Воспоминания Марии Александровны Паткуль, рожденной маркизы де Траверсе, за три четверти девятнадцатого столетия

 

Жизнь моя, выходящая из ряда обыкновенной, так обильна чудными, незабвенными воспоминаниями, что дети мои и поколения их прочтут, быть может, не без удовольствия мое повествование.

Было решено, что отец отвезет зимой брата моего Николая в Петербург, чтобы поместить его в Царскосельский лицей, но предварительно в приготовительный пансион Оболенского. Тетушка предложила взять меня с собой. Списались с дядей, старшим братом отца, который с удовольствием пожелал принять нас у себя.

По приезде в Петербург дядюшка, которого я почти не помнила, и тетушка, которой я совсем не знала, встретили нас радушно и по–родственному С тетушкой, несмотря на разницу наших лет, мы тотчас сошлись и подружились, а дядюшка не только полюбил меня, но баловал так, что тетушка уверяла, что с моим приездом он стал неузнаваем: обыкновенно серьезный, он смеялся от души, когда я выкидывала разные фарсы и представляла сцены из виденных в театре пьес и балетов.

 

Как только отец отдохнул с дороги и мое обветрившееся от стужи лицо приняло свой первобытный вид, мы поехали к М. Х. Шевич, которая обрадовалась моему приезду и, желая, чтобы я попала на все предстоящие балы, дала отцу список лиц, которым он должен сделать со мной визит. Первые, к кому мы поехали помимо списка, были: Демидова, графиня Мусина–Пушкина, сестра графа, княгиня Шаховская и Оболенская.

Сделав все остальные визиты, согласно желанию мадам Шевич, мы получили приглашение на бал к Лазаревым. День я провела у Шевич, там я одевалась, так как она везла меня на бал.

Перед самым отъездом вошла племянница ее, княгиня Т…кая, которая сочла своим долгом предупредить меня не надеяться на танцоров, прибавив, что теперь мода на дам, а барышни сидят. Я ей ответила, что, не имея ни одного знакомого кавалера в Петербурге, я вовсе не рассчитываю быть приглашенной. Приехали мы довольно рано; Мария Христофоровна представила меня хозяйке, хозяину дома и некоторым гостям как свою родственницу.

При виде такого многочисленного общества и богатой роскошной обстановки я была смущена и стояла возле мадам Шевич, которая познакомила меня с некоторыми барышнями, а хозяйка, очень любезная и приветливая, представила мне кавалеров. Дом Лазаревых и теперь стоит на Невском, рядом с Армянской церковью.

Каково было мое удивление, когда все мои танцы были разобраны, а во время вальса я не сходила с паркета.

Тут я подумала, что княгиня Т… хотела напугать меня тем, что барышни не танцуют. Приехал на бал великий князь Михаил Павлович, которого мне пришлось видеть в первый раз; он был серьезен и показался мне даже суровым.

Во время одной кадрили, решительно не помню, кто подошел ко мне и сказал, что великий князь спросил, кто я, и, узнав мою фамилию, не преминул сделать на мой счет каламбур, до которых он большой охотник. Меня заинтриговало, какой он мог сделать каламбур на мой счет, не зная меня вовсе. Вот какой, ответили мне: nous avous eu la plus belle traversee le Helsingfors a Peldsbouigu. Я покраснела, сконфузилась и ответила, что комплимент этот на свой счет принять не могу.

Мой первый выезд в большой свет был настолько удачен, что мне не так уже страшно было появляться на остальные балы и вечера, которых в ту зиму была целая серия.

Для утреннего бала Воронцовых дядя подарил мне светло–желтого крепу на платье, говоря, что этот цвет к лицу брюнеткам.

Первый, кто нас встретил у Воронцовых, был Паткуль.

Мало–помалу приглашенные съезжались, зал наполнялся.

В один из промежутков между танцами ко мне подошел генерал Чичерин и передал, что великий князь Михаил Павлович желает познакомиться со мной. Видя, что он направляется ко мне, я сделала несколько шагов ему навстречу. Его Высочество показался мне менее суровым, чем на бале Лазарева, где я видела его в первый раз; мы церемонно поклонились друг другу Великий князь улыбнулся, сказал, что видел меня на бале Лазаревых, спросил, давно ли я приехала, веселюсь ли, довольна ли своим пребыванием, и спросил, наконец, передали ли мне каламбур, сделанный им на мой счет. Со страха, что он повторит его, я ответила: «Да, мне передали его, но он слишком лестен, чтобы я могла принять его на свой счет». На это он ответил, что от своих слов не отказывается и готов повторить. Мне так часто приходилось конфузиться и краснеть в этот день, что перечесть трудно.

Мне никогда в голову не приходило, что я буду представлена ко двору как жена Паткуля, об этом и разговора у нас никогда не было. Весьма понятно, что это сообщение смутило меня, так как я не имела никакого понятия о придворном этикете. Застенчивость свою я никогда преодолеть не могла, хотя уверена, что никто не подозревал ее во мне.

В передней нас встретил адъютант Наследника, П. К. Мердер, которому было поручено дождаться нас, чтобы предупредить, что статс–дама, которая представит меня Ее Величеству, сидит у входа в зале. Если не ошибаюсь, это была графиня Кутузова; она приветствовала меня очень любезно и сказала:

– Veuillez me suivre, je vais awertir sa majeste.

Доведя меня до одной из колонн, она велела мне обождать там приказаний Императрицы.

Как только статс–дама скрылась, подошел ко мне Наследник, поздравил меня, поцеловал руку, а я его в щеку, за ним герцог Лейхтенбергский, принц Петр Георгиевич Ольденбургский и принц Александр Гессен–Дармштадтский, брат цесаревны. Я так была поражена таким неожиданным приветствием, что положительно недоумевала, как высочайшие особы могли целовать мне руку.

Страх сделать какую‑нибудь неловкость волновал меня, я просто была в каком–то лихорадочном состоянии, отчасти в чаду.

Вот послышалось: «Императрица идет». Все расступились. Едва я успела глубоко присесть и поцеловать руку Императрицы, как она обняла меня и поцеловала в обе щеки со словами: «Я очень счастлива видеть вас у нас и vous coufe счастье (благополучие) le bonheur нашего сына Паткуля. Я надеюсь, что вы будете хорошей юной женой, экономной и рассудительной, и что вы не serez pas depenstere pour votre toilette, car ni vous, ni votre mari navez de la fortune».

Тронутая до глубины сердца такими материнскими наставлениями, я ответила, что сделаю все зависящее от меня, чтобы составить счастье моего мужа, что же касается роскоши, то я к ней не привыкла и любя его, не боюсь никаких лишений.

Потом, обратясь к Саше, Ее Величество сказала ему: «Aime loujour ta femme et reuds la heuseuse». После этого Императрица со словами «Allous je vous presenterai a mes flles» взяла меня за руку, и, подведя к одной из них, Ее Величество, назвав меня, прибавила: «Et sest та flle Marie № 1».

В первую минуту я положительно не знала, которая эта из великих княгинь, но тут сама Цесаревна вывела меня из недоумения, сказав, что ее радует, что я буду при их дворе и что мы обе Марии Александровны. Представив меня Ольге и Александре Николаевнам, Императрица повела меня в другую комнату, где сидела Великая Княгиня Мария Николаевна, которая, будучи не совсем здорова, не выходила в зал.

Мария Николаевна, как и все особы царской семьи, положительно обворожила меня. Ее Высочество, припоминая свое краткое пребывание в Ревеле, не забыла, что я поднесла ей букет, приветствуя стихами, говорила о живых картинках, в которых я участвовала, о фейерверке и, наконец, о том, как они жалели, что должны были уехать в Петербург и что поэтому не состоялся у них детский бал. Я ответила Великой Княгине, что этот день остался для меня лучшим воспоминанием моей юности и не забудется никогда.

Возвращаясь домой, я в карете не умолкала ни на минуту, столько было впечатлений, которыми надо было поделиться с Сашей.

Я всем сердцем привязалась к Царской семье и сознавала, что обласкана была Ее Величеством и их высочествами потому, что была женою Паткуля. В одно из воскресений пришли пригласить нас от имени их высочеств к высочайшему столу.

Тогда Государь вернулся из своего ежегодного путешествия по России для осмотра войск.

Одеваясь у Бутурлиной, я призналась, что меня пугает встреча с Его Величеством, которому, без сомнения, меня представят. Буду ли принята им милостиво? Я выросла с чувством не только любви, но и благоговения ко всей царской семье, а на Царя смотрела как на нашего земного бога, поэтому неудивительно, что к этому чувству примешивался ничем не объяснимый страх. Ольга Павловна ободряла меня, рассказывая, как он был добр к ней и вообще ко всем окружающим.

Пока съезжались во дворец приглашенные, я подошла к бильярду, на котором сидела Александра Максимилиановна, прелестный ребенок, дочь великой княгини Марии Николаевны, и начала катать шары, которые она, смеясь и ползая по сукру, ловила своими маленькими ручонками.

Вдруг распахнулась дверь красного кабинета Императрицы, вышли Их величества, а за ними все члены Царской семьи. Бог мой, как затрепетало у меня сердце. Я чувствовала, что ноги подкашиваются, прислонилась к бильярду и, опустив глаза и наклонив голову, сделала низкий поклон.

Подняв глаза, я увидела, что Их Величества направляются прямо ко мне. Когда они подошли, я еще раз присела, а Императрица, обратясь к Государю, сказала: «Дорогой друг, я представляю тебе жену нашего сына Паткуля».

На это Государь, протягивая мне свою державную руку, поклонился со словами: «Прошу любить и жаловать».

Я была так поражена этими неожиданным и столь милостивым приветствием, что не могла ответить ни слова, покраснела и в первую минуту не могла сообразить, приснились ли мне эти слова Царя и действительно ли это было наяву. Должно быть, во взоре моем выразилась такая благодарность, что по улыбке Государя я поняла или, вернее, догадывалась, что он понял то, что я выразить не могла и не смела. Поневоле будешь поражена; могла ли я допустить когда‑нибудь возможность, что Государь, этот колосс Русской земли, обратится к 19–летней бабенке со словами: «Прошу любить и жаловать»… Такой милостивый прием превзошел всякое ожидание.

Кто имел счастье знать близко Царскую семью, тот не мог не привязаться к ней всем сердцем. Про меня и говорить нечего, я боготворила Императрицу и искренне любила всех августейших детей ее. Пред Государем я благоговела, но вместе с тем всегда чувствовала какую–то робость, потому что в нем было что–то обаятельное, величественное и chevaleresque!

Невозможно ни описать, ни даже перечислить все случаи трогательного внимания, участия и сердечного расположения, проявленных по отношению к нам обожаемою нами Императрицей Александрой Федоровной.

При воспоминании об этом чудном, безвозвратном времени невольно слезы одна за другой катятся из глаз. Сколько горя пережито с тех пор, но и оно не в состоянии было затмить сладостное воспоминание. Возвращаясь к счастливому времени, я продолжаю описывать эти лучшие воспоминания…

В начале ноября (1844 г.) мы должны были переехать в город, на новую квартиру по Сергиевской улице, против дома княгини Барятинской.

Накануне нашего переезда, на вечере, простясь с Императрицей, я подошла к Государю, стоявшему немного в стороне, и, прощаясь с ним, поблагодарила за все милости, которыми мы пользовались во время нашего пребывания в Царском. Государь спросил, почему мы уезжаем раньше. Объяснив ему причину, я сказала, что имею большую просьбу, а именно не отказать быть восприемником нашего будущего ребенка.

– С большим удовольствием! Абонируюсь на все!

В сопровождении самых лучших пожеланий Его Величество поцеловал мне руку, а я, не зная придворного этикета, поцеловала его в щеку.

Только что я отошла, ко мне начали подходить то один, то другой из высокопоставленных лиц, бывших на вечере, с вопросом, с чем Государь поздравил меня.

Один ответ был у меня для всех: «Это мой секрет, а кто много хочет знать, тот скоро состарится». Между любопытными большею частью были довольно зрелого возраста, как то: граф Чернышев, Апраксин и некоторые другие.

1 декабря родился у нас сын, названный Николаем. Восприемниками были Его Величество с великой княгиней Марией Николаевной Лейхтенбергской. Обряд был совершен в малой церкви Зимнего дворца В. А. Бажановым.

Государь был так милостив, что сделал мне выговор, зачем я приехала с ребенком в такой мороз; он с удовольствием сам приехал бы к нам.

13 июля (1846 г.) состоялось бракосочетание красавицы нашей, великой княгини Ольги Николаевны. Все празднества описывать не буду. Их припомнить трудно; самый веселый бал был во дворце английского парка, он был менее многолюден, а потому и оживленнее.

Я была в восторженном настроении благодаря всей окружающей меня обстановке. Гондолы, пение, музыка, луна, вода, чудный июльский вечер, разноцветная иллюминация – вся эта действительность напоминала своим волшебством рассказы арабских сказок из тысячи и одной ночи.

С того времени я ничего не видела подобного. Сколько десятков лет прошло с тех пор, но, когда мысленно перенесусь в воспоминания к прожитому, все воскресает так живо передо мной, точно все это было в недалеком прошлом.

Мы жили в Стремянной улице, близ Владимирской, когда 8 апреля 1848 года родилась у нас дочь Мария. Через две недели состоялись ее крестины, которые Император Николай Павлович и цесаревна Мария Александровна осчастливили личным Своим присутствием.

От завтрака Его Величество отказался, но принял чай, который я тут же за круглым столом заварила, – Государь пил в то время зеленый чай. Наливая себе сливки, Его Величество спросил, где я достаю такие густые.

На ответ, что мы держим корову для детей, что сливки и масло у нас домашние, Государь сказал: «От одной коровы! У меня же несколько ферм и сотни коров, а в жизни моей таких сливок и такого вкусного масла не подавали мне».

Это говорит русский император! Как мало все окружающие думали о том, чтобы царю все было подано как можно лучше! Но, к несчастью, всякий думал о себе и о том, как бы карман свой набить потолще. Где совесть?

Саша знал почти все московское общество, среди которого у него были и друзья; с ним он познакомил и меня. В Москве я убедилась, как распространено там хлебосольство.

Чаще всего мы бывали у графини Любови Петровны Голицыной, рожденной Апраксиной, жены Сергия. У них я познакомилась с графиней Ростопчиной; она так правильно и изящно говорила по–русски, что ее можно было заслушаться, и я никогда ни до нее, ни после не встречала человека, который бы так владел русским языком.

Смерть великого князя Михаила Павловича очень опечалила меня, я любила его не только как человека, но ценила в нем ту беспредельную любовь и преданность, которую он питал к своему Царственному брату. Он был самым деятельным и верным помощником Государя. Не раз мне случалось на вечере или на бале, когда он подходил с насупившимися бровями и угрюмым лицом, спросить его, зачем он смотрит так сурово. Все знают, какое у него доброе сердце, и что угрюмый вид его только напускной. «А кто сказал, что я добр?» – спросит, бывало, он. «Земля слухом полна!» – был мой ответ. «Я должен карать, а Царь миловать», – отвечал Великий Князь, улыбаясь.

Он был строг, требователен, ловил неисправную по службе молодежь, взыскивал, а между тем никого не сделал несчастным и помогал, как только мог. Каких фарсов не проделывал с Великим Князем Константин Булгаков, и все сходило ему с рук! Он был находчив, а это любил Михаил Павлович.

Когда Булгаков нуждался в деньгах, являлся в Михайловский дворец и с согласия камердинера проталкивал конверт под дверь, где у стола занимался Великий Князь. В ответ просителю, тем же способом, являлся другой конверт с 200 рублями.

Раз, встретив Его Высочество на Невском, Булгаков просит его, для поднятия своего кредита, пройтись с ним под руку, и в этом ему отказа не было.

Во время лагеря Великий Князь встретил однажды в Петербурге Булгакова тогда, когда он был дежурным по караулу в Красном. Возвратясь в Красное, Великий Князь подъехал к караулу. Подан был звонок, и караул выбежал вместе с Булгаковым. Великий Князь, подозвав его к себе, спросил, как он попал в лагерь, ведь он встретил его в Петербурге. Булгаков ответил: «Ваше Высочество сами подвезли меня, я сидел на запятках».

Государь любил, чтобы ему говорили правду; к сожалению, она, вероятно, редко доходила до него, вот из чего я могу это заключить.

Однажды мне пришлось ехать одной в Петербург на вечер во дворец. Саша был послан куда–то произвести следствие.

Кроме Их Величества и Наследника, нас было из посторонних только графиня Ю. Ф. Баранова с сыном Э. Т. и я, которая, исправляя должность дежурной фрейлины, разливала чай.

Не помню, о чем шла речь и почему Государь обратился с вопросом ко мне. Кажется, Его Величество спросил о семейных вечерах, достаточно ли бывает дам, потому что в кавалерах, вероятно, недостатка нет.

Если не ошибаюсь, то это именно касалось этих вечеров; я ответила, как было в действительности, что благодаря неудобному сообщению с Петербургом, куда многие ездили к родным или в театр, молодежь не имела возможности возвращаться из столицы вовремя к семейному вечеру, и потому случалось, что танцоров было недостаточно.

Тут графиня Баранова, дернув меня за платье, слегка нагнулась и вполголоса проговорила: «Такую правду нельзя говорить императору!»

– Oserais je jamais melilir a now souverain? – ответила я, при этом чувствовала пристальный взгляд Государя, который тут же спросил, что сказала мне графиня. Я покраснела, сконфузилась, растерялась, повторить слова графини – это выдать ее, а этого я не хотела, а потому нетвердым голосом проговорила: «Графиня мне сказала, но…» Государь перебил меня:

– Вы хотели сказать, что не расслышали, вот это неправда! У меня слух хорош. Графиня сделала замечание, зачем вы сказали мне правду! Это несчастье, что все боятся говорить мне правду, и никто о том не думает, насколько облегчили бы мне тяжесть царствования, если бы говорили всегда правду. Поэтому прошу вас никого не слушать и не верить, что я боюсь правды.

Я редко видела сны, может быть, и не помнила их, но в эту зиму некоторые из них остались в памяти; я рассказала их няне, которая растолковала их верно, хотя не придала им в то время никакого значения.

10 февраля (1855 г.) Саша уехал. После его отъезда вижу сон, будто Цесаревна приехала ко мне и на приглашение отобедать с нами согласилась. Все уселись за круглый стол, по обе стороны Цесаревны было оставлено по одному незанятому стулу, а на вопрос Ее Высочества о причине я ответила: чтобы дети не толкали и ей бы было просторнее.

Когда, по толкованию няни, это означало повышение для Цесаревны, я от души посмеялась и заметила ей, что для Цесаревны никакого повышения быть не может. Ничего того ужасного, что ожидало нас, не приходило мне в голову; могла ли я допустить мысль о том, что в скором времени Россия облечется в глубокий траур и что надвигается общая скорбь и печаль.

Увы! Императора Николая Павловича не стало! Сомнения не оставалось. Последний луч надежды исчез. Не имея траурного платья, на третий день его кончины я обрезала свою черную амазонку и, достав шляпу, поехала прямо в Зимний дворец, к панихиде, на которой присутствовала вся Царская семья.

Приложиться пришлось только к руке; чудное его лицо было покрыто густой кисеей, сквозь которую ничего не просвечивалось, да и глаза мои, полные слез, видели все сквозь туман. Говорят, что бальзамировка была очень неудачной.

Когда мысленно возвращаешься к давно прошедшему, невольно задаешь себе вопрос, почему именно на мою долю выпадали и овации, и выбор быть хозяйкой на устраиваемых вечерах в московском, красносельском павильонах, на семейных вечерах в Царском Селе быть председательницей разных комитетов.

Я не была никакой выдающейся личностью и не представляла собою ничего особенного; но, может быть, выбор падал на меня, потому что я была энергична, предприимчива, к тому же проста и вежлива.

Как–то летом (1857 г.) Наследник Николай Александрович устроил скачку, в которой в числе товарищей участвовал старший сын наш Александр. Лошади были небольшие. Огибая при повороте ипподрома угол, Наследник упал, но тотчас же вскочил, сел на лошадь и продолжал начатый круг. Испуг Августейших родителей, Матушки Царицы и присутствующих был большой. Его Высочество немного испугался, но не ушибся и ни на что не жаловался.

В записках Ф. А. Ома совершенно ошибочно высказано мнение докторов, будто бы болезнь и кончина Цесаревича были следствием его падения на скачке. Нет! Не это падение унесло прежде временно в могилу это юное милое существо, а спустя три или четыре года, пробуя силы свои с принцем Лейхтенбергским, он так сильно ударился об угол мраморного стола, что если бы его не поддержали, то он упал бы.

Муж мой, бывший в это время дежурным в Зимнем дворце при Государе, в это самое время вошел в зал, где играли Их Высочества, чтобы поздороваться с ними. Увидя Наследника бледным и не имеющим силы даже подняться с места, Саша побежал и принес стакан воды, о чем никто не подумал. Тут он расспросил, в чем дело, и, узнав от великого князя Александра Александровича все подробности, сказал графу Строганову, что следует немедленно послать за доктором, что на такой серьезный ушиб, как ушиб спинного хребта, надо обратить внимание. По–видимому, граф не считал ушиба этого серьезным, а, напротив, старался пристыдить Наследника, назвав его неженкой, которому при пустом толчке делается дурно до слез. «Разве вы мужчина после этого?» – закончил он свои замечания.

Саша вернулся с дежурства возмущенный и с негодованием передавал мне, как граф Строганов бессердечно отнесся к этому несчастному случаю. «Вот как берегут Наследника русского престола!» – заключил он.

Судя по грустным последствиям, никаких энергичных мер принято не было, а на близстоящих к нему точно какое–то затмение нашло: никто не замечал, что с этого времени Великий князь худел, бледнел, одним словом, угасал. Он под конец не мог даже выпрямиться, а ходил немного сгорбленным. Но и тут упрекали его, что он ходит стариком. Всего обиднее то, что не верили его страданиям, пока, наконец, не прозрели и не убедились в ужасной истине, то, увы, тогда было уже поздно. Упоминая о падении Цесаревича на скачке, я считала удобнее всего тут же опровергнуть мнение докторов, считавших падение с лошади главной причиной его смертельной болезни. Если бы Саша не был случайным свидетелем этого события, то никто из нас не знал бы истины. Вероятно, это скрыли от Государя и Императрицы, чтобы не тревожить их; я заключаю это потому, что никогда не упоминалось об этом ушибе, а только о падении на скачке за несколько лет перед тем.

20–го (октября 1860 г.), в начале седьмого часа, нас разбудили! Государь прислал сказать, что Матушка Царица кончается, нас приглашают во дворец.

…Августейшая больная лежала за перегородкой, а семья стояла по ту сторону перед окнами. У самой перегородки был поставлен аналой, перед которым, когда все опустились на колени, духовник Их Величеств, отец Бажанов, начал читать отходную.

Долго ли читались молитвы, этого определить не могу, но когда послышался тихий протяжный вздох, чтение прекратилось, и мы поняли, что Матушки Царицы не стало.

Минуту спустя камер–фрау г–жа Рорбек высунулась из–за перегородки и крикнула: «Паткуль, подойдите!» Во время агонии голова Императрицы скатилась с подушки, и она позвала его на помощь. Подняв и уложив ее на место, он имел то утешение, что первым поцеловал еще не остывшую руку своей второй матери и благодетельницы. Пока он помогал г–же Рорбек, ситцевая портьера дверей, между которой я стояла на самом пороге на коленях, вдруг сильно заколыхалась безо всякой видимой на то причины. Я подняла глаза и точно чувствовала, что душа отлетевшего от нас ангела пронеслась невидимкой над головой и произвела колыхание драпировки. Минуты этого впечатления мне не забыть никогда.

Во дворце мы узнали, что желание Матушки Императрицы было, чтобы ее вскрыли ради науки.

Можно представить себе, в каком сконфуженном положении оказался лечивший ее доктор, когда при вскрытии легкие оказались совершенно здоровыми, а лечили от чахотки; в мнимом аневризме один сердечный клапан действовал немного слабее, что не имело никакого значения, а вся болезнь сосредоточилась в желудке, вернее сказать, в кишечном отделе. Как можно было ошибиться так непростительно! Один доктор Тильман верно определил болезнь, но придворные эскулапы не поверили ему.

В феврале 1861 года было объявлено освобождение крестьян от крепостной зависимости.

Не знаю, почему П. Н. Игнатьев и многие другие высокопоставленные лица боялись, что в этот день произойдут беспорядки, как будто столица – деревня или село внутри или на окраине России, куда забирались злоумышленники мутить народ и превратно толковать эту великую Царскую милость, милость Царя–Освободителя.

Один Саша был вполне уверен, что народ скорее пойдет помолиться в церковь, чем безобразничать на улице. Оно так и было: крестились, молились за Царя, поздравляли друг друга, и все было тихо, спокойно.

1 марта (1881 г.) я обедала у детей; несмотря на просьбу остаться у них на вечер, я через час ушла к себе. Мной овладела какая–то безотчетная тоска, причину которой я не могла себе объяснить. До одиннадцати часов мы с Евгенией сидели за чайным столом; вдруг раздался звонок, вслед за которым поспешно вошел флигель–адъютант, барон Котен, и, подойдя ко мне, бледный и взволнованный, спросил дрожащим голосом, знаю ли я, какое несчастье случилось с Государем. Когда он сообщил мне потрясающую весть о цареубийстве среди белого дня, меня точно обдало ледяной водой, я вся дрожала, зубы немилосердно начали щелкать один о другой; не быв в состоянии выговорить ни слова, я с каким–то тупоумием вытаращила на него глаза. Хотя барон передал мне подробности этого ужасного злодеяния, насколько они были ему известны, мне трудно верилось, что нашлись изверги, которые могли покуситься на жизнь помазанника Божия.

Вот и причина непреодолимой безотчетной тоски – несчастье почувствовалось.

На следующий день я поехала в Зимний дворец, зашла к фрейлине Н. А. Бартеневой, оставила у нее шубу и, поднявшись по лестнице, отправилась к двери бильярдной Его Величества. Стоявший там человек тотчас провел меня до комнаты, где лежал на кровати наш Царь–Мученик, покоившийся блаженным непробудным сном. Смерть его – неизгладимое пятно в летописях русской истории XIX века.

Не буду вдаваться в описание, что я перечувствовала, стоя на коленях у смертного одра нашего благодетеля; знаю только, что не помню, как вышла из комнаты и как доехала домой в Царское Село.

Мой рассказ напоминает мне игру в скачку, где жокеям на деревянных лошадях то приходится скакать вперед, то, доехав до какого‑нибудь препятствия, осадив на несколько номеров назад, ждать своей очереди. Впрочем, я предупредила в самом начале, что последовательность в моих воспоминаниях будет отсутствовать. По мере того как пишу, в уме всплывает прошлое, жаль только, что о многом приходится умолчать, не все то удобно наносить на бумагу, чему быть свидетелем.

 

 

[1] Князь Александр Михайлович Голицын (1718–1783) – русский генерал–фельдмаршал из рода Голицыных–Михайловичей.

 

[2] Граф (с 1744) Кирилл Григорьевич Разумовский (фамилия при рождении – Розум; 1728–1803) – последний гетман войска Запорожского (1750–1764), генерал–фельдмаршал (1764), президент Российской академии наук в течение более чем полувека (с 1746 по 1798). Основатель графского и княжеского рода Разумовских.

 

[3] Степан Федорович Стрекалов (1728–1805) – статс–секретарь императрицы Екатерины II, тайный советник, сенатор.

 

[4] Этот рассказ полностью приведен по записке принцессы, хранящейся в Императорской библиотеке, великим князем Николаем Михайловичем в его труде «Императрица Елизавета» (СПБ., 1908. Т. I).

 

[5] Светлейший князь (с 1796) Платон Александрович Зубов (1767–1822) – последний фаворит Екатерины II, которая подарила ему Рундальский дворец в Курляндии.

 

[6] Мы дали это прозвище, потому что мой муж был немножко толст. – Прим. авт.

 

[7] Автор несправедлив к м–ль Гардель, француженке, правда, не очень ученой, но которой Екатерина II, во всяком случае, обязана большим, чем умение читать. – Прим. сост.

 

[8] Жан Эрнест (сын знаменитого фельдмаршала) родился в 1707, умер в 1788. – Прим. автора.

 

[9] Все эти подробности получены мною от моего дяди Шувалова, которому Императрица рассказывала все это сама. – Прим. автора.

 

[10] Барон, затем с 1761 года граф Александр Сергеевич Строганов (1733–1811) – русский государственный деятель из рода Строгановых: сенатор, обер–камергер (1797), действительный тайный советник 1–го класса, с 1800 г. президент Императорской академии художеств. Крупнейший землевладелец и уральский горнозаводчик; коллекционер и благотворитель. С 1784 г. петербургский губернский предводитель дворянства.

 

[11] Ефрем Александрович Чертков – тайный советник, один из ее друзей в момент восшествия на престол.

 

[12] Александра Андреевна Дитрихштейн (1814–1889), ур. Шувалова (1774–1847), дочь А. П. Шувалова (1744–1788) и Е. П. Салтыковой (1743–1817), супруга с 1797 года Ф. И. Дитрихштейна (1767–1854). (1830–е)

 

[13] Графиня (с 1801) Анна Степановна Протасова (1745–1826) – доверенная фрейлина Екатерины II. Двоюродная сестра братьев Орловых, была пожалована императрицей Екатериной II сначала в статс–фрейлины, потом, в 1785, – в камер–фрейлины, пользовалась ее неограниченным доверием и была с ней неразлучно по самую кончину монархини.

 

[14] Граф (1790), затем (с 1814) светлейший князь Николай Иванович Салтыков (1736–1816) – виднейший царедворец своего времени, официальный воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей, родоначальник княжеской ветви Салтыковых.

 

[15] 1794–й.

 

[16] 1794–1795 гг.

 

[17] Софья Петровна Тутолмина, дочь графа Петра Ивановича Панина, которого Екатерина называла своим «личным врагом и обидчиком», жена Ивана Васильевича Тутолмина, камергера великой княгини Елизаветы и позднее шталмейстера.

 

[18] Скорее всего, здесь идет речь о знаменитом Наказе, составленном Екатериной в 1767 году для законодательной комиссии. Императрица никогда и не думала уничтожать это произведение, и хотя оно ни к чему и не послужило, все–таки было много раз издано.

 

[19] 1795 г.

 

[20] Это одно из самых почтительных выражений народа.

 

[21] Петр Иванович Хныков (1743–1812).

 

[22] Вице–адмирал Алексей Васильевич Мусин–Пушкин.

 

[23] Адам и Константин – сыновья князя Адама и Изабеллы Флемминг.

 

[24] Дочь Великого Князя Павла, родилась 29 июля 1783 г. и умерла в 1801 г. Была замужем за великим герцогом Иосифом, палатином Венгрии.

 

[25] Густав–Адольф IV.

 

[26] Граф Николай Петрович Шереметьев, родился в 1751 году, умер в 1809 году действительным тайным советником, обер–камергером и шефом кадетского корпуса. Он был одним из самых богатых людей своего времени и женился позднее на своей крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой–Жемчуговой. После ее смерти в 1803 году он основал в Москве в память ее странноприимный дом.

 

[27] Занимая с 1783 г. главный пост в Коллегии иностранных дел, в действительности Остерман предоставил все дела по управлению князю Безбородко, секретарю кабинета государыни.

 

[28] Александр Николаевич Самойлов – генерал–прокурор Сената; назначен на этот пост в 1792 г. благодаря родству с Потемкиным (последний был его дядей) и в 1795 г. получил титул графа. Он написал биографию своего дяди.

 

[29] Бостон – карточная игра XVIII века, похожая на вист.

 

[30] Нинет при дворе, комедия в двух актах Фавара, представлена в первый раз в 1755 г. в Итальянской комедии.

 

[31] Густав III, убит 16 марта 1792 г. в Стокгольме, куда он возвратился после долгого пребывания в Ахене и окрестностях. Он вел переговоры с французскими принцами и надеялся стать во главе антиреволюционной коалиции.

 

[32] Петр III, супруг Екатерины II.

 

[33] Подписан в 1743 году между Россией и Швецией.

 

[34] Мои дамы.

 

[35] Тогда только что приехала превосходная певица Марджиолетти, и для нее поставили серьезную оперу «Дидон», в несколько недель выдержавшую большое количество представлений. – Прим. автора.

 

[36] Брат фаворита. Когда Павел увидел его, он подумал, что Зубов приехал арестовать его за его сношения с Пруссией и вообще за противоречие намерениям матери (Русская Старина, 1882 г. XXXVI, 468).

 

[37] В последние годы царствования Екатерины Павел учредил в Гатчине небольшую армию, подражая Фридриху Великому, взяв мундиры, устав и весь характер прусской военщины.

 

[38] С 1774 г. Орлов–Чесменский не занимал более никаких должностей, добровольно оставив их, но он сохранил 100 000 рублей годового дохода и жил в Москве, окруженный почестями.

 

[39] Петр Иванович Турчанинов, заместивший в этой должности И. И. Бецкого.

 

[40] Г–жа Бенкердорф приехала из Монбельяра вместе с Великой Княгиней Марией и была при ней с детства. – Прим. автора.

 

[41] Анна и Мария, дочери князя Андрея Николаевича Щербатова. Анна впоследствии вышла замуж за графа Д. Н. Блудова, министра внутренних дел и президента Академии наук. По словам современников, она была очень похожа на Императрицу Елизавету, супругу Александра I.

 

[42] Екатерина и Анна, дочери Петра Васильевича Лопухина и его первой жены Анны Ивановны, урожденной Левшиной.

 

[43] Монастырь расположен в прелестной местности, а еще более интересен от того, что его церковь построена по образцу Иерусалимского храма и в нем представлены все места, где происходили Страсти Христовы. – Прим. автора.

 

[44] 1797 года.

 

[45] 1799 года.

 

[46] В своих Мемуарах, Париж 1887 г., князь Чарторижский едва касается своих отношений с Великой Княгиней и совершенно не упоминает о ней относительно назначения своего посланником к королю Сардинии.

 

[47] Он действительно арестовал всех офицеров, которые должны были участвовать в ночь 11 марта, чтобы быть уверенным, что они не будут высланы. – Прим. автора. Это не подтверждается другими свидетелями. Пален действительно арестовал Андрея Семеновича Кологривова, командовавшего гусарским гвардейским полком, но это был человек, преданный Императору Павлу.

 

[48] Бенегсен, впоследствии граф, принадлежал к старому дворянскому роду Ганновера. Родился в 1745 году, умер в 1826 году, участвовал в Семилетней войне как лейтенант, на службе своего отечества.

 

[49] Брат Платона Зубова, родился в 1763 году, умер в 1805 году, был женат на дочери Суворова.

 

[50] Петр Александрович Талызин (1767–1801), командир Преображенского полка, на эту должность был рекомендован Павлу I графом Н. П. Паленом, первым инициатором заговора.

 

[51] У Императора была привычка каждый вечер заставлять дверь, выходившую в апартаменты Императрицы, из боязни, что он к нему неожиданно войдет. – Прим. автора. Он мог бы воспользоваться другой дверью и тайной лестницей, которая вела в помещение фаворитки княгини Гагариной. Но заговорщики предупредили его, заперев этот выход.

 

[52] Немецким художником Кугельхеном.

 

[53] Это совершенно противоречит свидетельству Саблукова, командовавшего в Павловске гвардией Императрицы. Он говорит, что она всецело была погружена в скорбь и траур по своему супругу.

 

[54] 23 марта 1801 года, в Великую субботу.

 

[55] Незадолго до этого она потеряла старшего сына. – Прим. сост.

 

[56] Она скончалась 22 мая 1880 года.

 

[57] Покушение Соловьева, который стрелял в упор в Государя во время его ежедневной прогулки в 9 часов утра.

 

[58] Всем известно, что 3 или 4 месяца назад Вера Засулич, одна из самых ужасных нигилисток того времени, стреляла в Трепова, и, хотя рана была не смертельна, он долго не мог оправиться.

 

[59] Барон Петр Андреевич Фредерикс и Петр Андреевич Клейнмихель, впоследствии граф, были первые адъютанты великого князя Николая Павловича.<