, чтобы ее долю не уничтожили волки. Стены просторной казенной избы были закоптелы и пусты. Не тикали "ходики" – неразлучные спутники каждой крестьянской избы, одиноко темнели в углу иконы, висела засиженная мухами фотография. Развернутые веером засушенные хвосты глухарей, глухарок и тетеревов, прибитые к стене большими ржавыми гвоздями, скрыли под собой целые гнезда насекомых. Два старинных одноствольных ружь висели в углу, уставившись в потолок черными широкими жерлами.

Ребята не все понимали, но чутьем угадывали, что перед ними – жилище лесного волка, промышлявшего браконьерством, истреблением дичи и, быть может, другими темными делишками под видом охраны леса. Обоим стало как ‑ то жутко, но они продолжали беседовать с хозяйкой, не подавая вида о мелькавших у них подозрениях.

Оказалось, что глухари "токуют вовсю", тетерева хорошо слетаются на тока, но еще не разыгрались. Журавли появились дней пять тому назад на всех клюквенных моховых болотах, бекасов стало слышно уже дня три, а на соседнем болоте каждый вечер гогочут самцы белых куропаток. Лесник принес из сеней и показал ребятам пару больших глухарей. Ни на одном из них не было видно следов крови. Севка заключил, что ружье лесника – с хорошим, резким боем. Как бы вскользь он спросил, далеко ли хозяин стрелял сегодня глухарку. Совершенно спокойно лесник отвечал, что "тетеря подпустила его рядом" и он "смазал" птицу "так, что не ворохнулась". Мальчики начинали убеждаться, что для хозяина стрельба маток в запретное время – самое обычное дело.

Растянувшись на лавке, усталые путники прилегли отдохнуть, так как через полтора часа было решено отправиться на глухариный ток. Зимние рамы в окнах уже были выставлены; до слуха мальчиков доносились легкий шум сосняка, крики снегирей, чечеток и песни зябликов; под монотонный говор леса оба незаметно задремали.

 

 

VI. Ночь у костра

 

 

Севка проснулся от поскрипывани соседней скамьи – хозяин избы натягивал на ноги высокие непромокаемые кожаные чулки.

Такие чулки называют бахилами; они служат незаменимой обувью сплавщикам леса, рыбакам и охотникам ‑ промысловикам. Поверх бахил лесник плотно намотал портянки и надел лапти, набитые свежей соломой. Севка, за время пути натерший тяжелыми сапогами обе ноги, с завистью чувствовал, как удобна эта легкая обувь лесника.

Проснувшийся Гриша вскоре присоединился к охотничьим сборам и каждую минуту ощупывал карман куртки, чтобы удостовериться, не позабыт ли альбомчик. Ребята очень заинтересовались плетеным из лыка предметом, который хозяин назвал крошнями. В крошни он положил топор, мешочек с хлебом, рукавицы и теплые чулки, после чего, закрыв подвижные половинки, завязал тесемкой и надел это подобие рюкзака за плечи. Плетеный из лыка "рюкзак" ‑ какая далекая старина! Крошни в глазах мальчиков воскрешали охотничье снаряжение давно минувших времен, когда не были известны ружья, когда оленей били копьями, а бобры строили свои плотины на всех лесных речках...

 

Лайку заперли в чулан, "чтобы не увязалась". Охотники отправились, сопровождаемые ее воем и внимательным взглядом хозяйки, отворившей оконце.

Солнце начинало клониться к западу, была самая жаркая часть дня. Прозрачный пар курился в низинах над проталинами. Хотя в тени везде лежали снега, во многих местах у обнажившихся полян Гриша заметил весело порхавших бабочек – траурниц и больших крапивниц. Крушинницы летали целыми десятками. На припеке ожили муравьи и черными кучками покрывали свои муравейники; бегали радужные жужелицы, на гнилом бревне грелись бронзовка и большой навозный жук. Охотники пересекали проталины по чуть заметной тропинке; в густом лесу брели по снегу, пользуясь прежними обтаявшими следами лесника, уже много раз ходившего на ток.

Так, растянувшись гуськом, прошли они километра три, пока не поравнялись с редким молодым сосняком, выбегавшим на большую поросшую вереском пустошь – след давнего лесного пожара. Здесь в нескольких местах спугнули стайки тетеревов; один из улетавших петухов громко, задорно забормотал. Оказалось, что каждую весну издавна тетерева слетаются сюда для токования. Полукилометром дальше лесник вдруг остановился, рассматривая песок; мальчики увидели глубокий отпечаток широких раздвоенных копыт. "Бык!.. Днем проскочил: утром я с тока шел – следа не было. Знаю я этого – пудов на двадцать будет..." – коротко, как всегда, обронил лесник. Обоих ребят подмывало сильнейшее желание побежать по лосиному следу, посмотреть, что делал "богатырь лесов". Оба впервые видели след самого крупного зверя своего края. Но приходилось торопиться: на место ночлега нужно прийти до темноты, а лежавшая впереди дорога была труднее пройденной.

 

Слетели тетерева

 

 

След лося

 

Огненный диск солнца уже скрылся за темной волнистой чертой лесов и тетерева на току перестали бормотать, когда лесник подвел мальчиков к квадратной яме, на дне которой была куча ветвей и остатки костра. Здесь нужно провести ночь, чтобы под утро пробраться за триста шагов к месту тока, расположенному в низине, называемой "Настиным долом".

Лесник срубил несколько небольших сухостойных сосен; все втроем перетащили запас топлива к месту стоянки. Пользуясь случаем, Севка расспрашивал проводника о признаках следов и о способах выслеживания лосей. Неразговорчивый лесник предпочитал отмалчиваться. С большим трудом удалось вытянуть из него два слова о том, что отпечатки больших копыт быка всегда крупнее и круглее узких заостренных копыт лосихи.

Постепенно усиливавшийся на заре ветер и гул леса помешали охотникам "посадить глухарей" – подслушать, куда сядут прилетающие на ток птицы, где квохчут глухарки и т. д. Все это было бы полезно знать для успеха утренней охоты. Закат догорал. Дуновения ветра ослабевали с каждой минутой; постепенно замирая, переставали качаться ветви сосен. Звезды одна за другой зажглись на небе; тихая, теплая ночь опустилась над лесом. Знойный костер наполнял теплом яму и, оттесняя сгустившуюся вокруг огня тьму, озарял красными бегающими бликами трех людей, сушивших обувь и готовившихся ко сну. Лес продолжал жить своей жизнью. Странные звуки, напоминающие то отдаленный собачий лай, то похожие на глухое, многократно повторяемое "у ‑ у ‑ у ‑ у ‑ у ‑ у ‑ у...", нарушали покой укрытых сумраком сосняков. Источник этих звуков часто перемещался, они слышались со всех сторон и, начавшись вскоре после заката, кончились только с рассветом. Лесник уверял, что это крики зайцев ‑ беляков, у которых весна прогнала обычную боязливость.

Ребята охотно поверили; в описании этого похода "брачные крики зайцев" были отмечены обоими натуралистами. Но через несколько лет, в другой лесной области Севка снова услышал те же ночные крики. Здесь местные охотники говорили: "Это летяга бобочет!.. Сидит в дуплышке, лапочками по щечкам себя постукивает и бобочет..." Некоторые божились, подтверждая правильность своих наблюдений. Теперь Севка не верил ни старым своим записям, ни новым рассказчикам. Ведь зайцы очень молчаливы от природы, а летяга – зверь слишком редкий и скрытный. Севка считал, что загадочные звуки издает животное, довольно обычное и, видимо, совсем не боязливое. В каждом достаточно обширном хвойном лесу в весенние ночи слышится, как далекая глуха жалоба, это таинственное "ой ‑ ой ‑ ой ‑ ой..." Еще через несколько лет Севке удалось разгадать давнюю лесную загадку. Глухой ночью он подкрался к огромной сухой сосне, следуя на голос, доносившейся с ее вершины. При свете луны он увидел небольшое животное, выглядывавшее из дупла. После выстрела на землю упал пушистый мохноногий сыч. Отдаленный "собачий лай", глухие "ой ‑ ой ‑ ой" – все это весенняя песня этой небольшой буроватой с белыми крапинками лесной птицы.

Охотники поужинали; усталость начинала клонить их головы; разговоры, и раньше еле вязавшиеся, совсем прекратились. Наконец, бросив мешок в изголовье, лесник заснул, положив ружье рядом с собой. Гриша, повернувшись спиной к огню, вскоре последовал его примеру. Севка долго ворочался с боку на бок, подбрасывал дрова в угасший костер, старался заснуть, но не мог. Его слишком переутомили впечатления длинного дн и оставшиеся сзади пятьдесят километров трудной дороги. Да, признаться, и лесника он побаивался. Мальчик лег на спину и смотрел через черные ветви сосен на кротко мерцавшие звезды. Высоко в темноте время от времени с сильным шумом быстро проносились на север стаи уток.

По свисту крыльев, по обрывкам криков мальчик знал, что это возвращаются на родину нырки, свиязи и чирки ‑ свистунки. Изредка протяжно и слабо цикали одинокие, отбившиеся от стаи дрозды. Там, в вышине, под беспредельным звездным шатром, над успокоившейся от дневных тревог, мирно спящей землей, в урочный час незримо совершался величественный весенний перелет птиц. Тысячи пернатых странников наперебой спешили в эти минуты к местам своих гнездовий, проносясь сотни верст среди холодных просторов над мелькающими далеко внизу лесами, полями, озерами... Незаметно для себя Севка забылся и заснул. Глухие стоны сычей были последним впечатлением, долетевшим до его сознания.

 

 

VII. Новый день начинается...

 

 

Знакомо ли вам то ощущение неприятной тяжести, неловкости и смутного беспокойства, когда на вас кто ‑ то смотрит неизвестно откуда, но упорно и долго? Во сне именно это чувство вдруг овладело Севкой. Он вздрогнул и проснулся, как будто от неожиданного толчка – лесник сидел на корточках и смотрел ему прямо в лицо. Костер почти угас, огонь лишь изредка тревожно, боязливо вспыхивал. Мигающие отсветы все реже и реже пробегали по стенам ямы и корявым стволам ближайших сосен. Предрассветный ветер покачивал вершинами. Темный лес глухо шумел, заглуша дальние стоны сычей. Севка увидел, как лесник бесшумно поднялся, осторожно ощупал ногой почву и сделал первый шаг... Откинул в сторону ветку, лежавшую на пути к мальчику, и так же безмолвно придвинулся еще на один шаг... Только полтора шага отделяли его теперь от Севки. Прищурившись, с трудом удержива дыхание и притворяясь спящим, Севка следил за каждым его движением. Одна рука мальчика судорожно охватывала стволы ружья, другая дрожала, цепляясь за курки и спусковую скобку. Лесник стал медленно наклоняться над Севкой. Сердце бешено стучало в груди мальчика; целые вихри, потоки мыслей промчались за одно мгновение. Мелькнули давно позабытые рассказы отца о леснике, пойманном во время грабежа на дороге, убившем в течение нескольких лет четырех приезжих охотников из Москвы. Вспомнил, что ушел сюда, не простившись с матерью, что белку вчера нужно было бы застрелить на воротник сестренке... "Хочет обезоружить!" – как молния, мелькнуло в сознании, лишь только рука лесника прикоснулась к дулу ружья. "Что ты делаешь!" – громко и хрипло, не своим голосом вскрикнул Севка, разом вскочил на ноги, одним движением пальца поставил на взвод оба курка. Во рту пересохло, в висках стучало, ружье плясало в руках. "А... что... Аль чего приснилось..." – растерянно забормотал лесник, отступая назад, и начал подбрасывать поленья в потухавший костер. "Погас костер ‑ то – проспали... Холодно стало..." – добавил он и неестественно позевнул. Севка, не выпуская ружья из рук, сел рядом с проснувшимся Гришей. Он трясся нервной дрожью и никак не мог успокоиться. Гриша почувствовал неладное и тоже держал ружье наготове.

Ветер унимался, шум леса постепенно стихал, звезды потускнели, и черная узорная резьба сосновых вершин стала немного отчетливей, когда нежданный, жуткий, басистый вой прорезал темноту. Протяжно отозвался он в недрах леса и замер в глубине низины. Мурашки невольно пробежали по спине мальчиков при звуках этого сильного, мрачного голоса. "Сам! Волчицу кличет", – буркнул лесник. Ветер, затихавший как будто для того, чтобы трое людей могли услышать звериный зов, снова усилился – лес откликнулся сдержанным гулом. "Пора на ток, – взглянув на небо, сказал лесник и поднялся. – Котомки можно здесь оставить – никто не возьмет". Мальчики упрямо надели их на плечи.

Без шума, без шороха прокрались три черные фигуры триста шагов до окутанной тьмой туманной низины. Здесь лесник остановился – за ним, как две тени, оба мальчика. Несколько томительных минут прошло в полном молчании. "Слышишь, играет... Вон там!" – вдруг указал лесник. "Ничего не слышу", – пересохшими губами прошептал Севка. В самом деле, до его слуха достигал лишь мерный говор встревоженных сосен да легкий скрип качающихся вершин. Щелканье глухаря, которое много раз изображал ему отец, мальчик никак не мог уловить. "Слышишь... Опять играет! Вот... вот!.." – "Ничего не слышу", – беззвучно лепетал Севка. "Эх, тоже охотники... Сами ‑ то вы глухари! Ну, и сидите тут!" Лесник злобно выругался, вскинул ружье за плечи, как ‑ то вдруг преобразился, пригнулся, прислушался и, с поразительной для своего роста легкостью, сделал три огромных, бесшумных прыжка. Черный и гибкий, он уже не был похож на человека и в темноте леса казался подкрадывающимся хищным зверем. Еще три прыжка,... остановка... снова три прыжка,... снова остановка. Фигура лесника растаяла, сгинула среди темных стволов деревьев. Севка бессильно опустился на кочку, не чувствуя, как из ее мха сочится вода. Неудача на току и пережитые ночью волнения сильно потрясли его. Он тяжело дышал, спазмы сжимали горло, нервы не выдержали – он закрыл лицо руками и беззвучно заплакал. Теплые слезы, скатываясь между пальцами, падали на землю и слабо шелестели по сухому березовому листу. Гриша чувствовал, что сейчас не время для расспросов. Прильнув щекой к жесткой, холодной коре березы, зорко посматривал вокруг и прислушивался к каждому шороху. "Гриша! – вдруг окликнул его Севка и, дрожа от волнения, смешанного со злостью, рассказал о покушении лесника. – Черт рябой, леший... Как это он нас еще вчера не зарубил! А стрелять со своей одностволкой, должно быть, боится: одного ‑ то убил бы, а второй – угостил бы его глухариным зарядом". Может быть, взволнованные ребята слишком преувеличивали опасность, но, как бы то ни было, они решили быть настороже, не уходить далеко друг от друга и зарядили ружья картечью.

Выстрел тяжело грохнул и прокатился над лесом в той стороне, куда направился лесник, – друзья вздрогнули от неожиданности. Начинало светать... Зарянка шустрой мышью шмыгнула из кучи хвороста, где провела ночь, взлетела повыше на сухой сучок, рассыпалась в нежных трелях бесконечных песенок. Ее голосок звучал смелее с каждой минутой, напоминал и тонкий скрип, и звон маленьких серебряных колокольчиков. Втора зарянка запела справа от мальчиков, третья – далеко впереди. Они так старались, точно хотели доказать ребятам, что ночи с ее страхами не было, а существует лишь свежее весеннее утро с его радостями. "Тэк..." – не то хрустнуло, не то щелкнуло что ‑ то в вершинах сосен. Мальчики насторожились и превратились в слух. "Тэк..." – снова послышалось оттуда. Звук был сухой, отчетливый, напоминавший постукивание одна о другую двух твердых палочек. "Тэк..." – "Гриша, это... глухарь!" – толкнул соседа Севка. "Ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко", – звучным басом заквохтала в той стороне какая ‑ то крупная птица, и друзья увидели, как глухарка слетела с дерева на землю. Что ‑ то большое, черное с сильным шумом опустилось следом за ней. "Он!" – прошептали оба друга одновременно. До птиц было не менее семидесяти пяти шагов; в лесу значительно посветлело. Подойти к глухарям не было никакой надежды – мальчики предпочитали обождать. В бинокль можно было разобрать, как глухарка перебегает между пней и кустов, увлекая за собой петуха. Птицы быстро удалялись и вскоре скрылись в небольшой лощинке. Даже привстав, Севка не мог их найти.

Восход близился; заря робко теплилась и горела румянцем под большими тучами, медленно выползавшими над лесом. Жители Настина дола пробуждались один за другим. К песням зорянок присоединились дрозды, рябчик вспорхнул на упавшее дерево, просвистел несколько раз и полетел кормиться к зарослям ив, осыпанных вкусными сережками. Зяблик сел на вершину елки, распушился, осмотрелся. Почистил перышки, долго скоблил нос о ветку, несколько раз издал свое "пинк ‑ пинк, пинк ‑ пинк" и вдруг, откинув вверх головку и раздув горлышко, разразилс звонкой, задорной трелью. Где ‑ то далеко за низиной трещал на "барабане" дятел. Смутный рокот, похожий на журчание и бульканье падающих струек воды, доносился со всех сторон. То пели, бормотали на токах тетерева, создавая волнующий фон, на котором и четко и нежно расцветали все звуки и голоса ожившего леса. Глухарка неожиданно поднялась с земли и полетела над соснами в сопровождении своего большого петуха. К ним присоединилась еще одна самка. Только по возвращении домой Севка узнал от отца, что петух, которого они слышали в это памятное утро, вероятно, был молодым и щелкал, не решаясь петь. Старые, сильные глухари, по ‑ охотничьи "певуны", бьют и очень запугивают молодых.

"Пойдем, посмотрим, ушел лесник или нет", – предложил Гриша. Мальчики едва разыскали место ночлега – утренний лес был совсем не похож на ночной. Дыма, на который друзь рассчитывали, как на маяк, не было видно. Костер угас, покрывшись беловатой пеленой пушистого, легкого пепла. Крошни лесника, его топор и мешок лежали на своих местах. "Вот, взять все, да и спрятать, пусть поищет рябой черт..." – думалось Севке, но уже почти без злобы. Теплые краски восхода, звуки ожившего леса, один вид помолодевших сосен действовали успокаивающе и усыпляли недобрые чувства. Друзья едва успели спрятаться в заросли молодых елок, как послышался шорох шагов – охотник показался из леса. Он шел не спеша, небрежно бросив ружье на плечо прикладом назад. Потом повернулся спиной к притаившимся мальчикам, и они впились глазами в глухаря, привязанного за шею, медленно качавшегося в такт движениям охотника. Шомполовка лесника, действительно, била резко и не делала лишних выстрелов. Те минуты, которые лесник провел у ямы с костром, укладывая в крошни птицу и свои пожитки, ребятам показались часами...

 

Следы рябчика

 

"Ну, теперь мы одни", – радостно воскликнул Гриша, как только проводник пропал вдали за деревьями; Севка довольно улыбнулся, закрыл глаза и глубоко втянул в себя сыроватый воздух леса. Здесь пахло болотом и стоял пьяный запах багульника.

Новый план у них был очень прост: они решили не появляться на кордоне, где их должен был ожидать обед, болтовн хозяйки и опасное соседство ее мужа. Они останутся в лесу, отказавшись от большей части продовольствия, сданного на хранение в лесной сторожке. По счастью, котелки, топорик, спички и другое снаряжение было при них вместе с частью продуктов: пшеном, небольшим количеством сухарей, солью, маленькой фляжкой спирта и несколькими луковицами. Весь хлеб, крупа и масло достанутся "этой милой семейке" в уплату за "охоту на току". Если они раздобудут мяса, то с этими запасами сумеют кое ‑ как просуществовать несколько дней. Лесник, по его же словам, собирался идти в деревню за картофелем. Глухариный ток, вернее токовище, на две зари остается в распоряжении мальчиков. Они рассчитывали на возможность здесь поохотиться, а сейчас спешили к вересковой пустоши, куда манил жизнерадостный хор тетеревов, все более и более ясный по мере продвижения путников. Ребятам казалось, что вот ‑ вот они выйдут к ‑ токо‑‑вищу и увидят играющих тетеревов, но голоса птиц делались снова менее звучными. Ток, как будто, убегал от них, пока не выяснилось, что они проходят мимо тетеревиной поляны, уже остававшейся слева и сзади.

Бормотание этих птиц слышно настолько далеко, а во время токования они так часто меняются местами, что голоса по временам то как будто бегут вам навстречу, то слышатся из ‑ под земли. Неопытный человек часто не сумеет определить не только расстояния, но даже и направления, по которому нужно идти. Это была досадная ошибка: солнце взошло, друзья боялись, что ток скоро кончится. Бесшумно, почти бегом ринулись они по новому направлению, на этот раз взятому верно, – голоса поляшей раздавались уже совсем рядом.

Никогда ни раньше, ни позже Гриша не слышал ничего равного по глубине и силе тому торжествующему гимну весне, который пели тетерева в это апрельское молодое утро. Волны звуков, ясных, выразительных, то радостно воркующих, то задорных, полных энергии и сил, то страстных и нежных неслись с токовища. Порой бормотание совсем замирало, и в наступавшей тишине были слышны далекое заунывное кукование одинокой, рано прилетевшей кукушки и песни бесчисленных лесных жаворонков. Потом снова лилось и пенилось потоками, журчащими, бурливыми. Тетеревиная стая, счастливо пережившая январские морозы, февральские вьюги и гололедицы, каждый день подвергавшаяся нападениям ястребов и кое ‑ как протянувшая зиму, сейчас справляла свой весенний праздник, свой сказочный турнир на заветной поляне, передававшийся от поколения к поколению. "Чуфффуууу – чушшшшшууу", – услышали мальчики, когда от тока их отделяла лишь узкая полоска молодого сосняка. В то время, как при тихой погоде бормотание долетает на полтора ‑ два километра, "чуфысканье", или "чуфыканье" – протяжное шипение – слышно всего на двести ‑ триста шагов.

Друзья решили обойти ток с разных сторон, чтобы не мешать друг другу. Тетерки, сидевшие на деревьях, заквохтали и испуганно перелетели через токовище, совсем было испортив дело Севке, таившемуся за можжевельниками, маленькими сосенками, муравейниками и на животе подползавшему к поляне. Мальчик находился уже в пяти ‑ шести шагах от опушки, за которой шумно играли петухи, когда снова скрывавшаяся на сосне маточка вдруг заметила его распластанную среди вереска фигуру. Тетерка вскрикнула сначала нежно, а затем громко и быстро "Ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко ‑ ко", и с треском крыльев, означавшим "тревога!", сорвалась с сосны. Севка готов был провалиться сквозь землю...

Косачи на несколько минут замолкли, но один бойкий петух‑"токовик" – главный зачинщик игр, первым начинающий песни весной, первым открывающий ток на рассвете, – покосился на опушку, увидел, что все спокойно, надулся и подпрыгнул на месте. Гаркнул задорно свое "чу ‑ шууу", другие петухи азартно откликнулись, бормотание хлынуло волной. Весенний праздник продолжался, как ни в чем не бывало. Чудное зрелище развернулось перед глазами Севки, когда он, проложив животом извилистую дорожку среди вереска, протащился, вспахивая патронташем землю, еще пять шагов и приподнял голову из ‑ за маленького можжевельничка.

 

Обширная поляна, открывавшаяся одним краем на пустошь, вся была залита мягким оранжевым светом только что поднявшегося солнца. Длинные лиловые тени деревьев, расплывающиеся вдали, пересекали ее по всем направлениям. Капли росы, от которой колени и локти мальчика давным ‑ давно промокли, гранями драгоценных камней искрились и блестели на каждом прутике, на каждой почке и хвоинке... Легкий туман всплывал над поляной, а на ее ковре из шапочек кукушкина льна, пепельно ‑ серого оленьего ягеля и буро ‑ красных пятен вереска в разнообразных причудливых и красивых позах токовали и резвились семь бархатно ‑ черных косачей. Ярко ‑ белы были перевязки на их крыльях, кораллово ‑ красными дужками набухли брови. Из ‑ за светлых берез и сосен, толпой выбегавших на середину сцены, слышались голоса еще нескольких птиц.

"У у ‑ уррруу ‑ урруу ‑ уррру..." – раздув шею и пригнувшись к земле, пробормотал один. Игриво подпрыгнул, звучно хлопая крыльями, чуфыскнул и перелетел к важному косачу с приподнятыми крыльями и веером распущенным хвостом, медленно прохаживавшемуся и приседавшему на холмике. Снежно ‑ белый подбой его круто поставленного подхвостья ярко вспыхивал и зажигался оранжевым светом всякий раз, как птица повертывалась спиною к солнцу. "Не заплата, а зеркало", – прошептал Севка. Обладатель холмика вовсе не хотел уступать своего места пришельцу – они остановились друг против друга. Наклонились, надулись, как домашние петухи, подпрыгнули, встретились в воздухе, громко хлопая крыльями, царапаясь ногами, нанося друг другу удары клювом. Изумительная схватка черных рыцарей с белыми повязками, которыми их пестренькие дамы любовались, сид на березе! В левом углу поляны сцепились еще два, третий присоединился к первой паре ‑ свалка завязалась на славу. Трещали, встречаясь, крылья, и три птицы, свернувшись в крутящийся клубок, катались по поляне то в ту, то в другую сторону. Было видно мелькание белых, черных пятен, летели перья того и другого цвета, ломались, качались и роняли росу прошлогодние травинки, задеваемые разбушевавшимися петухами. Солнце вставало над лесом, усмехалось приветливо ‑ ласково, лило свет и тепло. Расплавленным золотом заливало маленьких лесных жаворонков, гордых петухов ‑ победителей и растрепанных, растерянных побежденных.

 

Севка, не дыша, распростерся в самой невероятной позе, вытянул шею до последней возможности и уцепился одной рукой за можжевельник. В другой он держал бинокль, не спуская глаз с волшебного ковра поляны. Ружье лежало с ним рядом, мальчик был доволен, что за дальностью расстояния он мог только любоваться птицами, забыв свои обязанности охотника. Вдруг все участники лесного турнира с громким шумом взлетели над поляной. Голубая струйка дыма хлестнула как будто из земли, мелькнуло что ‑ то желтовато ‑ рыжее в кустах на гришиной стороне. Внезапно грохнувший выстрел разом прекратил веселый праздник на просторной площади тетеревиного замка, которым был далеко протянувшийся сосняк. Три поляша испуганно неслись прямо на Севку. Он вскочил и приготовился к выстрелу. Вот они... уже слышен свист торопливо работающих крыльев. Увидели – шарахнулись в сторону, все равно теперь не уйдут! Легкое движение пальца – толчок в плечо – грохот и дым... Три косача продолжают лететь. "Эх, была не была! Ну ‑ ка, из левого..." – Севка вновь вскинул ружье, снова грохот, толчок, облачко дыма, задний из трех наискось падает в лес.

"Готово!" – с довольным видом произнес Севка и бросился было искать сбитую птицу, но вспомнил уроки отца. Вынул пустые патроны, продул стволы, вложил новые заряды и только тогда побежал по замеченному направлению. Нелегко отыскать в зарослях вереска неподвижно лежащую птицу, даже так ярко окрашенную, как тетерев ‑ косач, прошло минут десять, прежде чем Севка натолкнулся на свою жертву.

Тетерев лежал на брюшке, красиво изогнув шею. Лирообразный хвост, так недавно пленявший тетерок на поляне, был собран и смят, крыло с его белыми полосами – полураспущено. На шее и голове местами недоставало перьев и виднелись шрамы – отличия бойца. Темно ‑ синий отлив оперения груди и большие ярко ‑ красные, круто изогнутые брови придавали птице величественный и несколько гордый вид. В то же врем было что ‑ то жалкое, тоскливое в этом глазе, полузакрытом прозрачной пленкой, в клюве, окрашенном кровью... "Гришаааааа! Ого!" ‑ крикнул Севка. В его душе еще боролись два различных чувства. Маленькое торжество охотника, сделавшего хороший выстрел, и сожаление о том, что по его вине стало трупом это красивое живое существо, так радостно, так бодро встречавшее рассвет своего последнего дня.

 

Гриша не замедлил появиться, на ходу забивая заряд в свою шомполовку. Он издали кричал о каком ‑ то происшествии. "Да мы с тобой с ума сошли, – вдруг спохватился Севка, – орем на току, как бабы на ягоднике". Он заимствовал у отца это сравнение. "Тоже натуралисты! Нырнем вот за этот можжевельник!" Оказало<