Натиск варваров (169–173 гг. Н. Э. )

 

А я делаю, что надлежит, прочее меня не трогает.

Марк Аврелий. «Размышления», VI, 30

 

Прорыв

 

В июне 167 года, перед рассветом, несколько тысяч германцев переправились через Дунай и неожиданно напали на укрепления, занятые вспомогательными войсками верхне-паннонского легиона — вероятно, 2-го Вспомогательного, стоявшего в Бригеции (ныне Сёни) примерно в ста километрах западнее Аквинка (нынешний Будапешт). Они не выбирали слабый пункт пограничной линии, как шесть лет назад катты в малоукрепленной Реции — впрочем, как мы видели, безуспешно. Правый берег Дуная в среднем течении, от устья Инна до слияния с Тисой и Савой, был укреплен хорошо. Паннонские провинции защищались прямым углом, который Дунай образует, поворачивая к югу. Они имели большое стратегическое значение для обороны иллирийских областей и сухопутных коммуникаций Италии с провинциями Востока. Их охраняли четыре легиона, в том числе и стоявший в Бригеции. Укрепления были хорошо устроены, но нападавшие, несомненно, знали о том, что людей на них не хватает. Часть людей легионы отправляли на Восток, другие погибли в боях, третьих унесла чума. Но несмотря ни на что врасплох они застигнуты не были. Все гарнизоны Центральной Европы уже несколько месяцев стояли в полной боеготовности.

Как проходила эта операция, неизвестно. Да и вообще мы вступаем в область полной неуверенности в фактах. Несмотря на долгие усердные исследования, регулярные раскопки, проводившиеся немецкими, австрийскими, чешскими и венгерскими археологами, несмотря на тщательный анализ всех сохранившихся текстов, наши сведения о войне, которую тринадцать лет до самой смерти вел Марк Аврелий, весьма скудны. Даже датировка отдельных походов до сих пор проблематична. Об этом трагическом периоде, за которым последовали столетия хаоса, не случайно не осталось памяти в эпических произведениях, как о войнах Цезаря и Германика. Ожесточенная, с неизвестным исходом изнурительная оборона не так вдохновляет историков, как блистательные победы, а народное воображение не так воспламеняет война на истощение, как картина образцовой баталии стройных колонн. Да и какими словами описать ожидание, налеты, кровавые стычки, многие годы днем и ночью, зимой и летом повторявшиеся тысячи раз на протяжении сотен километров? И не только отсюда заговор молчания: римляне не знали и не очень хотели знать, что делала их регулярная армия в местах, которые они плохо себе представляли и боялись. Как показывают некоторые весьма вспомогательные примеры, они вспоминали о ней либо тогда, когда опасность подходила совсем близко, либо когда приходилось помогать этим далеким защитникам своими средствами.

Дней через десять римские жители узнали, что где-то в диких местах орды варваров напали на отважные легионы, но были уничтожены. Командир вспомогательных войск, молодой всадник Макриний Авит Виндекс, был награжден тремя золотыми дротиками и стенным венком[42]. Правда, радость уменьшала тяжкая атмосфера, все еще висевшая над Римом: чума никак не хотела отступать от Города, а очередная засуха стала причиной нехватки продовольствия. Чтобы противостоять новым бедам, Марку Аврелию понадобились все его философии, а точнее, все принципы стоической морали. Он не сомневался: набег лангобардов был зна́ком, что общий мир с германцами, державшийся полтора столетия, прервался. Император еще не знал всех причин такого внезапного потрясения и не мог оценить все его последствия. Никто лучше него не мог знать, какую цену он заплатил еще при жизни Антонина за эту окончившуюся отсрочку. Нетерпение племен, скопившихся по ту сторону Рейна и особенно Дуная, до сих пор сдерживали золотом и мелкими уступками. Племена, а вернее их вожди, хотя они и назывались «друзьями римского народа», заявляли, что им не хватает пахотных земель. Возможно, так оно и было, но разве можно было пускать в Империю этих первобытных бродяг, воинов-пастухов, слабых земледельцев, грозный образ которых стал популярен после Цезаря и Тацита?

Восемнадцать веков спустя легко судить, что требования варваров были по-человечески оправданны, что отказ им дорого обошелся и только отдалил катастрофу. В Империи действительно скопилось много необработанных земель, так что Адриану даже пришлось принимать меры, чтобы вернуть их в оборот. Села пустели: жители переезжали в города. Земледелие Италии приходило в упадок, а ведь германские вожди в поисках земли обетованной думали увлечь свои народы не в каменистую Далматию, а в богатую долину По. Но плохо обработанными италийскими землями владели бедные колоны и богатые помещики, которых нельзя было лишать собственности. Там еще оставалось место для какого-то числа рабов — германцев или других, — но селить там целые племена, беспокойные и воинственные, не годилось. Лучше было по-прежнему субсидировать германцев через их политических и бесчисленных мелких военных вождей, а при случае помогать им уничтожать друг друга, к чему они, казалось, привыкли. Но этот способ, с успехом применявшийся со времен Тиберия, перестал работать; видимо, это надоело самим вождям. То, что именно Марку Аврелию выпало закрыть эру дипломатии и технического сотрудничества и перейти к применению силы, было несправедливостью судьбы. И хотя в своей мудрой книге он пытался от нее укрыться, все же она его не щадила: для него начались годы горьких раздумий.

Император отдал приказ всем канцеляриям и легатам собрать как можно больше сведений о вторжении при Бригеции и передвижениях по ту сторону рубежа. О германской действительности в Риме знали явно хуже, чем о Вавилонии, Верхнем Египте и Нумидии. Между тем в пограничных районах с германцами существовали постоянные контакты, а торговые связи простирались еще глубже. Благородные юноши — заложники — веселились или учились в Риме. Самое главное, никак нельзя было пренебрегать сведениями, которые приносили тысячи германских наемников, служившие во вспомогательных частях, а по окончании службы получавшие римское гражданство. Разве сам император появлялся не в окружении отборной римской гвардии? На самом же деле императорская ставка, очевидно, много узнавала от фрументариев и центурионов о тех, кто им противостоял. Но общей картины не было. Подчас даже названия племен оставались неизвестными, и никто точно не знал, где они располагаются. А следить за внутренними миграциями в плотной массе народностей северо-востока — недоступной и, как полагали, не имеющей стратегического значения области — не представлялось возможным.

Поэтому Ставка с изумлением узнала, что набег совершили шесть тысяч лангобардов (ломбардов) с берегов Убии. Было бы очень интересно знать, как они смогли пройти через земли квадов, отделявшие их от Дуная. И что вообще там делали лангобарды, по последним данным жившие по Эльбе между Магдебургом и Берлином? Эти новости окончательно убедили Марка Аврелия, что в Германии происходят значительные события, которые отзовутся по всей Европе. Значит, это была уже не отчаянная бесперспективная авантюра каттов, а согласованный план, проверка на прочность обороны в Паннонии с ведома, а то и по наущению племен, живших к северу от реки. Несомненно, эта атака повторится уже в более уязвимом месте. Марк Аврелий поручил префекту претория Фульвию Викторину укрепить Норик (Верхнюю Австрию, Штирию и Каринтию) и послал на север два новых италийских легиона. Он уже не думал ни о причинах, ни о последствиях. Снова ему придется не следовать политическому призванию принцепса, а исполнять воинский долг императора. Но Марк Аврелий так и не понял глубинной сути проблемы, решение которой нечаянно привело его к бессмертию.

 

Неподвластная Германия

 

Это была проблема неподвластной, неустойчивой Германии, вечно беспокойной и уже беспокоящей, то надолго засыпающей, то вновь просыпающейся. Почему она время от времени привлекает к себе беспокойное внимание соседей, а потом надолго про них забывает, замыкаясь в себе? Можно, правда, спросить, зачем Юлий Цезарь, а потом Август будили ее. Они бы на это возразили: а что было делать кимврам и тевтонам в полях Италии? Эта распря не кончалась. Германцы требовали права передвижения на произвольно обширном пространстве, а римляне решили, что наступил момент закрепить свои владения: Рейн и Дунай были прекрасными естественными границами, выход к которым дался дорогой ценой. В качестве мер предосторожности они хотели бы окружить их ненаселенными зонами или государствами-клиентами. Но у германцев не было государств и властей, с которыми можно было заключать надежные договоры. На самом деле римляне не знали об этом обществе почти ничего, и нам до сих пор трудно понять, как оно было устроено и функционировало. Поразительно, что современным историкам все еще приходится черпать значительную долю информации в «Германии» Тацита, зная, что во всем этом остроактуальном сочинении автор упражнялся в двусмысленных намеках, превознося добродетели варваров только затем, чтобы пристыдить римлян за легкомыслие.

Это была этнография на службе морали и политики. Ей не приходится доверять, но завораживает магия стиля: «Германия отделена от галлов, ретов и паннонцев реками Рейном и Дунаем, от сарматов и даков — обоюдной боязнью»…[43] «Населяющие Германию племена… составляют особый, сохранивший первоначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ». Римлян эта непохожесть ни на кого сбивала с толку: углубляясь в страну, которая «ужасает и отвращает своими лесами и топями», они теряли всякие ориентиры. Как иметь дело с людьми, у которых нет городов, которые вообще «не терпят, чтобы их жилища вплотную примыкали друг к другу»? Честно говоря, подобные вопросы смущают нас до сих пор. Устойчивость примитивных условий жизни германцев при контакте с богатым, уже больным от чрезмерной урбанизации миром предполагает редкую волю оставаться собой. Ни состояние земельных ресурсов и недр, ни климат не объясняют такую отсталость; умственные способности людей тут также явно ни при чем. Германцы никак не могли быть глупее кельтов, место которых заняли в своих областях Европы. Но кельты, переселившиеся к западу, стали предприимчивыми галлами, после недолгого сопротивления принявшими прогресс, несколько грубовато донесенный до них римлянами. Почему же другая ветвь индоевропейцев, дошедшая до верхнего течения Рейна, Эмса, Везера, Эльбы, Одера и Вислы, ничего не желала знать о римских законах, судах и технике, уже три столетия процветавших на несколько десятков — самое большее, несколько сотен — километров дальше?

Объяснить это мы по-прежнему не можем, и наше недоумение станет еще сильнее, если мы обратим внимание на устойчивость элементарных форм политического и общественного устройства у германцев в течение еще нескольких столетий — до вестготов при Аларихе. Можно даже задуматься вместе с Тацитом, что же это за ценности, противостоящие так называемой цивилизации и так назойливо ее влекущие? Мы не будем здесь в очередной раз начинать неистощимый философский диспут о преимуществах природного состояния. Для осмысленных параллелей у нас слишком мало документов. Между прочим, сама эта бедность — чрезвычайно интригующий факт: картина общества, не имевшего письменности (только со II века появляются обрывки завезенных туда рукописей), монеты (обнаруженные римские монеты служили только для украшения, а весь обмен оставался натуральным), развитого искусства (найденные клады состоят из награбленных или полученных в «подарок» римских и греческих ювелирных изделий) с виду не вяжется с постоянным массовым возбуждением, характерным для этого народа. Вернее было бы сказать «народов»: само понятие политического или кровного единства в этой картине также отсутствует.

 

Историческая туманность

 

Германцы действительно сами себя так не называли и даже не знали общего названия, которое им давали античные географы. Это был агломерат самостоятельных племен, совершенно независимых и часто враждебных друг другу. Очень поздно к ним пришла мысль объединиться для обороны или, как они считали, против желания римлян подчинить их своим законам. Несчастье Марка Аврелия было в том, что именно в его царствование они осознали свои общие интересы, а его энергичная контратака это ускорила. В тот момент те, кто потом назвал себя аламанами («всеми людьми»), были маленьким незначительным племенем. Но по некоторым признакам мы можем догадаться, что после Цезаря и Тацита многое изменилось, хотя на вид структура общества оставалась стабильной. Со времен Августа и Тиберия расхождение между фактическим состоянием общества и древней общинной мистикой занесло в поведение германцев споры шизофрении. Еще неясные геополитические явления вскоре толкнули их в безудержную гонку.

До недавнего времени историки не понимали, что описания Цезаря и Тацита следует понимать двойственно. Совершенно верно, что германцы не знали частной собственности, что у них существовало нечто вроде непосредственной демократии. Небольшие общины свободных людей собирались на собрания, на краткие периоды времени распределявшие пахотную землю и скот. Цезарь толковал это как стремление избежать соблазнов оседлости и собственности, но современные этнологи могут отыскать этому и другие объяснения. Собрания избирали вождей (в некоторых случаях — королей), а на время войны — военачальников; все они теоретически были временными и сменяемыми. «О делах, менее важных, — пишет Тацит, — совещаются их старейшины, о более значительных — все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу». В этом можно признать референдум по инициативе правительства, с той разницей, что правительство здесь было слабым, а собрание не имело лидеров. Но история странным образом показывает, что процесс укрепления власти пошел другими путями. Общепризнанную власть создавал не общий интерес, а индивидуальная инициатива и престиж предприимчивого деятеля.

В самом деле, в этой исторической туманности можно различить возникновение параллельной системы власти на основе личной отваги и успеха, которая, не противопоставляя себя явно старым ячейкам племенного общества, формируется внутри нее, а впоследствии занимает в ней преобладающее, подавляющее место. Для этого нужно только, чтобы один из воинов встал и предложил отправиться в поход за его собственный счет вместе с товарищами, которые разделят риск и выгоду от предприятия. Это система, которую Цезарь описал так: «Один вождь, один поход, один отряд». Возможно, ее следует рассматривать как спусковой клапан для индивидуальной энергии, хотя риск был велик для всего племени. Никто, правда, не боялся государственного переворота, потому что понятия не имел о государстве, но удачные набеги неизбежно обогащали предводителей командос и привязывали к ним клиентуру, жившую захваченной добычей — зерном, скотом и рабами. Частная собственность вгрызалась в общество, как червь в яблоко. Возникала новая легитимность, рождавшая верноподданнические чувства. Тацит писал, что большинство собирается вокруг уже отличившихся в боях, после чего «вожди сражаются ради победы, дружинники — за своего вождя».

Так родилось западное феодальное общество, а с ним и грабительский — он же рыцарский — дух. Если так, мы поневоле должны читать Тацита иначе. Мы увидим не доблестных воинов, а бандитов: «Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию». Они заядлые игроки: «Потеряв все свое достояние и бросая в последний раз кости, назначают ставкою свою свободу и свое тело». Их сила может сравниться только с их же изнеженностью: «Жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, способные только к кратковременному усилию; вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться, и они совсем не выносят жажды и зноя».

Марк Аврелий, несомненно, читал и «Германию», но в основном практические советы брал из «Анналов». Там он мог найти картину третьей, гораздо более знакомой ему формы власти, служившей прообразом той, с которой ему предстояло столкнуться. Король богемских маркоманов был единственным германским вождем, который мог тягаться с римлянами. У Тацита его зовут Маробод, и он бросил вызов Августу. Впрочем, он, как и его преемник времен Марка Аврелия по имени Балломар, был «другом римского народа». Но логика власти, а также провокации римлян и собственных мелких вассалов — искателей приключений увлекли его. Открытие в Империи второго фронта отсрочило падение Маробода, принудив Тиберия заключить с ним компромиссный мир. Он кончил свои дни политическим изгнанником в Равенне.

Балломар унаследовал редчайшее положение абсолютного монарха одного из германских народов. Тут не обошлось без поддержки римлян. Если варварский вождь — их сосед — вследствие собственной удачи или давления на него становился потенциальным агрессором, ему предлагался дипломатический статус союзника, имевший выражение в технической помощи и личной финансовой поддержке, позволявшей ему содержать верную дружину. Но с клиентами такого рода Рим должен был вести себя осторожно. Пока шла парфянская война, Балломар честно соблюдал все тайные соглашения. Может быть, ему теперь уменьшили субсидии, может быть, он стал слабее, может быть, решил, что ослабли римляне — этого мы не знаем. Так или иначе, он не смог или не захотел задержать отряд, пришедший издалека. Но сам набег этого отряда имел свою причину или ряд причин, о которых историки строят гипотезы по косвенным данным, донесенным современниками. Капитолин, писавший двести лет спустя, сообщает, что Марку Аврелию пришлось «прогнать грабителей — виктуалов и маркоманов, к которым присоединились и другие народы, бежавшие под натиском более отдаленных варварских племен, угрожавших нам войною, если мы откажемся принять их в своих провинциях». Только внимательно вчитавшись в эту фразу, мы разглядим в ней проявление одного из громаднейших происшествий в истории человечества.

 

Великое переселение

 

Это было настоящее историческое землетрясение, эпицентр которого находился где-то на юге Скандинавии и побережья Балтийского моря. В результате демографического взрыва народы, подобно потокам лавы, разлились по равнинам Северной Европы, уничтожая или поглощая местное кельтское население. Порядок событий и их последствия до сих пор мало изучены. С самого начала эти народы были обречены на роль странников в истории, и лишь с начала нашей эры можно различить главные из них (а их были десятки), разглядеть их следы. Август вдруг с удивлением узнал, что маркоманы, которые, как он считал, живут на Эльбе, под предводительством короля Маробода всей массой переселились в «богемский прямоугольник». С таким же удивлением узнал и Марк Аврелий, что лангобарды живут не на севере, а в центре Европы. Но он не мог знать — а мы, кажется, знаем, — что очередной «подземный толчок» произошел еще в начале 60-х годов в устье Вислы, где высадилось неизвестное германское племя, прибывшее из Швеции: гепиды. Их натиск вынудил переселиться живших там готов. Готы, вассалами которых были вандалы и бургунды, решили на свой риск поискать счастья в других местах. Достаточно дальновидно они не устремились в магму соседних племен Европы, а направились на Украину, где, как они знали, было много необжитых мест. Благоразумно избегая встречи с вассальными Риму народами маркоманов и квадов, а также границ провинции Дакия, они прошли берегом Черного моря и там в скифских степях стали ждать, когда придет час новых приключений.

Но в каком бы порядке ни проходило такое масштабное переселение, оно вызвало цепь не поддававшихся расчету последствий. Вандалов вдруг прогнали из Силезии; они пошли на юго-запад и столкнули с места баварских гермундуров, а восточнее — карпатские племена, которых отбросили на квадов. Бургунды под давлением гепидов изгнали семнонов из Померании, а те нажали в Саксонии на свебов, которые устремились в Богемию на маркоманов. «Вскую шаташася языцы?» — этот библейский вопрос обретает здесь странный отзвук, а отчасти и ответ. Точно такое же стечение обстоятельств позднее увлечет бургундов на Рону, вандалов на Рим и Карфаген, готов в Италию, Аквитанию и Испанию. Пока же оно привело к самым пределам Империи невиданную прежде коалицию народов. «Вскоре, — пишет Евтропий, — с маркоманами соединились квады, вандалы, сарматы, свебы и все прочие варвары». Балломар стоял во главе этой коалиции: у него был только один вариант — обратить нашествие, рвавшееся к югу, себе на пользу. В начале осени 167 года воины двух свебских племен, виктуалов и хариев, с помощью спасшихся из Бригеция лангобардов, а также квадов и маркоманов, напали на Норик. Всего, по словам Диона Кассия, в союзе действовали десять королей — это была первая confederate barbarica; римляне всеми правдами и неправдами уже два столетия оттягивали ее появление. Укрепление Лауриак на Дунае защищал сильный гарнизон: четыре кавалерийских алы и четырнадцать пехотных когорт. Но и он не выдержал: варвары вошли в альпийские провинции, разграбили их и увели жителей в рабство.

С этого момента наши источники становятся неясными — впрочем, сама ситуация была запутанной, и современники ничего в ней не понимали. Так что в хронологии «германской войны», тянувшейся до 180 года (с перерывом в 175–177 гг.), многое остается неуточненным. Письменных документов, надписей на монетах и эпитафий так мало, что приходится изучать сцены сражений на спирали колонны, возведенной в честь Марка Аврелия на Марсовом поле. Но датировка и порядок этих сцен спорны. В любом случае, мы не видим на них первых варварских атак 167 года. Очевидно, римляне не ожидали их так скоро.

Были ли при этом, как сообщают историки, упорные бои, или же агрессоры, занявшись грабежом тех мест, на которые проникли (долин Норика и Реции, степей Паннонии) вовсе не собирались идти дальше на юг? Вероятно, до конца года на этом фронте не было новых боевых действий. Но на востоке, в нижнем течении Дуная, на Дакию напали язиги — сарматы, уже около столетия жившие, в основном под контролем Рима, в венгерских степях между Дунаем и Тисой. Так что эти «союзники» тоже разорвали старый договор — может быть, по соглашению с германцами, — и таким образом опасность Империи грозила от Альп до Карпат. Люди везли за собой на повозках семьи и пожитки, вели стада и табуны и совершенно не собирались возвращаться домой — само понятие дома для них не имело смысла. Но по пути они выселяли и уводили на север местных жителей: крестьян, торговцев, римских граждан. Об этом свидетельствует множество кладов, зарытых в тех местах.

В Риме эти новости упали на почву, уже отравленную чумой. «Война с маркоманами вызвала такой ужас, что Марку Аврелию прежде всего пришлось созвать жрецов со всех сторон и исполнить все обряды, в том числе принятые у иноземцев, чтобы всеми возможными способами очистить Город… И так он семь дней по нашему обычаю приносил жертвы лектистерния». Это был вековой римский обычай, крайний случай обращения римлян к богам: их статуи выносили в преддверие храма и клали на парадные ложа — собственно, пиршественные, потому что перед ними ставились блюда с такой едой, которую, как считалось, особенно любили боги. Но приглашение на помощь жрецам Юпитера иноземных служителей Изиды и Кибелы — свидетельство глубокого нравственного смятения как властей, так и народа. Капитолин, надо оговориться, связывает эти магические действия — как официальные, так и мошенничества мелких шарлатанов — с усилением эпидемии. «Она, — пишет историк, — уносила в Риме столько жертв, что для вывоза трупов пришлось реквизировать множество повозок». Гениальный врач Гален Пергамский, авторитет которого сохранялся еще полтора тысячелетия, в одной из девятисот своих книг описал эту эпидемию, но вопреки настояниям Марка Аврелия не спешил возвращаться в Рим: он оставался в родном городе, чтобы о нем забыли.

 

Подъем по тревоге

 

«Тогда Марк Аврелий, несмотря на голод в Городе, убедил народ в необходимости войны и сделал представление сенату, что оба государя обязаны отправиться на войну». Капитолин говорит о психологической подготовке, которую можно отнести к началу 168 года. Уже тридцать лет римляне привыкли, что император у них всегда рядом. Императоров может быть и двое, но с ними должен оставаться лучший. Если же оба отъезжают — значит, Италия в серьезнейшей опасности. Но тогда императоры оставляют вместо себя панику. Теперь становятся понятнее театральность магических церемоний, шествия разряженных жрецов и обильные гекатомбы, но все же не будем спешить с выводом, что Марк Аврелий и окружавшие его люди предпринимали эти церемонии только для успокоения страха в народе. Они и сами искали успокоения: ведь вера в сверхъестественное спокойно уживалась в них с реализмом. Это было если не суеверие, то чувство прочной связи с богами — хранителями Города, и оно жило в них. Храм Венеры и Ромы, построенный Адрианом, был самым величественным из зданий вдоль Священной дороги, а при любом важном событии все вооруженные отряды в городе поднимались от Форума на холм поклониться Юпитеру Капитолийскому в его храме.

Но обращение к силам невидимым ничуть не сказывалось на мощи реальной деятельности ответственных лиц. Скорость осуществления и эффективность мер, принятых по решению Императорского совета, глубоко впечатляют. В окрестностях Аквилеи — главной крепости, защищавшей Италию, — еще продолжались оборонительные работы, а уже началось контрнаступление с подручными средствами. Дело здесь было не только в стратегии, но и в наличных силах. Передвигать легионы, оголяя прежние направления, было невозможно: они и так находились в боевой готовности. Значит, чтобы выйти на север полуострова, укрепить Аквилею и обеспечить связь с паннонскими легионами, которые стали наконечником копья Империи, нужны были новые войска. Ядром этой силы могли стать римские преторианцы. Но где взять еще людей? «Тогда император, — пишет Капитолин, — как во времена пунических войн, дал оружие рабам, которых наименовали волонтерами, а также гладиаторам, получившим имя обсеквентов. Он завербовал даже далматинских и дунайских разбойников, покупал у германцев воинов, чтобы сражаться с германцами». Очевидно, все эти меры были приняты не за несколько месяцев, а по мере неотложной необходимости. Из отребья никто не будет составлять целый легион. Но власть искала драматического эффекта и добилась его. Напоминание о массовой мобилизации после каннского разгрома всегда вдохновляло римлян.

Ряд совпадающих признаков указывает, насколько масштабные решения были приняты зимой 167–168 года. Ставка усиленно работала над планом возвращения утраченных земель. Вновь оказалось, что далекая Дакия — важнейший опорный пункт: ведь если германцы-вандалы и сарматы-язиги по-прежнему будут вести бои на юго-восточном фронте, оборону в центре будет легко обойти. Поэтому верховное главнокомандование тщательно изучило обстановку. Возглавить войска от Дакии до Мёзии, то есть от Карпат до юга Далмации, поручили Клавдию Фронтону, легату 5-го Македонского легиона. Таким образом брался под защиту средиземноморский путь в секторе, говоря грубо, от Черного до Адриатического моря. С севера этот сектор прикрывала Паннония, и Марк Аврелий счел ее стратегически настолько важной, что поставил туда человека, которому доверял больше всех — Клавдия Помпеяна. Это был «новый человек», сын сирийского всадника из Антиохии, выдвинувшийся благодаря блестящим достоинствам. Быстрая карьера привела его к роли начальника главного штаба, личного советника императора. Своего друга Гельвия Пертинакса, бывшего центуриона, добившегося самых высших воинских степеней, Помпеян поставил на важный пост начальника тыла в Северной Италии. Вскоре на первый план выдвинулся еще один человек весьма низкого происхождения, Бассей Руф. Чем ближе была беда, тем выше поднимались достойные.

Решение Марка Аврелия самому встать в первые ряды войска нам кажется естественным, поскольку мы его так себе и представляем — верхом на коне. Но шаг этот можно расценивать как исторический, и поэтому возникает вопрос — насколько он был удачен. Внезапный разрыв с сорокасемилетней привычкой к домоседству не мог не повлечь последствий для психики, сколь бы естественным с точки зрения долга и необходимости он ни казался. Когда «два императора в воинских доспехах отправились усмирять разбой виктуалов и маркоманов» (это случилось в марте 168 года), никто не догадывался, что центр тяжести власти на целое десятилетие переместится на верхний Дунай. Варварскую опасность не недооценивали, но никто не знал, до какой степени можно погрязнуть в такой оборонительной войне, к которой подталкивали Империю. Изгнать германцев из Империи — нормальная цель, но надолго отбить у них охоту и возможность вернуться — совсем другое дело. Как только войска войдут на территорию противника, чтобы разрушить его базы, они столкнутся с таким сопротивлением и естественными преградами, которых никто не видел со времен Цезаря. Каким же образом Марк Аврелий дал втянуть себя в то, что сейчас назвали бы «грязной войной»?

 

Стечение обстоятельств

 

Ответ не прост. Тут не все объясняется неизбежным загниванием «колониальных» войн. Надо еще принять во внимание, что Марк Аврелий умственно и нравственно не был гибок. Решив что-нибудь один раз, император твердо следовал и был глух к новым доводам. Он не боялся прослыть упрямым, потому что, как мы видели, он и в Антонине любил эти черты: «Пребывание в том, что было обдумано и решено… Что держался одних и тех же мест и тех же дел…» (I, 16). Во всем этом можно увидеть признаки недостатка воображения или, наоборот, жизненной силы. Есть много доказательств, что Марк Аврелий часто поступал по инерции. Пострадали от этого германцы и христиане: на их вызов он отвечал твердостью с элементами жесткости — отсюда его бесконечные и безысходные сражения.

«Необходимость войны» — это одно, «обязанность обоих государей отправиться на войну» — другое. Первое объясняется вплотную подступившей опасностью, второе — политическими соображениями: Марк Аврелий успел оценить пределы возможностей Вера и то, насколько опасно оставлять его одного. Даже если не слишком доверять биографии Вера, приписанной тому же Капитолину, явно пристрастному в обратную сторону, можно думать, что между столь неравноценными полюсами власти проскакивали сильные разряды. «Вернувшись из Сирии, Вер многое делал без одобрения брата. Марк Аврелий не хотел ни посылать его одного против германцев, ни оставлять в Риме из-за его разврата». Стоит забыть об устойчивом мотиве «разврата» и предположить, что два принцепса просто-напросто не сходились характерами, а между очень непохожими людьми, их окружавшими, отношения тоже были непростые. В общем, так и осталось непонятно, кто кого взял с собой. Но если бы Марк Аврелий остался в Риме, опытные полководцы, несомненно, овладели бы ситуацией и, возможно, остановили бы долгую и бессмысленную эскалацию германской войны.

Конечно, предполагать такое — значит не считаться с честью государя. В числе «Размышлений» есть выписка из «Апологии Сократа»: «В том, мужи афиняне, и правде, что где кто сам же себя сочтет за лучшее поставить или где его поставит начальник, там, думается мне, ему и встречать опасность, не принимая в расчет смерть или другое что, а только постыдное» (VII, 45). Решение Марка Аврелия было и мудрым, и смелым, если действительно «отъезд императоров имел счастливые последствия, ибо, едва они явились в Аквилею, большинство королей ретировались вместе со своими народами, а зачинщиков этих смут предали смерти». Но на деле все было не так просто. Вполне возможно, что вождей коалиции действительно застал врасплох размах римского контрнаступления: ведь они рассчитывали на то, что в Италии нет войска, а снять оборону с Дуная римляне не могут. Марк Аврелий быстро собрал ополчение и сам возглавил его — это обескуражило противника, внесло в его ряды замешательство. Но нет сомнения, что сражались они не на жизнь, а на смерть. В старых переводах Диона Кассия есть любопытная литота: «Они сильно беспокоили римлян». Должно быть, действительно беспокоили, если «после данной маркоманами битвы, в которой погиб префект претория Фурий Викторин, император поставил ему три статуи».

Ни одна римская победа не оставила столь неразборчивых следов — видимо потому, что она не была полной. «Часть войска погибла», — пишет Капитолин, но не разделяет умерших от чумы и погибших в бою. Все германцы участвовали в боях. «Среди убитых варваров находили женщин в полном вооружении», — замечает Дион Кассий: воображение римлян всегда поражало напоминание об амазонках. Захватчиков, окончательно деморализовала гибель короля квадов. Они, как видел уже Тацит, были способны «только к кратковременному усилию», и уж точно их организация была рассчитана на быстрые набеги. Перспектива долгой кампании в противостоянии с методически организованной, хотя и только что уязвленной, силой им не нравилась; вполне возможно, что они возмутились против тех, кто обещал им быстро покончить дело. Поэтому они попросили римлян избрать им нового царя. Такой переворот показался Марку Аврелию подозрительным, и хотя Луций побуждал его остаться в Аквилее на берегу Адриатики, если уж не вернуться в Рим, старший брат решил дойти до Альп и заново организовать там прикрытие. Он опасался, что отступление германцев — обман. В очередной раз пригодились уроки Тацита: «Податься назад, чтобы потом вновь броситься на врага, — считается у них воинскою сметливостью, а не следствием страха». Обеим сторонам надо было перестроиться. Марк Аврелий, оценив степень опасности, согласился на подобие мира и утвердил воцарение у квадов проримского короля Фурция.

 

Exit Lucius [44]

 

Зиму 168/69 года императоры провели в Венеции (Аквилее), как будто готовили весеннюю кампанию, но в январе Марк Аврелий отправил письмо в сенат, оповещая об их возвращении. Говорят, что он уступил настояниям Луция, но причина была, несомненно, серьезнее: ставка сочла тотальную войну неизбежной, и требовалась мобилизация всех ресурсов. Стало понятно, что германская коалиция, оформившаяся впервые в истории, тотчас не распадется. Даже само количество объединившихся племен отрезало им путь назад. Кроме того, были серьезные подозрения, что маркоманы уже заключили тайное соглашение со своими соседями — сарматами-язигами. Марк Аврелий в сопровождении Луция отправился объяснить положение сенату. Но недалеко от Аквилеи, в Альтине, Вера разбил апоплексический удар. «Его вывели из повозки, пустили кровь и отвезли в Альтин, где он и умер на третий день, не обретя дара речи». Ему было тридцать девять лет. В Рим прибыл траурный кортеж. «Марк Аврелий поместил его в число богов и похоронил в мавзолее Адриана. Он дал ему фламина и жрецов. Теток и сестру он осыпал дарами». Но ему так и не удалось успокоить недовольство ни клана Цейониев наверху социальной лестницы, ни азиатов-отпущенников внизу: лишившись императорской власти, они распустили клеветнические слухи. «Ни один государь не защищен от клеветы, и его во всеуслышанье обвиняли, что он лишил жизни Вера — либо ядом, либо при помощи врача Посидиппа, который, как говорили, дурно лечил принцепса».

Приведя это обвинение, Капитолин оправдывает в нем Марка Аврелия, но выдвигает не менее фантастическое предположение: он приписывает преступление Фаустине, якобы сделавшей это, чтобы Вер не проговорился об их связи или чтобы помешать Веру составить заговор против Марка Аврелия вместе со своей сестрой Фабией. Как-то забылось, что и отец Луция, Цезарь Цейоний Коммод, умер молодым от кровохарканья. Оба, как было известно, злоупотребляли застольями. Порой Вер на них даже засыпал. Но дело не в диагнозе: ненадежный, путающийся под ногами человек вернулся в небытие, из которого был извлечен приемным, а может быть и родным, дедом Адрианом. Благодаря великолепным статуям и одной плохой хр