I . Весна идет. – Утро на глухарином току. – Странное поведение медведя. – «Карта» Улукиткана – Снова в путь.

 

Сегодня девятое апреля. Я проснулся рано. В лагере спокойно, ни суеты, ни говора людского, даже трубы над палатками не дымятся. Это, кажется, первый день за время нашего путешествия, когда не нужно думать о дороге, о наледях, когда усталым глазам не надо всматриваться вперед в поисках прохода.

К лагерю табуном подошли наши олени. Они лениво потягиваются, выгибая натруженные лямками спины. Затем все разом повертывают головы в сторону убежавшей от лагеря реки. Что их тревожит? Я гляжу на реку. Нигде никого не видно, но слух улавливает шорох, будто кто‑то, раздвигая почерневшие ветки, несмело идет по лесу. Стайка птиц торопливо проносится навстречу этому таинственному гостю. Вот‑он уже совсем близко, от его невидимого прикосновения вздрогнули сережки на ольховом кусте, зашуршали старые неопавшие листья. Я уже чувствую на лице чье‑то теплое нежное дыхание…

Это весна! Это она взбудоражила оленей и растревожила лес.

Ветерок шалит, перебирая густую ость на полношерстных боках оленей. Он шарит по верхушкам старых лиственниц, тревожит чащу и поспешно улетает в глубину долины, к холодным вершинам заснеженных гор, оставив в воздухе какое‑то смятение да бодрящий запах весны, принесенный с далекого юга.

Солнце, выпутавшись из лесной чащи, осветило пробудившийся лагерь. Олени ложатся на снег и, пережевывая корм, чутко прислушиваются к ветру. Бойка на пригреве зализывает раны. Улукиткан дерет с жимолости волокно для мочалки, Василий Николаевич и Геннадий готовят баню. Кучум воровски высунул из палатки морду с украденным куском сахару в зубах. Он осмотрелся, подошел к костру, похрустел сахаром, облизнулся и озабоченно принялся ловить блох у себя в шубе.

Здесь, в верховье Маи, нам придется переждать распутицу. Отсутствие Лебедева в условленном месте расстраивало наши планы. Но прежде чем отправиться на розыски его под голец Сага, необходимо починить одежду и обувь, изрядно потрепанную, помыться, постирать белье. К тому же олени обессилели и нуждаются в длительном отдыхе.

Скоро будет готова баня. У края наносника большим пламенем бушует костер. Рядом с ним в береговой гальке вырыта яма – «ванна». Тут же устроен настил полуметровой высоты в виде топчана, заменяющий парной полок. Все это размещено на площадке в пять квадратных метров и так, чтобы можно было поставить палатку.

Гаснет пламя костра, разваливаются угли, обнажая под собой кучу крупных камней, сложенных горкой и побелевших от накала. Мы убираем остатки углей, выстилаем яму, «ванну», водонепроницаемым брезентом и наливаем туда горячую воду. Затем ставим палатку. Баня готова. Внутри жарко от раскаленных камней.

Купаемся по двое. Заплескалась вода, раздулась от пара палатка. Геннадий от всей души хлещет стланиковым веником по разомлевшему телу Василия Николаевича. Тот вертится вьюном, стонет, кряхтит. А каменка шипит, захлебываясь жаром. Геннадий часто приседает, чтобы охладиться, и с новой силой хлещет. У Василия Николаевича голос слабеет, стихает, и слышно, как он безмолвно валится в «ванну».

– Эко осерчал, Геннадий! – говорит Улукиткан, неодобрительно покачивая головой.

– Сейчас наша с тобой очередь, готовься, – сказал я старику.

– Оборони бог, – испугался тот. – Моя свой баня делать буду, а тут не могу – сразу пропаду. – И он опасливо отошел в сторону, не сводя недоумевающих глаз с палатки, окутанной паром.

После бани мы занялись стиркой. Улукиткан, усевшись на снегу, стал мыться. Пододвинув поближе ведро с теплой водой и стараясь не замочить унты, он, не раздеваясь, начал намыливать голову. Старик фыркал от удовольствия, шумно плескался. Затем он отжал из волос воду и натянул на мокрую голову шапку‑ушанку. Немного передохнув, Улукиткан стащил с худого тела рубашку, помыл тощую грудь и, не вытираясь, надел чистую рубашку, а поверх – дошку. Снова передохнул и снял унты вместе со штанами. Высохшие ноги, тонкие, как плети, плохо отпаривались…

– Эко зря кричал Василий, ведь так куда с добром мыться можно, – рассуждал шопотом Улукиткан.

И действительно, даже после такой своеобразной бани посвежел старик, посветлели его глаза. Собрав грязную одежду, Улукиткан запихивает ее в ведро, намыливает, выжимает и, не вставая с места, бьет то рубашкой, то штанами о корявый ствол лиственницы, – это и называется у него стиркой…

За почерневшим лесом в глубоком отливе неба расплывались высокие хребты. На лабазном срубе с ледяных свеч сбегали капли влаги. Расползалась теплынь по чаще, по снегам.

День кончился. Долину прикрыла тьма. Морозная ночь быстро сковала размягший снег.

Все собрались у меня. В палатке полумрак. В печке изредка вспыхивает пламя, обливая тусклым светом сгорбленные фигуры сидящих людей. " На их лицах, выхваченных из темноты, покой и скука. В тишине слышно, как губы громко всасывают чай да на зубах похрустывают сухари.

– Эко кислый фрукт! – говорит Улукиткан, обсасывая лимон и морщась, как от ушиба.

– Корку‑то не ешь, она горькая, – предупреждает его Василий Николаевич.

– Пошто не ешь? Горько языку, да ему мало заботы, а брюху польза. – И по скуластому лицу старика расплывается улыбка.

– Что будем делать завтра? – спрашиваю я.

Все молчат. В углах палатки еще больше сгущается полумрак. Кто‑то зажигает свечку.

– Ленивому – сон, быстроногому – охота, а усталому оленю – свежая копанина, – наконец отвечает Улукиткан, выгибая онемевшую спину.

– Чем же ты займешься? – обращаюсь я к проводнику.

– Сокжой искать надо. Обеднел наш табор, костей не осталось, ножу делать нечего, да и брюху скучно!

– Когда собираешься? – настораживается Василий Николаевич. – Может, вместе пойдем? Вдвоем веселее.

– В пустой тайге и втроем веселья не жди, а на свежем следу зверя и одному хорошо. Утром глухариный ток ходить буду, потом надо искать место, где сокжой стоит, и рыба надо поймать. Хорошо, что у глаз рук нет, все бы захватили. Тьфу, какой люди жадный…

– Вот уж не ожидал от тебя, Улукиткан: знаешь, где ток, и молчишь. Я, можно сказать, для тебя все: и крепкого чая заварю, и мозговую косточку припасу, а ты вон какой.

– Эко зря осерчал, Василь! Я думаю, по тонкому насту тебе глухаря не скрасть, шумно будет, напрасно пули терять будешь.

– Под песню к любому подберусь, шум тут ни при чем. Говори, где ток, вместе пойдем.

– Моя утром слышал, как глухарь щелкал прямо на восход, думаю, там ток. Ты иди сам, моя другой знает охота, твоя так не может, – упрямится старик, хитровато усмехаясь. Еще посидев немного, он уходит, так и не выдав своих замыслов.

А мы с Василием Николаевичем решаем так: на ток пойду я, а он спустится по Мае вниз и осмотрит реку, нет ли где большой полыньи, чтобы поставить сети, обойдет боковые ложки, может, нападет поблизости на след сокжоя или сохатого.

Перед сном готовим ружья, лыжи, котомки, привязываем собак. Я подготовил малокалиберку, а Василий Николаевич – винтовку.

Спал я в эту ночь беспокойно, как всегда перед охотой. До рассвета оставалось еще много времени, когда мы позавтракали и покинули палатку. Я задерживаюсь, чтобы по ходу Василия Николаевича определить, как далеко слышен шорох лыж. Стою долго. Охотник давно скрылся, а шум хрупкого наста все еще будит тишину. Это очень плохо, не отказаться ли от поисков тока? Повернул ухо к востоку, послушал – не щелкает. «Может, рано?» – думаю я и все‑таки решаюсь итти дальше.

В лесу темно. В чащу не проникают бледные лучи звезд. Осторожно пробираюсь меж стволов деревьев. Почти на ощупь обхожу валежник, пни и чутьем угадываю нужное направление. Иду долго. Вдруг надо мною что‑то прошуршало, будто невидимая птица задела крылом вершины леса. Я останавливаюсь. Шум, удаляясь, затихает, но из недр старой лиственничной тайги доносится еле уловимый гул – сдержанный, тревожный.

Иду дальше. Неожиданно лес редеет, показывается заснеженная поляна, а за нею пологая возвышенность. До слуха доносится приглушенно звук. Настороженно вслушиваюсь. Звук не повторяется. Наконец где‑то далеко под горою отрывисто щелкнуло, затихло на секунду‑другую да вдруг как польется!…

Быстро пробегаю снежную полосу, взбираюсь на возвышенность. Под тяжестью лыж шумно крошится наст, разрывая сонную тишину.

«Тра‑та‑та… Тра‑та‑та… Тра‑та‑та…» – ясно слышится справа глухариная песня.

Звук размеренно долбит тишину, стихает и снова льется по лесу. Где‑то впереди на «полу» страстно квохчет копалуха. Я слышу шорох ее распущенных крыльев, волнующие звуки любовного призыва.

Осторожно крадусь. Вдруг надо мною треск, удары тяжелых крыльев о ветки, и черная тень, оторвавшись от лиственницы, скрывается в темноте.

– Фу, чорт… – вырывается у меня то ли по адресу взлетевшего глухаря, то ли собственной оплошности.

Взбираюсь на гребень и невольно замираю, прислонившись к березке. Мутно алеет восток. Пугливо расползается тьма. Робкий свет прорезает редколесье. Где‑то высоко пролетает ветерок, ласково касаясь вершин деревьев. Пробуждается лес, шепчутся о чем‑то между собой ели, а ветерок уже далеко впереди… Как хорошо дышится в это первое весеннее утро! Каким юным и радостным чувствуешь себя в этот ранний час! Вот так и стоял бы долго‑долго, наслаждаясь пробуждающейся природой. Слышу, слева, внизу, тихо прощелкал глухарь, как бы настраивая свой голос, другой ответил ему с гребня, третий как‑ то сразу азартно запел, и лес наполнился глухариной песней.

Я спешу на ближний звук. Ищу глазами птицу, знаю, она где‑то близко. Вон, кажется, чернеет на далекой лиственнице, шевелится, увеличивается.

«Тра‑та‑та… Тра‑та‑та… Тра‑та‑та…»

Напрягаюсь, готовый к прыжку. Но песня почему‑то льется однозвучно, не заканчивается бурным и страстным шипением, когда певец на несколько секунд становится слеп и глух, позволяя охотнику сделать два‑три прыжка к нему. Наконец догадываюсь, что имею дело с каменным глухарем, в песне которого нет этого колена. Значит, нужен какой‑то иной подход к птице. Осторожно крадусь по снегу на звук. Глухарь четко выкроился пышным силуэтом на фоне раскрасневшейся зари и, не смолкая, льет в пространство потоки безудержного желания. На «полу» квохчет копалуха. Она бесшумно перебегает от певца к певцу, как бы не зная, на ком остановить свой выбор, до того хорошо все поют.

Делаю еще несколько шагов, но предательский наст выдает меня: глухарь внезапно смолкает, сжимается и настороженно повертывает краснобровую голову в мою сторону. Я замираю, чувствую на себе взгляд пары острых глаз, глушу дыхание, боюсь пошевелиться. Медленно тянутся минуты. Горит полнокровная заря. Сквозь верхние кроны деревьев проникает ласковый утренний свет. Где‑то далеко‑далеко, в глубине леса, рождается гул и, точно шум прорвавшейся воды, приближается, проносится мимо. Глухарь не выдерживает поединка, вытягивает черносизую шею, надувает зоб, веером распускает приподнятый хвост. Вот он отбросил кверху голову, щелкнул раз, другой, и вновь полились навстречу утру живые звуки брачной песни. Глухарь поет долго, величаво, сдержанно царапая сучок острыми концами крыльев.

Но вот гордый певец, как бы захлебываясь, зачастил свою трель. Я осторожно поднял ствол винтовки. Глухарь мгновенно смолк, повернулся к заре и, захлопав могучими крыльями, исчез за курчавыми вершинами. Острая горечь неудачи овладела мною.

Присаживаюсь на валежину, чтобы прийти в себя. На вершинах лиственниц виднеются, будто резные, фигуры токующих глухарей. Встаю и снова крадусь между стволами деревьев к ближнему глухарю. Гремит под лыжами проклятый наст. Опять слышу удары крыльев о ветки и торопливый взлет. Неужели придется вернуться в лагерь ни с чем?

Выхожу на гриву. Яркие лучи восхода уже пронизывают лес. Всматриваюсь в продолговатую полоску заледенелой мари на дне лога, окруженную редкими стволами низкорослых елей, замечаю какое‑то движение: что‑то черное и крупное шевелится там на закрайке мари.

Кажется, медведь! Вот он выходит на лед, осматривается и, потоптавшись на месте, пересекает марь. Но ведет себя при этом как‑то необычно: то подпрыгивает, словно спутанный, то начинает проделывать какие‑то забавные движения… Возможно, зверь только что вылез из берлоги и такими странными движениями разминает долго бездействовавшие ноги. У меня мгновенно созревает решение: опередить его правым распадком и на гриве подкараулить.

Расстегиваю телогрейку, так легче дышать, затягиваю потуже пояс и сваливаюсь в ложок. Брызжет из‑под лыж снег, мимо мелькают лиственницы, приземистые ели, кусты. На ходу достаю две запасные обоймы малокалиберных патрончиков. Вижу на «полу» расфуфыренного глухаря, он, не замечая меня, важно чертит крыльями жесткий снег. Но сейчас не до него!

Вдруг будто где‑то пролаяла собака. Сдвигаю пятки, круто скашиваю лыжи, останавливаюсь. Действительно, за гривой, где видел зверя, лает какая‑то собачонка писклявым голоском. Это не Кучум и не Бойка. Откуда же она взялась? Может, Лебедев приехал? Но и у его собаки Берты не такой голос. Бегу дальше, на лай. Поднимаюсь на гриву, подкрадываюсь к толстой лиственнице и смотрю вниз. Зверь уже прошел марь, но собачонки возле него не видно, хотя лай слышится ясно. Всматриваюсь в редколесье, поблизости тоже никого нет. «Что за ерунда?!» – думаю, а сам не выпускаю из поля зрения зверя. Он, все так же по‑смешному подпрыгивая, подвигается ко мне. На ветке большой лиственницы сидит глухарь. В лесу совсем светло, солнце уже поднялось над тайгой. Где‑то далеко забавляются криком куропатки. А собачонка все лает и лает, но обнаружить ее мне никак не удается. Замечаю что‑то странное и в фигуре медведя: сам короткий, а зад приподнят высоко, очень уж светла и его масть. Зверь, приблизившись к глухарю, вдруг поднимается на задние лапы, выпрямляется в полный рост… и до слуха долетает звук выстрела. Глухарь, ломая ветки, падает на снег.

Я не могу удержаться от хохота, узнав в поднявшемся «медведе» Улукиткана. Догадываюсь, что это он и лаял собачонкой, чтоб усыпить бдительность глухаря.

Скатываюсь к нему. Старик, заметив меня, идет навстречу, волоча убитую птицу. На нем оленья доха, вывернутая наружу шерстью и стянутая на животе веревкой.

– Хитро придумал, Улукиткан, обманул и глухаря и меня, – весело встретил я его.

Старик приподнял маленькую голову, помолчал и устало раскрыл сухие губы:

– Когда маленький был, много так добывал, ни один собака лучше меня не подлаивал глухаря. А теперь сердцу плохо, ноги не пляшут, голоса нет, насилу обманул, – ответил он, бросая под ноги птицу и отогревая дыханием закоченевшие руки. – Слабому оленю и добрая тропа хуже каменистого брода, так и мне теперь.

– А я ведь принял тебя за медведя, скрадывать начал…

Улукиткан, сузив изуродованные веки, взглянул на меня:

– Эко за медведя! – усмехнулся он. – Его походка совсем другой, как не узнал? Глаза близко не должны обманывать.

Мы тронулись к табору. Холодный утренник бросал в лицо колючие занозы. Стихал ток. Торопливо отлетали копалухи, роняя на тайгу глухие, прощальные звуки. Где‑то на гриве вяло стрекотал одинокий петух.

 

Прошел и второй день в мелочах. У Василия Николаевича появились свежие латки на штанах, новая самодельная трубка; Геннадий сделал ножны; Лиханов и Пресников подстриглись. Но в лагере царит скука. Я не раз садился за дневник, – не пишется. Пытаюсь убедить себя в необходимости длительной передышки, но не могу заглушить таинственный зов гор, влекущий в путь, требующий движения. Вижу, что не выдержим длительной передышки, измучаемся, так не лучше ли сразу отправляться на поиски Лебедева. Но на чем ехать? Если прервать отдых оленей, то они окончательно выйдут из строя и не смогут летом работать. Итти же пешком с одними котомками в такой далекий маршрут было бы безумием: ведь еще лежит зима, без палатки и печки прожить трудно.

Вечером по рации Геннадий принял неожиданное сообщение, заставившее нас крепко задуматься. Оказалось, Пугачев уже находится на подходе к Становому и Джугджурскому хребтам со стороны Алданского нагорья. Начальник партии Сипотенко просит Лебедева сделать в первую очередь рекогносцировку района у стыка этих хребтов и материал оставить в верховье речки Удюм, в приметном для глаза месте.

– Неужто пойдем Лебедева искать? Сами не сделаем, что ли? Ведь всего нужно определить местоположение двух пунктов, подумаешь, великое дело! – сказал Василий Николаевич, вопросительно посмотрев на меня.

– Я тоже считаю лучше самим итти к стыку, а Лебедева не будем отрывать от работы на южном участке. Но как итти? Оленей‑то надо поберечь.

– Что‑нибудь придумаем.

Вечером еще поговорили, посоветовались, решили послезавтра выступать. Со мной пойдут Василий Николаевич и Александр Пресников. Сделаем двое легких нарт с расчетом, чтобы разместить на них двухнедельный запас продовольствия, небольшое походное снаряжение, и потащим их сами.

Ночная темнота покрыла лагерь. На отогретый дневным теплом лес падает густая изморозь. Ни один звук не нарушает покоя. Тихо и в палатке. Под свечой, установленной на высоком колышке, горбит спину Улукиткан. Он делает «карту» хребтов и ключей по нашему маршруту.

– Это Мая, – говорит, он, кладя на расправленный брезент веточку, изогнутую в двух местах и с раздвоенной вершинкой. – Тут Селиткан, Кукур, тут Удюма… – и старик к веточке прикладывает с двух сторон прутики, изображающие притоки, а к ним еще более мелкие прутики, чаще раздвоенные, обозначающие распадки. Он поднимает голову и напряженно смотрит на «карту», разбираясь в рисунке. И по мере того, как в голове у него одна за другой меняются мысли и складываются решения, лицо его проясняется и веселеет.

– Эко худой голова стал, опять путал, – говорит Улукиткан, передвигая веточку. – Теперь хорошо слушай, я буду толмачить. Тут есть большой гора, много скал, ходить шибко плохо, без нужды не лезьте туда, – сказал старик, ткнув кривым пальцем в междуречье севернее Кукура. – Перевал надо искать в прямой вершине Маи, с той стороны к нему Удюм‑река подходит. Если пойдете по Джугджуру наутро, хорошо смотри справа: в распадках должен сокжой стоять. По туману, оборони бог, не ходите, обманет. Заблудитесь – не делайте нового следа, своим возвращайтесь. Не ленитесь котомку с собой таскать, ее тяжесть в таком деле – помога; хлеб, спички, топор должны быть у каждого. С пургой без дела не связывайтесь, ее не переспоришь. Вот и все… Не забывайте слова старика, дельно говорю, – и он, отодвинувшись от свечи, раздавил ладонью на лбу крупные капли пота.

 

 

 

"Перевал через Джугджур тут", – говорит Улукиткан

Я снял копию «карты» на бумагу и надписал названия притоков.

Следует сказать, что эвенки обладают замечательной памятью. Увидев однажды местность, даже со сложным рельефом, они запоминают ее на долгие годы почти с точностью топографического изображения. Это они дали названия бесчисленным рекам, ключам, озерам, хребтам, урочищам на большой части территории Сибири. В недалеком прошлом по их рассказам геодезисты и топографы составляли первые листы карт многих отдаленных районов, куда исследователю трудно было проникнуть. Им, эвенкам, да и другим народам Севера, современная топографическая карта обязана детальной расшифровкой необжитых территорий. Кому из путешественников, даже нашего времени, в своих маршрутах не приходилось с благодарностью пользоваться копией «карты», вычерченной каким‑нибудь старожилом на песке или нарисованной им на клочке бересты?

В геодезических работах, как говорится, первая скрипка принадлежит инженеру‑рекогносцировщику. Он первый проникает в неисследованные районы, взбирается на главные вершины хребтов, на возвышенности, откуда обычно открывается далекий горизонт и можно зримо представить местность. Рекогносцировщик должен обладать большой выносливостью, уметь хорошо ориентироваться в любых условиях: в тайге, тундре или в горах.

В районе, куда мы добрались после месячного путешествия, рекогносцировку пунктов должен произвести Кирилл Родионович Лебедев.

Но пока он будет обследовать голец Сага, а Пугачев пройдет по южному краю Алданского нагорья, мы постараемся разобраться в довольно сложном рельефе стыка трех хребтов и наметим два пункта на господствующих вершинах, если, конечно, сможем взобраться туда по снегу. Затем вернемся в лагерь и пойдем разыскивать Лебедева. К тому времени он, вероятно, будет обследовать южные отроги Джугджурского хребта.

Следующий день, тринадцатого апреля, прошел в хлопотах и сборах. Сделали две нарты с широкими, как лыжи, полозьями, отобрали продовольствие, снаряжение, напекли дня на четыре лепешек, отварили в дорогу остатки медвежьего мяса. С собою берем маленький теодолит, винтовки, фотоаппарат, бинокль. Улукиткан с явным беспокойством следит за нашими сборами. Все ему не нравится: то, по его мнению, мы укладываем лишнюю одежду, то сделали большие, не по нартам, места, то очень длинно привязали ремни. Старик видит каждую мелочь, он не раз ходил сам с нартой и хорошо знает, что такое узкие лямки, лишняя тяжесть или тесная обувь в походе. Он неустанно бродит по лагерю от одного к другому и то перепакует тюк, то усядется к костру ремонтировать лыжи или заделывать концы веревок. Когда одна нарта была загружена и увязана, он недоверчиво осмотрел ее, перекинул через плечо лямку и протащил метров пять.

– Однако, неладно, напрасно силу терять будете, – говорит он, неодобрительно покачивая маленькой головою, перехваченной на лбу вместо шапки куском материи. – Если дорога по льду пойдет, надо тяжелый груз вперед класть; когда будешь итти мелким снегом, тяжесть клади на середину нарты, а по глубокому – позади. Понял? Лишний раз груз на нарте переложишь – дальше ночевать будешь, – сказал он и стал развязывать узлы веревок.

Переложив груз по‑своему, Улукиткан протащил нарту вокруг палатки.

– Однако, старик неплохо делал, легче стало тащить. Зачем мозолить пятки, если можно перемотать портянки, – ноге будет хорошо…

Заканчивается теплый весенний день. На вершинах туполобых гор догорает отблеск весеннего заката, по небу плывут легкие редеющие облака. Стихают последние порывы ветра. Быстро вечереет.

В стылой синеве неба одна за другой загораются звезды.

Вечером нам из штаба сообщили прогноз погоды на ближайшие пять дней.

– Синоптик грозится похолоданием, – сказал Геннадий, передавая мне радиограмму. – В нашем районе завтра и в последующие два дня ожидается снегопад и ветер. Не лучше ли вам отложить поход? Намучаетесь по такой погоде, да и не сделаете ничего.

– Ую‑юй – это как синотик далеко видит? – удивился Улукиткан, стоящий рядом со мною.

Он смотрит на горизонт, вычерченный потемневшим контуром гор, бросает озабоченный взгляд на тайгу, прислушивается. Все безмятежно, спокойно. Старик поднимает голову к небу, ко и на нем, видимо, не находит предзнаменований непогоды. На его лице появляется явное сомнение.

– Что, не будет снегопада?

– Часто ворон кричит, еще не видя добычи, а кукушка верит ему и летит за ним понапрасну. Однако, завтра снега не будет.

Лагерь пробудился еще до рассвета. Старики развели костер, мы успели позавтракать и кое‑что еще собрать, когда начало светать. Бойка печальными глазами следит за сборами, сна еще не поправилась и должна отлежаться. Кучум в восторге от предстоящего путешествия, бегает от пня к пню, оставляя на них свои пометки, бросается то вверх, то вниз по реке и, возвращаясь, заглядывает каждому из нас в лицо, будто стараясь выпытать: куда же пойдем?

Во взгляде Улукиткана открытая зависть. В думах, может быть, захребетный край, куда мы идем, где прошло его очень далекое детство, где в годы молодых сил он мытарил горе кочевника. С какой радостью он взглянул бы на знакомые мари, на обширную Учурскую тайгу, перелески, на хребты, пронизанные стрелами заледеневших ключей, на родные места! Но мы наотрез отказались взять его с собою: старик сильно похудел за дорогу, еще больше сгорбился, ему нужен длительный отдых.

Кладу в карман кусочек лепешки. На ощупь проверяю, не забыл ли взять с собой нож, спички, записную книжку, буссоль. Александр Пресников уже впрягся в переднюю нарту. Широкие лямки обняли его богатырские плечи. На нем болотные резиновые сапоги, и от этого он кажется еще более грузным. Одет же Александр легко: на нем фланелевая куртка, брезентовые штаны, на шее шарф, голова непокрытая.

Мы прощаемся. Улукиткан задерживает мою руку.

– Будешь на высокой горе – переверни за меня один большой камень, – просит он улыбаясь.

– Хорошо! А для чего это?

– Пусть смерть думает: какой Улукиткан еще сильный, даже гору ломает! Бояться меня будет…

Хрустнул под лыжами настывший за ночь снег. Тоскливо взвизгнула привязанная Бойка. Александр стащил нарты на лед, окинул прощальным взглядом лагерь, и потянулся скрипучий след в глубину гор. За Пресниковым пошел я, Василий Николаевич подталкивал мои нарты сзади.

Вперёди лежали широкой полосой малоисследованные горы, за ними мрачная тайга – колыбель многоводных рек Гуанама и Учура, заболоченные мари да студеные ключи, вскормленные вечной мерзлотой.

Мне казалось, что только сегодня, четырнадцатого апреля, мы и начали по‑настоящему свое путешествие.