ПЕРВАЯ ВОЛНА БЕД (161–166 гг. н. э.)

 

Не стыдись, когда помогают.

Марк Аврелий. Размышления, VII, 7

 

Безупречная интронизация

 

В час смерти Антонина власть была в руках его соправителя, Цезаря Марка Аврелия, в четвертый раз исполнявшего должность консула, имевшего империй над провинциями и трибунскую власть. Это были очень значительные титулы, но они еще не обеспечивали совершенной легитимности. Не хватало еще имени Августа, данного сенатом, и именования императором, провозглашенного вооруженными силами. Венцом всего было достоинство великого понтифика. Хотя все это представлялось в высшей степени возможным — дело обстояло лучше, чем при любой интронизации со времен Августа. Правда, маневр предстоял сложный, поэтому нельзя было пренебрегать никакой формальностью. Инициатива сената была правилом, которое после смерти Августа почти всегда нарушалось. Тиберия, Калигулу, Клавдия, Веспасиана и даже Адриана к власти привели легионы или преторианцы, а сенат спешно ратифицировал государственные перевороты, которые не мог предупредить.

На этот раз процедура предварительного усыновления, придуманная, чтобы заполнить огромный пробел в конституционной системе Августа, сработала хорошо. Кажется, нигде легионы не пытались поставить собственного кандидата. Когда Марк Аврелий после похорон явился в сенат в качестве простого консула просить его об апофеозе Антонина, собрание единогласно объявило его принцепсом и Августом. Он отказался, и никто в общем-то не удивился: это был жест приличия, «non sum dignus»[28], который при настойчивых просьбах быстро берут назад. Так делал даже Тиберий, которого чуть не поймали на слове (это было первое из его роковых недоразумений с сенатом). Марк Аврелий мог не опасаться подобной ловушки, однако, ко всеобщему изумлению, он стоял на своем, объясняя, что эта ноша для него действительно тяжела и он хочет ее хотя бы разделить. Случилось недолгое замешательство, и хотя никто не думал, что видит нового Тиберия, но и Марка Аврелия не узнавали.

Впрочем, если приглядеться, между двумя ситуациями, разделенными полутора столетиями, было и некоторое сходство. Первоначальный отказ не был чистой проформой: он был одновременно искренним, суеверным и тактическим. Тиберий — природный аристократ и антиавгустианец — предпочел бы разделить полномочия с республиканским сенатом. Ипохондрик по натуре, он неуклюже пытался ублажить Фатум. Наконец, как человек хитрый, он желал испытать, до какой степени дойдет оппозиция его персоне, чтобы потом диктовать свои условия. И вот теперь милейший воспитанник Антонина имел все резоны вести себя так же, как жестокий сын Ливии. Марк Аврелий был искренен, не решаясь принять на себя всю полноту тягостной власти. Он уже знал ее на опыте, и ему не хватало воображения и бодрости духа представить ее себе неразделенной. Его уму представлялись иногда удачные, но слишком рискованные примеры единовластия Адриана, Траяна и Домициана. Что до суеверия, то кто не был бы суеверен, переступая порог священного и абсолютного? Наконец, тактическая пауза имела целью потом взять инициативу в свои руки и тогда уже ставить условия.

Это условие всех удивило, но для приемного внука Адриана и названого брата Луция Коммода оно было вполне логично. Те, кто за двадцать лет забыл про Луция, почти не появлявшегося в Государственном совете и намеренно отодвинутого Антонином в тень, не ожидали, что он выйдет на авансцену. Тем не менее это было первое конституционное деяние Марка Аврелия. В качестве консула он немедленно провел беспрецедентный законопроект: его младший брат получал одинаковые с ним полномочия, так что впервые в истории Рима у него стало два равноправных императора. Кажется, удивление и неприятие этого акта сенатом были не так глубоки, как наше теперешнее изумление. Во всяком случае, они скоро прошли. Воцарение соимператора Луция Цезаря Августа, имевшего все священные должности, кроме лишь верховного понтификата, было утверждено овацией.

Это конституционное новшество было так легко принято не только потому, что политический класс поддался ненавязчивому шантажу Марка Аврелия, но и потому, что многие еще помнили про завещание Адриана. Нет никакой нужды предполагать, что в нем была какая-то тайна, но нет и сомнения в том, что воля умиравшего императора была неоднозначна. Чем бы на самом деле ни вызывалась его привязанность к Цейониям, были у него какие-то обязательства перед старой римской знатью или нет, — завещание оставалось священным и по-прежнему хранилось у весталок. Марк Аврелий, лучше всех осведомленный о сути проблемы, не хотел начинать царствование с клятвопреступления и вполне вероятной тяжбы. Кроме того, для римского правосознания это новшество отнюдь не являлось двусмысленным: разделение должностей входило в республиканскую традицию. Консулов всегда было двое, и Антонин на консульство 161 года предложил именно Марка и Луция. Наконец вспомнили, что Август дважды назначал себе двух равноправных преемников — было ли это мудро или глупо, мы не узнаем, поскольку оба раза смерть преждевременно унесла наследников.

Что двигало Марком Аврелием? Моральное обязательство или это был лишь предлог? Можно только предполагать. Если бы он оставил брата на втором месте, ему в любом случае ничего серьезно не грозило бы. За ним оставалось бы преимущество старшинства, опыта и положения — того нераздельного достоинства, которое с первых времен Империи называли auctoritas. Как мы видели, этот термин коренится в сакральной сфере и обнаруживается в титуле, избранном для себя Августом. В конечном же счете основание для решения, принятого в марте 161 года, следует искать в искренней дружбе двух наследников и в том, что они во многом дополняли друг друга, в том числе и по физическим качествам.

Отныне у сената и римского народа (теоретически сенат был представителем народа) было два Цезаря, два Августа, два принцепса, но еще не было императора. Это следовало исправить как можно скорее, обратившись к ближайшим представителям вооруженных сил — единственным, имевшим право квартировать в Риме: преторианцам. Преторианский корпус из семи тысяч человек, разделенных на десять когорт, служил для охраны порядка в Империи. Их командир, префект претория из сословия всадников, фактически был военным и гражданским главой правительства. Начиная с Сеяна, фаворита и соперника Тиберия, в лагере преторианцев на Виминале бродила мечта о власти. Траян призвал их к порядку, и вот уже шестьдесят лет префекты — сильные люди часто низкого происхождения — крепко держали их в руках. Итак, Марк Аврелий и Луций по обычаю отправились в их казармы, где получили одобрение (acclamatio), сопровождаемое страшной клятвой верности. Надо упомянуть и об ответном даре, знаменитом донативе: подарки в честь благополучного воцарения были неразрывно связаны с присягой. На этот раз каждый солдат получил по двадцать тысяч сестерциев, а офицеры еще больше, что равнялось нескольким годовым жалованьям.

Легионам тоже давался донатив, правда, не столь высокий. Но на триста пятьдесят тысяч человек был весьма обременительным расходом для новой власти. Однако если императоры, не имевшие никакого военного образования и никогда не бывавшие в лагерях, хотели мира хотя бы для самих себя, им приходилось быть щедрыми. До самых границ Империи ходили золотые монеты с портретами двух Цезарей и девизом «Concordia Augustorum» («Согласие Августов») или «Felicitas temporum» («Блаженные времена»). В то время это было самой доходчивой формой императорской пропаганды. Позже появился еще один девиз: «Hilaritas» («Радость»). Его следовало понимать так, что совершилось счастливое событие: Фаустина наконец-то родила мальчиков, полновластных Цезарей, близнецов Аврелия Антонина и Аврелия Коммода. Матери приснилось, что она разродилась двумя змеями, один из которых пожрал другого. Так бессознательно выразился миф об основании и проклятии Города — о Ромуле и Реме — тайная тревога династии, у которой уже была пара близнецов, предчувствие, что, если оба выживут, один может оказаться лишним. В мире, где страх, днем изгонявшийся мужеством или колдовством, по ночам овладевал уснувшими душами, часто видели во сне змей и морских чудовищ.

 

Рождение и свадьба

 

Много лет спустя этот день — 30 августа 161 года, день рождения Коммода, — причислят к несчастным. Тогда вспомнят и о других сновидениях, других феноменах, случившихся в последние годы царствования Антонина, в которых признали предзнаменования скорого окончания благих времен: на небесах явилась косматая комета, одна женщина родила пятерых близнецов, другая — младенца с двумя головами. «…В Аравии видели колоссального размера змею с гривой, — сообщает Юлий Капитолин, — пожравшую собственный хвост. Наконец, в тех же краях четыре льва, лишившись всякой свирепости, добровольно позволили связать себя». Но в тот момент все предавались провозглашенной Радости, тем более что новое счастливое событие стало поводом для новых праздников и раздач: Марк Аврелий выдал свою дочь Луциллу замуж за своего коллегу Луция.

Совершенно понятно, в чем была выгода от этого укрепления союза. Луцию было за тридцать, римские хроники вовсю писали о его роскошествах и сладострастии. Говорили, что его великолепная вилла на Клодиевой дороге при выезде из Рима была ареной утонченного разврата. Вполне возможно. Скульптурные портреты обессмертили его обворожительность. В этом видели опасность для единства и равновесия династии. Надо было, пока не поздно, ввести Луция в круг семьи. Мы не знаем, что стало бы с престолонаследием, если бы у новой четы появились наследники мужского пола, насколько был бесспорен закон первородства. Драма — а такая ситуация в тех редких случаях, когда она действительно случалась в Риме, была непростой — оказалась отложена.

Пикантность состояла в том, что двадцать лет назад Луций был обручен с матерью, а потом женился на дочери, так что план Адриана осуществился, отложенный на поколение. Фаустине пришлось бы выйти за мальчишку на три-четыре года младше себя, Луцилла выходила за собственного дядю, на девятнадцать лет старше, довольно истасканного жуира. Даже для древних такая разница в возрасте была противоестественной. Если так, то можно придумать любые ужасы, что люди и сделали. Говорили, например, что Фаустина стала любовницей своего зятя, словно чтобы вернуть несбывшийся брак, а потом, когда он пригрозил рассказать об этой связи Луцилле, будто бы старалась от него избавиться. Может быть, в скандальной хронике этой искусственно созданной семьи и не все легенда: ведь в ней нечестолюбивым, но облеченным всей полнотой власти мужчинам приходилось считаться с тщеславными женщинами, объявлявшими себя главными представительницами интересов династии. Со временем несходство темпераментов только обострилось, в результате чего пострадала легитимность власти.

Радость и Согласие оставались лозунгом дня еще несколько месяцев. Марк Аврелий и Луций переменили имена. Марк принял фамильное имя Антонинов, а собственное имя Вера отдал названому брату Луцию, который стал Луцием Вером. Это небольшое изменение в метрике сильно сбило с толку позднейших историков: отсюда произошло много анахронизмов — Марк Аврелий стал известен под именем Антонина Философа, а Луция стали считать потомком рода Веров. В этом обмене родовыми именами, путанице личных, произвольном переходе из одного семейства в другое можно видеть одну из причин того, что современная публика мало интересуется римской историей: трудно освоиться в обществе, если не понимаешь, как оно устроено. В этих сложных именах, которые менялись в течение жизни одного человека, но не менялись в течение нескольких поколений, непросто разобраться. Из-за того, что трудно отследить и подлинные социальные связи этих людей, мы, возможно, утратили способность понимать жизнь не такого дифференцированного, как может показаться, общества[29].

И действительно, мы имеем дело с отдельными людьми. Они называли себя свободными — мы так и относимся к ним, но ведь они были связаны клановым духом. Нас возмущает различие «знатных» и «меньших» людей, которое законники Марка Аврелия тщательно проводили и в гражданском, и в уголовном кодексе, но мы не представляем себе меры сильнейшей вертикальной спайки в семье и в роде. На самом деле устройство римского общества далеко не так прозрачно, как утверждал, чтобы узаконить сам себя, классический рационализм, влюбленный в латинскую культуру. Современные социологи справедливо возводят структуру общества к архаическим мифам. Но разве эти мифы не живы в нашем подсознании? В совсем недалеких от нас регионах — там, где, сохранилась система патроната и племенных обычаев, — они действуют и до сих пор. Достаточно взглянуть на них, чтобы, mutatis mutandis, восстановить контакт с римскими корнями, продолжающими давать всходы по всему Средиземноморью. Но это трудная работа. Проще провести исследование на примере жизни и деятельности лиц, выделившихся из группы, получивших по наследству или по заслугам право на индивидуальность. Конечно, они не так показательны для среднего уровня своих современников, но для нас именно они лучше всего выражают дух своего времени, несут на себе его печать и сами запечатлевают его в истории. В их числе и Марк Аврелий. Немногие люди так сознательно и доверчиво передали нам ключи от своей души и своей эпохи.

 

Первая волна бед

 

Осенью Тибр выходил из берегов, подмывал обрыв и стоявшие на нем дома падали. По бурной реке плыли трупы людей и животных. Это случалось по нескольку раз за столетие, несмотря на меры, принимавшиеся властями с тех пор, как Август учредил должность надзирателя за берегами Тибра, поручавшуюся одному из сенаторов. При Траяне этот пост занимал Плиний Младший. Упрекать римских сановников и инженеров в некомпетентности нельзя. Никто и поныне не защищен от таких бедствий. В Риме они становились катастрофическими: городские стоки забивались, и тиф, никогда далеко не уходивший, начинал буйствовать с особой силой. Торговые суда с египетским и североафриканским зерном не могли причалить. Весь отлаженный механизм снабжения Города продовольствием останавливался.

Мы не хотим сказать, что реальный ущерб был мал, но вполне возможно, что из-за сбоя в работе столь совершенно устроенного центра власти при наличии очень плотного и эгоистичного городского населения, психологически и политически значение таких событий преувеличивалось. Рим был нерушим, но непрочен. Забота Города о самом себе, демагогическое внимание, которое ему оказывали правители, держали его в состоянии постоянного невроза. При Республике его причуды разоряли внешний мир, который он эксплуатировал. Империя родилась из моральной и материальной необходимости привести в равновесие сначала Рим с остальной Италией, а после их примирения — и провинции. Но гипертрофия Города была неизлечима. Поскольку Рим был чрезвычайно велик и прекрасно устроен, он неизбежно становился величайшим в мире театром. Самые ничтожные события в нем становились историческими. Конечно, и наводнение на Тибре в 161 году осталось в памяти потомков.

Императоры приняли срочные меры. В Риме привыкли и умели справляться с чрезвычайными обстоятельствами. Гений этого народа и был гением противостояния. Римляне только тем и занимались, что встречали вызовы, которые от скуки сами себе бросали во время мира, а мир они получили, завоевав, рискуя жизнью, все земли, на которые могли посягнуть. Выход Тибра из берегов был чистым Фатумом, который необходимо было победить как магией, так и устройством плотин. В храмах жрецы приносили этому слепому божеству жертвы, а когорты городской стражи торопились чинить разрушенные дамбы. Императорская казна щедро распахнулась. Построили новые дамбы, немного шире в основании, но пониже — не выше семнадцати метров, — и по-прежнему на грани риска, потому что другая богиня, «необходимость», требовала экономить землю в столице, раздвигать границы которой запрещала религия. Мы еще увидим, что дух религиозности и дух спекуляции вместе поддерживали в Риме постоянный жилищный кризис.

Не успел Тибр войти в берега, как пришла весть, что германские варвары вышли из своих лесов и наводнили северные провинции: Верхнюю Германию и Рецию, то есть левый берег Рейна, а также часть Вюртемберга и Австрии, с большим трудом колонизированные при Августе. Эти пограничные области, которые считали сильно укрепленными, были теперь не базой для завоевания Германии, углубиться в которую не было решительно никакой возможности, а барьером, охранявшим от народов, всегда готовых двинуться на запад. Оборонительная стратегия уже со времен Августа считалась твердым принципом, правда, толковать его пытались по-разному. Если император любил славу, он всегда мог нанести превентивный удар, как в I веке делали Тиберий и Германик, а позже Домициан и Траян. С большим или меньшим успехом они зачищали и укрепляли рейнско-дунайские рубежи. Никогда нельзя было решить, где необходимость, а где предлог устроить триумф; мудрости последовательного миролюбия Адриана и Антонина, наоборот, всегда удивлялись. Но в этот раз все было ясно: варвары нарушили границы Империи.

 

Непогода в Европе

 

Мы не знаем никаких подробностей об этом событии, кроме того, что нападавшими были катты — бродячее племя, несколько раз встречающееся в истории германских войн. Они устроились было в Гессене на правом берегу Рейна и там, возможно, гермундуры и маркоманы, сами стремившиеся к западу, прижали их к стратегическому барьеру между Рейном и Дунаем, устроенному Домицианом, — так называемым Десятинным полям. А может быть, это было одиночное, не согласованное с другими племенами предприятие какого-нибудь честолюбивого вождя. В том и в другом случае момент, выбранный, чтобы испытать удачу, показателен. Справедливо или нет, древние и современные историки видели в этом эпизоде предвестие большой германской войны, как бы первое предупреждение той судьбы, о которой, казалось, догадывался Антонин на смертном одре. И в самом деле, можно предположить со стороны германцев разумный расчет, что невзрачные и неопытные новые правители Рима не смогут принять вызов.

На самом деле правителям особенно и не пришлось им заниматься. Провинциальные власти в те времена могли сами ответить агрессорам. В распоряжении наместника Верхней Германии Авфидия Викторина находились два боеготовых легиона. Соученик Марка Аврелия по частным урокам в доме Домиции Луциллы был человеком незаурядным. Друг детства Марка женился на «воробушке» Грации, дочери Фронтона. Теперь граница находилась в надежных руках. Неизвестно, какой ценой, но катты были отброшены. Перед плодовитыми воинами, которые шли на приступ вместе с женами, не ставилось задачи беречь человеческие жизни. Семьи ехали за ними в обозе, потом селились на завоеванных землях. Защитники Империи, напротив, не разбрасывались живой силой: воинский набор был труден, и воины стоили дорого. Как и все легаты, Авфидий Викторин получил приказ Антонина: «Для меня дороже сохранить жизнь одного гражданина, чем видеть тысячу убитых врагов». Принцип не бесспорный и с точки зрения гуманности, и с точки зрения тактики. В ходе многочисленных регулярных боев и стычек германцы научились многим приемам легионерского боя, и вот они испытали на прочность рубеж Реции, который тянулся от Кобленца до Регенсбурга. Вскоре этот опыт им пригодился.

В свою очередь, римское командование не заблуждалось, видя победы противника, которые в лучшем случае давали время приготовиться к общей обороне. Реция была ключом к Венеции и долине По, и теперь потенциальные агрессоры ясно увидели, что завладеть этим ключом не трудно. А будут ли достаточно надежны войска, охраняющие сам Рим? Резервной армии под рукой у них не было. Судьба Италии зависела от обороноспособности одиннадцати рейнских и дунайских легионов, то есть от ста тысяч человек. Считалось, что этот предохранительный кордон способен остановить локальные вторжения, если варвары не откажутся от новых попыток, и даже уничтожить их войско. Что же до общего наступления, такая возможность не принималась в расчет, что было не легкомыслием, а реальной оценкой. Два десятка германских племен, способных угрожать Империи, были разобщены и собственными потомственными распрями, и умелыми маневрами римской дипломатии. Так что все зависело от эффективности этой дипломатии, от ее информированности, а главное, конечно, от того, правильно ли по ту сторону римского рубежа оценят характер новых правителей. Не в первый раз в истории накопившиеся психологические ошибки могли привести к политическому катаклизму.

 

Разгром на Ближнем Востоке

 

Роковая ошибка и совершилась, но там, где ее уже не ждали: в далеком Парфянском царстве. Германцы были лучше осведомлены и поняли, что Марк Аврелий продолжит твердую политику Антонина с теми же людьми и в том же духе. Верность легионов не позволяла им в этом усомниться. Но за три тысячи километров от Рима нашелся человек, впавший в заблуждение. Царь Царей за Евфратом решил, что настал момент свести старые счеты с Римом. Вологез III находился у власти уже больше двенадцати лет. В конце царствования Антонина он еле терпел присутствие сильного римского войска на границе своего царства. Очевидно, подстрекаемый иранскими националистами, он потребовал, грозя войной, вернуть из Рима золотой трон, служивший Дарию, который Траян после взятия Ктесифона (парфянской столицы) вывез в качестве военного трофея. Требование было справедливо: Адриан обещал вернуть трон-символ. Но спор потянул за собой другой: спор об Армении, за господство над которой две империи ссорились уже полтора столетия. В тот момент в ней правил царь, избранный Римом. Вологезу ради престижа требовалось отдать ее своему вассалу. Римляне по той же причине не собирались делать ему такой подарок. Антонин дважды начисто отклонил парфянские требования, послал Вологезу весьма решительное предупреждение и усилил легионы на Востоке.

Царь Царей какое-то время раздумывал. Когда же он увидел, что на Палатине воссели два совершенно неопытных в военном деле новичка, то решил привести в дело свою знаменитую конницу. Парфянские войска вторглись в Армению. В Риме об этом узнали только в начале осени, но ближайшая из римских армий — каппадокийская, уже вступила в войну. В распоряжении наместника Каппадокии Седатия Севериана было два легиона. Почему он взял только один? Если верить Лукиану Самосатскому, это удивительная история, проливающая свет на бездну суеверия в римском обществе. Некий современник и соотечественник знаменитого сатирика плутовством завоевал во всей Малой Азии славу великого волшебника. Он стал известен под именем Александра Абонитихийского, по названию городка в Пафлагонии на берегу Черного моря, и торговал своими предсказаниями по всему греко-римскому Востоку. Среди жертв его обмана оказался и Севериан.

Маг разговаривал с Роком, используя питона по имени Гликон, которому на голову надевалась маска, при помощи особого устройства способная произносить слова. Вопросы подавались ему в письменном виде, а он отвечал на них стихами. Лукиан разоблачал мошенников своего времени с иронией и талантом, не уступающим Свифту и Дидро. Александр был в их числе, но по его портрету видно, что сам сатирик попал под обаяние его личности и дьявольской ловкости. Колдуну прислуживала девица невиданной красоты, рожденная им, как он говорил, от Луны. Эта полубогиня очаровала стареющего наместника Азии Рутилиана, которого Антонин по своему обычаю слишком долго держал на посту. Выйдя замуж за проконсула, она стала доставлять своему отцу самых блестящих клиентов. Императорский легат Севериан также обратился к питону с вопросом, что ждет его в войне с захватчиками. Гликон ответил: «Ты победишь парфянина, покоришь Армению и вернешься в Рим, где тебя ждет триумф». Поэтому современники ничем иным не объясняли тот факт, что легат, считавшийся опытным воином, пошел на врага лишь с половиной своих сил. Сейчас предлагают и другое объяснение: Севериан не желал делиться обещанным успехом, а потому поспешил отправиться в поход, не дожидаясь подкреплений с Дуная. Он выступил из Саталы с 15-м Аполлинарийским легионом и на горной дороге к армянской столице Артаксате был застигнут врасплох лучшим парфянским полководцем, «суреном» Хосровом. Севериан бежал от окружения в крепость Элигию, но продержался там всего три дня. Поняв, что попал в ловушку, он покончил с собой, а все войско перебили.

Это поражение ошеломило Рим. Вся добрая память о легате испарилась. Зато кстати вспомнили, что он был галл — то ли пиктав, то ли сантон, то есть легковерен и легкомыслен. Между тем на доверии к Александру Абонитихийскому это не сказалось. Позже при римском штабе опять появился неотразимый мистификатор в длинном парике и пурпурном хитоне с белыми полосами, из-за пазухи которого высовывалась голова Гликона. И все-таки причины поражения в Элигии следует искать в другом, например в плохой разведке, в неподготовленности и изнеженности восточных легионов. Вскоре тому появилось и новое доказательство. Не успели римляне вполне пережить эти новые Карры (битва, в которой Красс за два столетия до того потерял месопотамскую армию), как узнали о третьем историческом разгроме: легат Сирии Аттидий Корнелиан потерпел поражение в Сирийской пустыне — его легионы разбежались под натиском тяжелой парфянской кавалерии. Дорога на столицу Антиохию и берег Средиземного моря была открыта. Вся римская стратегическая позиция на Востоке могла рухнуть.

Эта позиция опиралась главным образом на два войсковых соединения. Одно из них обороняло Малую Азию, за которой находилась сфера римского влияния на Армению, а к северу — буферные причерноморские государства. Как мы уже видели, оно находилось под командованием легата Каппадокии и состояло из упомянутого 15-го Аполлинарийского и 12-го Молниеносного легионов. Второе соединение — сирийская армия из трех легионов: 4-го Скифского, 3-го Галльского и 16-го Верного Флавиева, объединенное командование которыми находилось в Антиохии. Места их дислокации показывают, что большая часть этих легионов имела задачей кроме поддержания порядка на местах контролировать сухопутные дороги — так называемые шелковые и ладанные пути, шедшие из Европы через Малую Азию вдоль границ Армении и дальше либо через Мидию, Туркестан и Памир к Китаю, либо на юг, к Аравии и Египту через Сирию — Палестину или же к Персидскому заливу через Пальмиру и Ктесифон. Об этих караванных путях к великим плоскогорьям Центральной Азии, к Красному морю, к долине Инда грезили завоеватели Помпей, Цезарь и Траян. Но эра миражей для Рима завершилась. Теперь на неочерченной границе между Западом и Востоком следовало оборонять уже приобретенное. Сатала, Мелитена, Самосата были узловыми точками на стратегических, а вместе с тем и торговых путях. Сразу видно, что они сходятся у подножия спорной территории — Армянского нагорья.

 

Старый спор об Армении

 

Каково же было соотношение сил, которое теперь, как казалось, было решительно изменено не в пользу Рима? Это очень древняя история, которая тянулась от мидийских царей Кира и Дария до Александра, заключившего их восточную империю в оболочку эллинизма. И вот это восточное прошлое пятисотлетней давности вдруг воскресло на глазах у эллинского мира. Вологеза III звали уже «новым Ксерксом». В Афинах его боялись, но в Антиохии иные были готовы приспособиться к его власти. Ведь парфяне объявили себя наследниками Селевкидов — македонской династии, сохранившей осколок империи Александра между Ираном и Средиземным морем. Восстановить эту континентальную державу со средиземноморским фасадом было старой мечтой, разбитой Помпеем, за двести лет до Марка Аврелия покорившим сирийское побережье.

Но на самом деле парфяне были вовсе не наследниками македонян, а еще менее — Дария и Навуходоносора. Как они внушали: пришли они совсем с другой стороны, будучи потомками кочевых скифских племен, ушедших из Туркестана, очевидно, под натиском гуннов, и осевших на Иранском нагорье. Там-то за двести лет до Рождества Христова их вождь Аршак установил власть своей династии, придя на смену эллинам — Селевкидам. Старую клановую систему он распространил на всю обширную державу. Семь коневодческих племен стали семью сатрапиями, выбиравшими своего общего главу. Этот Царь Царей заносил свое имя в династический список, восседал на троне Дария, пока его не захватил Траян, прекрасно управлялся с унаследованной от греков администрацией и по праву носил эпитет Филэллина, то есть Греколюбивого. Но в действительности он подчинялся феодальным законам и требованиям старого культа предков своих кочевых племен. Национальной религией был культ Солнца; жрецы Мазды были косными традиционалистами, а если знать чересчур поддавалась западным соблазнам, становились фанатиками.

Правившему государю приходилось оправдываться в своем модернизме, то есть в сношениях с Римом, где жили члены его семьи. Еще при Августе вошло в обычай отсылать туда заложников из царствующего дома — собственно учащихся, официозных представителей или нежелательных претендентов. В особую вину Вологезу ставили его бездействие при Антонине. На самом деле такое бездействие было вызвано правильной оценкой баланса политических и стратегических сил, которые за два столетия так уравнялись, что ни одна сторона не могла надолго склонить чашу весов в свою пользу. Тем не менее в определенных кругах существовало сильное искушение воспользоваться мигом слабости другой державы, а предлог найти было легко. Парадоксально, но этот предлог всегда бывал ничтожен, случаен и уж никак не затрагивал главного. Никаких серьезных причин сталкиваться напрямую у двух гигантов не было. Если бы римляне отодвинули границу на восток, с точки зрения логистики это было бы очень слабое и труднозащитимое преимущество. Парфяне, хотя их и тянуло к Средиземному морю, из-за недостатка средств не могли вести завоевательную политику на западе. В то же время они обладали естественным выходом к морю через Персидский залив, а политический центр тяжести находился далеко на востоке: столица империи Экбатана укрыта за горами Загрос в далекой Мидии. Статус-кво основывался на взаимной выгоде, а гарантом его была Сирийская пустыня — почти непреодолимое препятствие, воздвигнутое самой природой.

И все же в 161 году столкновение состоялось: Вологез сверг проримского царя Армении Сохема и посадил на его место своего брата Пакора. Тем самым пакт, подписанный выдающимся военачальником Нерона Корбулоном в Рандее ровно сто лет назад, был разорван. Он предусматривал необычный компромисс: армянским царем должен был быть князь-аршакид младшей ветви, избранный и возведенный на трон римлянами. В сущности, проблема не решалась, но на какое-то время те и другие сохраняли лицо. Позднее дворцовые перевороты, устроенные пропарфянской партией, поставили ситуацию под вопрос. Ответ Траяна в 111 году оказался в высшей степени энергичным; поход настолько вышел за рамки первоначальной цели — Армении, — что «наилучший государь», увлекшись, завоевал всю Месопотамию и очутился на берегу Персидского залива. Но и сила ничего не решила. Рим не мог долго оккупировать такую обширную неприятельскую территорию. Траяну пришлось вернуться восвояси: слишком растянутым коммуникациям повсюду, от Вавилона до Александрии, грозили мятежи еврейских диаспор.

Марк Аврелий хранил в памяти эпизоды этой грандиозной и ненужной кампании — гениальной по исполнению и незначительной по результатам. Он мог задумываться, какова была настоящая цель Траяна: завоевать Месопотамию или проучить Царя Царей, открыть пути для дальней торговли или захватить ближнюю Армению? А может быть, по мере продвижения цели менялись. Следование обстоятельствам — риск, неизбежный для больших военных походов: военная машина существует за счет собственных успехов, пока не разбивается о неожиданное препятствие. Точно было только то, что Адриан немедленно извлек уроки из ненадежных побед Траяна. В 117 году, едва тот на возвратном пути испустил дух в Селинонте, новый император отказался от всякого авантюризма. Он сохранил лишь слабое косвенное влияние на Армению. В тот момент это было мудро.

Раны, которые римляне и парфяне нанесли друг другу, требовали продолжительного лечения. Оно и позволило Адриану с Антонином сорок лет вести блестящую политику мира с оружием в руках. Теперь все раны затянулись. Вологез чувствовал себя достаточно сильным, чтобы напасть на Рим, считая его слабым. Он предполагал, что сведения его верны: у парфянской разведки была прекрасная репутация. Каппадокийский замок взломан, сирийская оборонительная линия дала трещину, а значит, Рим потерял Армению и цепь малых государств: Осроэну на Евфрате, Иберию и Албанию на севере, вокруг Черного моря. На юге же под угрозой Пальмира, а также Ливан. Примут ли новые римские императоры первый страшный вызов и каковы будут их действия?

Но в первую очередь, срочно оценив ситуацию, надо было восстановить легион, истребленный в Элигии. У Империи всегда был в запасе специалист по кризисам. При Антонине с этими обязанностями успешно справлялся легат Стаций Приск, посылавшийся с рискованными поручениями во все горячие точки Империи. Его вызвали с Британских островов, где он усмирял мятежных бригантов, и форсированным маршем с отборными войсками, взятыми по дороге с Рейна и Дуная, отправили в Каппадокию. Одновременно три соединенных легиона из Верхней Паннонии под предводительством легата Геминия Марциана отправились ликвидировать брешь на сирийском фронте. Вероятно, это были те самые войска, которые Антонин с Марком Аврелием уже приводили в боевую готовность, чтобы отвадить Вологеза от его первых поползновений. Стало быть, план действий уже созрел. Но теперь приходилось отвоевывать утраченные земли, начинать новую кампанию на Востоке. Поход Траяна готовился пять лет по его собственной инициативе. Теперь условия складывались не так благоприятно. Всякое промедление позволяло противнику усилить свою оккупацию. Он мог уже находиться в предместьях Антиохии — неукрепленного города, где, несомненно, царили паника и капитулянтство.

Новости с Востока до Рима доходили не быстрее чем за три недели, так что ценные указания могли прийти на место через полтора месяца после события. Зимой, когда прерывалась морская навигация (возобновлялась она, как правило, только в апреле), а сухопутные дороги заносило снегом, этот срок увеличивался. Обычно в это время военные действия приостанавливались или совсем прекращались, за исключением тех районов, где местные жители, привыкшие к холоду и хорошо знавшие местность, беспокоили изолированные и лишенные провианта римские посты. Легионы же, не имея возможности использовать преимущества своей организации, закрывались в неприступных лагерях. Войска на Востоке всегда были очень автономны. Их главной ставке в Антиохии, подчинявшейся императорскому наместнику Сирии и трем командующим легионами, давались самостоятельные полномочия. Притом и средства, и живую силу легионы брали на месте. Но какой толк был в этой великолепной механике, если вся ее структура рассыпалась?

Однако в Риме, несмотря на позор Элигии, сохраняли спокойствие. Паника там всегда была обратно пропорциональна расстоянию: одно дело кимвры и тевтоны[30] в долине По, совсем другое — скифские всадники где-то за морем. Труды и удовольствия шли своим чередом. Волновались только сенаторы и всадники, знавшие, сколько вложено в заморские территории и связи с дальними странами. План сокрушительного ответа был готов. В центре этой невидимой работы стоял император (надо было бы сказать «императоры», но история пока что показывает лишь одного), которому помогали Императорский совет и ведомства канцелярии. Еще несколько месяцев судьбу богатейшей части Империи и десяти миллионов жителей, попавших в ловушку, решали несколько человек, склонившихся над картами на Палатине. Поскольку со времен Траяна не пр