Великая княгиня Александра Иосифовна, урожденная Александра Саксен–Альтенбургская (1830–1911) – эрнестинская принцесса, супруга великого князя Константина Николаевича, своего троюродного брата

 

Должна признаться, что пишу эти строки, иногда сжав кулаки и стиснув зубы от усилия соблюсти хоть какое–то душевное равновесие, необходимое всякому непредвзятому рассказчику Чтобы лучше понять меня, следует помнить, что мы жили в ту пору словно в центре вулкана, из которого можно было выкарабкаться, лишь потеряв чувство реальности. В минуты относительного покоя все окружающее казалось галлюцинацией, но такое обманчивое состояние продолжалось недолго: железная лапа вновь сжимала нас и запускала когти во все самое дорогое. Атмосфера была пропитана сплетнями, расползающимися во все стороны. Это событие как бы поглотило все интересы, которыми жили прежде. Увы! Оно унесло даже память о царствовании, имевшем такое прекрасное начало. Тот, кто любил Государя так, как мы его любили, никогда не сможет полностью отказаться от него, но под влиянием всего виденного сердце замирало и готово было остановиться.

Мне приходилось слышать от людей, чья преданность монарху не подлежит никакому сомнению, кто даже и теперь бы не задумываясь отдал за него жизнь, что самая высшая милость, которую он мог бы оказать им в то время, – это забыть их.

Приглашения ко двору, которых прежде добивались, стали пыткой для уважающих себя людей. Их страшились как покушения на личное достоинство и стыдились. Мне приходилось быть свидетельницей семейных драм, вызванных этими приглашениями, когда самое полное согласие нарушалось, – одни ратовали за подчинение своему Государю, другие же пренебрегали всякой осмотрительностью, дабы сохранить свою гордость и не предать прошлого. Самые благоразумные считали себя не вправе протестовать открыто и, вздыхая, переносили то, чего было невозможно избежать. Но что за жизнь, великий Боже, сколько усилий и обязательной лжи! Путь уступок для поистине благородных душ тем более оказывался тернистым, что Государь следил за каждым жестом и за каждым взглядом. Его разум был исключительно занят новым положением княгини Юрьевской, и он расстраивался из–за малейшего пустяка, естественно, главным объектом его обид стали законные дети. С психологической точки зрения все, вероятно, объясняется просто. Дурные дела необходимо поддерживать и прикрывать бесчисленными внешними проявлениями, чтобы они могли иметь видимость законности. Но поскольку невозможно переменить их истинную суть, то возникают настойчивые требования для удовлетворения собственного самолюбия. Без всякого сомнения, Государь понимал, что даже его авторитета недостаточно для создания желанного для него порядка вещей, и глухое сопротивление, которое он ощущал, раздражало и выводило его из себя, как бесконечный бег с непредвиденными препятствиями. И от этого страдали все. Все чувствовали себя униженными, оскорбленными и не знали, как себя вести.

Ради справедливости надо, однако, сказать, что в обществе были и исключения или, так сказать, полуисключения.

Первая категория откровенно жалка – ее составляли люди, которые без зазрения совести шли навстречу восходящей звезде и бесстыдно переступали через общественное мнение для достижения корыстных целей.

Полуисключения составляли слабые люди. Искренне дорожившие прошлым, они все же приспосабливались к настоящему. Так что они вызывали, с одной стороны, сочувствие, но с другой – отвращение. Род человеческий так многообразен! Не стану называть их имен – лучше остановлюсь на совершенно достойных людях, для которых каждая уступка была жертвой!

В течение зимы Государь все расширял круг приглашенных на свои приемы. Обеды, вечера, карточные партии, “ все постепенно возвращалось в обиход и угрожало безопасности тех, кто хотел остаться в тени. Поначалу Государь, поименно знавший тех, кто не жаловал его новую семью, благоразумно не замечал их, но затем и к ним были брошены пробные шары, что повергло в ужас почтенные семейства. Потрясение, вызываемое государевыми приглашениями, можно сравнить разве с появлением курьера во времена Павла I, посланного объявить о высылке в Сибирь. Так и мы были удручены, когда однажды вечером граф Борис Перовский был приглашен Государем на партию в вист. Это было первое приглашение после женитьбы Государя, так что представление княгине Юрьевской становилось неизбежным. Я была почти полноправным членом семьи Перовских и вместе с его женой и дочерьми с нетерпением ожидала возвращения графа, чтобы пуститься в расспросы, но по возвращении мы увидали его таким расстроенным и удрученным, что никто не решился задавать ему вопросы, а сам он не произнес ни слова.

Любовь и преданность графа своим монархам составляла часть его натуры. Все, что с ними происходило, отзывалось в его сердце, а в ту пору его страдания были безмерны. Исключительная прямота и бескорыстие делали графа неуязвимым, но поскольку его связывали очень близкие отношения с Царской семьей, он не мог не принять приглашения Государя, равносильного приказу. Впрочем, он ограничился только этим актом повиновения и не сделал больше ни шагу.

Он и Вердер единственные не оставили своих визитных карточек у морганатической особы, в то время как самые высокопоставленные лица спешили ей представиться.

Государь, входивший теперь во все пустяки, не замедлил сделать замечание министру двора, находя слишком странным, как он выразился, что самые близкие люди не подумали до сих пор засвидетельствовать почтение его супруге.

Адлерберг передал это предупреждение, и волей–неволей им пришлось подчиниться; и, как ни редко смеялись в ту пору, мы не смогли удержаться от насмешек в адрес провинившихся школьников, которых заставили выполнить урок.

Гораздо серьезнее оказалась история с тремя дамами, рассчитывать на дружбу которых Государь имел тысячу причин и слишком близко знал их для того, чтобы осознавать их неспособность к шуткам дурного тона.

Дело происходило так. Государь для начала пригласил на один из своих вечеров княгиню Марию Вяземскую (урожденную Столыпину), мою задушевную приятельницу, которая пользовалась сильной привязанностью покойной Государыни.

Страстная в своих чувствах, хранившая в душе верность памяти, Мари была способна оказать сопротивление, но ее деспот–муж помешал ей сделать то, что он назвал глупостью. Ей, недовольной и эти увлечения собой, и всеми на свете, пришлось отправиться в Зимний дворец.

Государь, едва заметив ее, устремился навстречу. Бледный, с дрожащими губами, он с трудом что–то пролепетал, пожимая руку Мари.

– Княгиня, – голос его пресекался от волнения, – прошу вас не отказать… умоляю согласиться…

Остаток фразы застрял у него в горле.

– Вообрази, – рассказывала мне на следующий день Мари, – поначалу я не поняла, чего от меня требует Государь, но, видя его в таком волнении, забыла о своем и старалась только успокоить его, не привлекая внимания окружающих.

Все благополучно завершилось представлением Мари княгине Юрьевской и обменом с ней несколькими фразами.

Волнение Государя объясняется тем, что ему хорошо были известны прямота Мари и ее преданность Государыне. Очевидно, он боялся, что она воздержится от общения с княгиней Юрьевской. Начавшийся вскоре концерт звуками, полными гармонии, загладил все неровности и шероховатости.

Поведение Великих княгинь отличалось чрезвычайной строгостью – они держались на расстоянии. Княгиня Юрьевская пребывала в одиночестве, имея при себе в качестве покровительницы госпожу Бартеневу, да время от времени Государь входил в ложу и садился позади нее.

Эти подробности сообщил мне Вердер и добавил:

– Представьте, как велика доброта графа Перовского, – даже Юрьевская сумела доставить ему на днях неприятности.

Эти слова часто приходили мне на ум. Борис Перовский, вероятно, единственный оказался прав, поскольку истинная доброта всегда права.

После Мари Вяземской наступил черед графини де Мойра, урожденной Апраксиной. Это была очаровательная женщина, уже немолодая и полуслепая. Государь ее очень почитал, ценил ее насмешливый ум, который она сохранила, несмотря на болезнь, и часто навещал ее. Она с большим удовольствием отдавала ему визиты, но, когда она получила приглашение к обеду, ей пришлось выдержать страшную внутреннюю борьбу, чтобы преодолеть свои чувства. Государь принял ее самым любезным образом и очень благодарил за приезд.

“Да, Ваше Величество, я здесь, – ответила она, – но только сегодня я поняла, как велика моя преданность вам.

Самым трагичным оказался конфликт с княгиней Софьей Гагариной (урожденной Дашковой). Она была когда–то фрейлиной Государыни и предметом самой пылкой страсти Государя (в то время Великого князя Наследника). С тех пор прошло много времени. Софи Дашкова вышла замуж за князя Григория Гагарина и покинула двор. Пламень угас, но Государь поддерживал с семьей Гагариных тесные дружеские отношения и неоднократно доказывал им свое благоволение. Положение стало совсем критическим, когда бедная Софи в свой черед тоже была приглашена на обед к Государю. Она чувствовала, что погибла, как потом рассказывала мне, целую ночь не спала, обдумывая свое поведение, и в конце концов, написала Государю записку в очень почтительном тоне, но с отказом явиться. Несколько месяцев назад она потеряла дочь и мотивировала свой отказ тем, что не может выезжать в свет после этого потрясения.

Государь, разумеется, прекрасно понял истинную причину ее отказа и впал, как говорят, в страшную ярость. Но после того как некоторое время спустя в ташкентской экспедиции был убит зять Гагариных молодой граф Орлов–Денисов, доброта и сочувствие возобладали над недовольством Государя. Он заказал панихиду по молодому человеку, бывшему его адъютантом, в маленькой дворцовой церкви и пригласил всю семью Гагариных, засвидетельствовав им самую глубокую симпатию.

Это было последнее отрадное впечатление, оставшееся у Софи от него, так как больше она его не видела.

Все три упомянутые дамы стояли слишком высоко в мнении света, чтобы он посмел их критиковать: и тех, что согласились явиться, и ту, что отказалась. Все дело в нюансах и причинах, которыми они руководствовались. Впрочем, Софи Гагарина оказалась почти единственным исключением. Мы были завзятыми монархистами, поэтому мысль об открытом неповиновении Государю казалась нам неприемлемой, и скажу не колеблясь, что я бы непременно откликнулась на его зов, даже рискуя заболеть после этого.

К счастью, я была избавлена от подобного испытания.

 

Подробности, которые я сообщаю, возможно, кому–то покажутся ребяческими. Если я их выбрала из своего хаотичного дневника, который вела в ту пору, то лишь потому, что они характеризуют эпоху, в которую мы жили, и этот печальный эпизод из жизни при дворе.

Да, малейший инцидент приобретал огромное значение, потому что было неизвестно, к чему он ведет и что из него получится. С напряженным вниманием и натянутыми нервами смотрели мы в будущее, так как каждый час и каждая минута могли принести известие о катастрофе.

30 ноября в день празднования св. Андрея при дворе был дан большой обед. Моим соседом по столу был Великий князь Алексей Александрович, и мы, воспользовавшись громкими звуками оркестра, заговорили о том, что в данный момент нас более всего занимало. Этот молодой человек, обыкновенно веселый и насмешливый, ни разу не улыбнулся. Он признался, что чувствует себя глубоко несчастным. Будучи неженатым, он жил в Зимнем дворце и не мог, как его старшие братья, под благовидным предлогом избежать неудобного соседства, в котором оказался. Он должен был неизменно быть при новой семье, дабы не заслужить недовольства отца.

– Я уже не могу, – пожаловался он, – приходится следить за каждым его словом, каждым жестом, чтобы избежать неприятных столкновений.

К сожалению, мне нечем было его утешить, но я, по–моему, очень верно поступила, обратив его внимание на то, как ему следует себя вести.

– Нет никакого сомнения, – сказала я, – что вы должны подчиняться воле и любому пожеланию Государя, но остерегайтесь переступить определенную границу. Если вы сойдетесь близко с княгиней Юрьевской, вы нанесете двойное оскорбление памяти вашей матери.

Судя по тому, как серьезно он слушал, я поняла, что мои слова глубоко проникли в его сердце. При первой возможности я сказала почти то же самое и Великой княгине Цесаревне: ведь, выбившись из сил после долгого сопротивления, она могла зайти слишком далеко по пути уступок. Мне хотелось уберечь детей от опасности утраты священной памяти Государыни.

– Именно сейчас наступил решающий момент, когда складывается общественное мнение о вас, – сказала я ей помимо всего прочего, – все глаза устремлены на вас. Вас очень жалеют, но ценят вашу жертву, направленную на сохранение мира. Но если только заметят, что вы не несете того достоинства, которого от вас вправе ожидать, хула неизбежна.

– Вы учите ученого, – возразила Цесаревна, – но если бы вы знали, с какими трудностями приходится сталкиваться ежедневно!

Конечно, говорить несравненно легче, чем делать, и я очень скоро поняла, что мои требования были слишком мелки для людей кипящих в котле. Но вся моя душа восставала против мысли, что новые обиды даже после смерти нашей Государыни могут прибавиться – пусть невольно! – к длинной череде унижений, которые она испытала при жизни.

Несколько дней спустя после того обеда Великий князь Алексей пришел ко мне. Я уже знала, что он не присутствовал при объявлении Государем о своем браке чете Наследников, но мне не терпелось услышать подробности, касающиеся лично его.

– Папа прислал за мной в тот же день, – сообщил он, – и встретил меня следующими словами: «Из всех моих детей мне тяжелее всего сообщить о своем браке именно тебе, потому что предвижу справедливые упреки».

(Это был намек на юношеский роман Великого князя с Александрой Жуковской и их желание соединиться, предотвращенное его родительской волей.)

– Мне нечего было ответить – добавил Великий князь, – и я молча пожал руку папа.

Наша беседа продолжалась очень долго. Великий князь говорил обо всем без недомолвок, но не позволял себе ни одного непочтительного выражения в адрес отца. Он скорее жалел его, чем порицал.

«Когда папа доволен, – произнес он с полуулыбкой, – он полагает, что и все вокруг довольны. И всякий раз эта вера проявляется самым наивным образом».

Говоря о княгине Юрьевской, Великий князь был, как и следовало ожидать, менее сдержан в выражениях.

– Весь ее облик – полная противоположность тому, что обыкновенно нравилось папа в женщинах, – сказал он и далее охарактеризовал ее в непарламентских выражениях, должна я сознаться. Каждое слово у него вырывалось с трудом, видимо, от нахлынувшей горечи.

– Я слишком хорошо ее знаю, – продолжал он, – чтобы не удивляться такому выбору. Вы догадываетесь, поскольку я не женат, мне больше всех моих братьев приходится вращаться в ее обществе. Почти каждый день меня приглашают к обеду, а если эта чаша минует меня, то очень часто Государь любезно обращается ко мне: «Я тебя не задерживаю, но, если бы ты остался с нами, мы были бы очень рады». И, разумеется, я остаюсь. Княгиня усиленно кокетничает со мной и порой оказывает мне честь своими доверительными беседами. Однажды она меня спросила, отчего Великие княгини так холодны с ней: «Я теперь замужем, в чем они могут меня упрекнуть?» По своей великой глупости задав этот вопрос, знаете, что она услышала в ответ? Я ответил ей так: «и очевидно, они не могут забыть вашего прошлого». Странно, но это неосторожное высказывание не было передано Государю.

Я подивилась вместе с Великим князем, потому что надо признать, что тот, кто управлял всей Россией, был в ту пору управляем, в свою очередь, дамским триумвиратом, состоявшим из самой морганатической супруги, ее сестры госпожи Берг и наперсницы госпожи Шебеко. Именно это могущественное трио, восседавшее на потешном Олимпе, было причиной самых дерзких претензий, самых вероломных намеков и… Государева гнева! Оно настраивало Государя против законной семьи, оно жаловалось, оно обвиняло и по преимуществу требовало. Следствием подобных маневров было то, что страдали невиновные единственно потому, что Государь доверял наветам своей клики. Говорят, что интеллектуальным центром этого триумвирата являлась госпожа Шебеко. Говорят также, что хотя она и держалась в тени, ко все нити тянулись к ней. В своем узком кругу она также играла ведущую роль. Государь ее считал их лучшим общим другом и в таком качестве представлял ее всем, кто бывал теперь в гостиной Государя. Он даже высказался в этом смысле на заседании.

 

Александр II Николаевич (1818–1881) – Император Всероссийский, Царь Польский и Великий князь Финляндский (1855–1881) из династии Романовых. Старший сын сначала великокняжеской, а с 1825 года императорской четы Николая Павловича и Александры Федоровны

 

Государственного совета, созванном ради узаконения его внебрачных детей. Хотел ли он своим покровительством скрыть прошлое госпожи Шебеко? Можно допустить и такое. Во всяком случае, она имела неоспоримые права на благодарность Государя, поскольку с самого начала связи его с княжной Долгорукой была ее неразлучной подругой!.. Комментарии излишни. В последние четыре или пять лет жизни Государыни княжна Долгорукая занимала небольшие покои прямо над покоями Государыни. Вероятно, пошатнувшееся здоровье Государя и ожесточенное преследовавшие покушавшихся на его жизнь убийц вынудили его на эту роковую меру, от которой с отвращением бы отказался и менее деликатный человек, но, судя по всему, он катился по греховному пути на хорошо смазанных колесах и уже не слышал голоса совести. Прежде чем дойти до этого, благородное сердце нашего Государя должно было многократно уступать постыдной страсти.

Дай Бог нынешнему и будущим молодым поколениям августейших особ проникнуться мыслью, что зло в руках, облеченных властью, более страшно, чем разгулявшаяся стихия, и еще более страшно своей ответственностью за все…

Присутствие княжны Долгорукой в Зимнем дворце, хотя и под покровом тайны, все же не было ни для кого секретом, боюсь, даже для той, которая должна была страдать сильнее всех.

Как мне говорили, Государыне часто доводилось слышать над головой крики и шаги детей. Иногда это случалось в то время, когда она совершала свой туалет. Тогда служанки и парикмахер видели, как она менялась в лице, но тут же с редкостным самообладанием старалась подавить свои чувства и даже находила для присутствующих какую‑нибудь естественную причину этих звуков.

Еще не ведая, что незаконная дама основательно поселилась под одним кровом с нами, я неоднократно встречала ее в коридорах одну или в сопровождении горничной, вооруженной щетками и гребнями. Часто доводилось также слышать запах, доносившийся из маленькой кухоньки, располагавшейся на общем ходу, где для нее готовили обед. Впоследствии мы просто запретили сами себе даже приближаться к этой части дворца.

После свадьбы в распоряжении княгини Юрьевской прибавилось помещений, но она по–прежнему жила в четвертом этаже. Государь обустроил для нее комнаты, прежде занимаемые гувернерами младших Великих князей. Арсеньевы и Шиллинги переехали в другие комнаты.

Среди общей суматохи, рикошетом настигшей и меня, я уступила семье Арсеньевых свои комнаты, очень просторные, но до которых можно было добраться, лишь преодолев девяносто ступеней, и только выиграла от такой перемены, потому что Государь любезно предоставил мне великолепные комнаты между церковью и Эрмитажем. Эти комнаты можно считать историческими. Во времена Императора Николая в них проходили заседания Государственного совета. Впоследствии их отделали заново для покойного Великого князя Наследника, позднее в них жил Великий князь Александр Александрович (будущий Император), а после него – Великий князь Владимир Александрович до самой своей женитьбы.

Напротив входных дверей между Романовской и Петровской галереями располагается сад под открытым небом, существующий со времен Екатерины Великой. Это своего рода любопытный феномен – он находится в бельэтаже над манежем, и все удивленно задаются вопросом, на какой почве произрастают великолепные деревья, украшающие его.

Весной я была единственной, кто наслаждался этим садом, не считая обитающей здесь стаи голубей, и я забавлялась тем, что кормила их, в то время как яркое солнце расправлялось с глубокими снежными сугробами, завалившими весь мой сад.

Новое жилище нравилось мне и своим расположением – я была укрыта от случайных встреч с теми, чей вид заранее внушал мне панический страх!

Но наши внутренние расчеты бывают часто опрокинуты непредвиденными обстоятельствами. Так, 3 декабря я возвращалась к себе от старой графини Тизенгаузен и, случайно пройдя по Комендантской лестнице, в одном из залов натолкнулась на Государя. Прежде я никогда его там не встречала. За ним шел мальчик восьми–девяти лет в матроске. Государь остановился, пожал мне руку и сказал несколько слов. Отвечая Государю, я глядела ему прямо в глаза поверх головы ребенка и видела, что в его лице отражалось колебание, будто он пытался высказать какую–то мысль, которую я без труда угадала. Очевидно, он хотел воспользоваться этой нечаянной встречей для того, чтобы представить мне своего незаконного сына и сломать, наконец, лед наших отношений. Малейшее промедление с моей стороны оказалось бы решающим, но в таких случаях инстинкт оказывается сильнее рассудка – я избежала удара благодаря тому, что, не давая ему вставить слово, все говорила нервной скороговоркой, так что, вероятно, Государь понял мою уловку. Словом, я не дала ему возможности сказать то, чего не желала слышать, и благополучно избежала задуманного им знакомства.

Через несколько минут мы простились и разошлись каждый своей дорогой. Я опомнилась только в Георгиевском зале (соседнем с моими комнатами), по которому, оказывается, я летела, будто за мной по пятам гналась неприятельская армия, сердце стучало в груди тяжелым молотом.

Повторяю вновь и вновь: ничто не могло навести на нас больше страха, чем мысль вступить в общение с фаворитами Государя, внушавшими всем законное невыразимое отвращение.

Однако уже был близок роковой день, когда кошмар, пока еще скрытый от наших взоров, должен был стать реальностью.

Прошел месяц после возвращения Государя из Ливадии. По его настоянию мы каждое воскресенье посещали, как и прежде, обедни в маленькой дворцовой церкви, а потом обедали у него. Антуанетта Блудова по правую руку я – по левую. Он бывал очень любезен с нами, ко в его поведении проглядывала скованность, особенно когда он старался казаться веселым. Наши фигуры, возникающие из прошлого, должны были напоминать ему слишком много печального, и, видно, лишь врожденная доброта не позволяла ему удалить нас с глаз долой.

Бедный Государь! Он так заметно устал от тайн, что поспешное создание новой семьи можно объяснить только этим. Ему не терпелось вывести на белый свет своих любимых детей, укрытых до сих пор от посторонних глаз.

Не подозревая о его намерениях, мы несколько успокоились, имея месяц передышки. Более того, стали тешить себя надеждой, что нас пощадят до окончания траура. И вдруг 21 декабря (в воскресенье) Государь появился в ротонде, прилегающей к церкви, под руку с княгиней Юрьевской, с ними был незаконнорожденный малыш. Следом шел Великий князь Алексей. Он остановился рядом со мной, поздоровался, и мы обменялись скорбными взглядами.

В ротонде находились придворные дамы: старая графиня Тизенгаузен, Нина Пиллар и я. Не знаю, что почувствовали они при этом явлении, у меня же земля ушла из–под ног.

Все наши старания в течение месяца прийти в себя, дабы суметь принять неизбежное, разлетелись в мгновение ока. Голова закружилась, мысли заметались, как волны во время шторма. Я не могла ни выбросить их из головы, ни сосредоточиться. Такое чувство, наверное, должны испытывать пассажиры на корабле, идущем ко дну. Моя молитва звучала как крик отчаяния, а в мозгу настойчиво повторялась одна и та же фраза: «Она – эта женщина – на месте нашей Государыни!»

Какое горе и какой удар! Мне казалось, что будущее, смешиваясь с прошлым, летело в черную бездну.

Едва Государь и Юрьевская вошли в церковь, как все служители вздрогнули, будто разорвалась бомба. Дьякон, произносивший литии, сбился, клир сфальшивил и обыкновенно звучный голос архиерея Рождественского потерялся. Его не было слышно до самого конца службы.

По окончании обедни Государь вышел в ротонду, подошел к нам и указал жестом на княгиню, что должно было означать нечто вроде представления.

– Думаю, вы уже знакомы, – пролепетал он неуверенно.

Все молча пожали ей руку. Никто из нас до этого никогда не видал ее вблизи. Мгновение спустя Государь оставил нас, направляясь в соседнюю Арабскую комнату для приема ожидавших его посетителей. Княгиня же осталась с нами.

Бывают мягкие, покладистые натуры, готовые ко всему, но бывают и другие, к своему несчастью, устроенные совершенно иначе.

Я видела, как Нина Пиллар слегка подпрыгивающей походкой подошла к княгине, я услыхала, как графиня Тизенгаузен заговорила с ней и Юрьевская тут же принялась с апломбом, по меньшей мере неуместным, болтать о своих детях. Все это доходило до меня как сквозь летаргический сон.

Единственный раз в жизни я была в таком состоянии – словно меня изваяли из мрамора, и я не могла пошевелить ни одним мускулом на лице. Меня будто охватил столбняк.

Так я стояла, опершись о колонну, такая же неподвижная, как она, и смотрела в пустоту. Но вдруг я заметила с противоположного конца ротонды устремленный на меня взгляд Рылеева. Этот пристальный взгляд вывел меня из оцепенения. Что он означал? Была ли это ненависть, триумф или жалость? По правде говоря, я не придала ему большого значения, но он разбудил во мне какое–то психологическое любопытство.

Государь вернулся очень скоро, несмотря на то что принял как будто много посетителей.

Воскресные аудиенции обыкновенно проходили наспех, о чем я всегда сожалела, поскольку на них, помимо низкопоклонников, являвшихся поблагодарить за очередной чин или иную милость, часто бывали люди, приехавшие издалека: губернаторы, губернские предводители дворянства из провинции, а они–то уж имели право надеяться на большее, чем простое приветствие и короткую фразу, брошенную на ходу.

А в тот день все мы – увы! – стали свидетелями установления нового безотрадного порядка, тем более сомнительного, что он не был введен официально. У меня душа обмерла при мысли, что такой порядок водворится по всей России.

Нас пригласили к обеду. Государь сел на свое обычное место (в прошлом место Государыни). Слева от него графиня Тизенгаузен, справа – Юрьевская. Между нею и мною – князь Суворов, который, к моему великому удивлению, немедленно принялся ухаживать за восходящей звездой. Бедняга!

Я впервые услыхала голос княгини и была поражена его вульгарностью. Она говорила, почти не открывая рта, и, казалось, слова ее выскакивали сквозь нос. Молчание ей более всего шло к лицу. Оно украшало ее во всех отношениях.

Прежде, замечая ее издали на балах, я находила ее весьма красивой. Она и теперь сохранила остатки красоты – великолепный цвет лица и приятного оттенка светлые волосы, – но черты ее расплылись и отяжелели, а талия округлилась, как у матроны. Лицо имело овечье выражение, а глаза навыкате, как у всех близоруких людей, не выражали ничего. В ней ощущалась какая–то небрежность во всем и полное отсутствие благородства. Вот все, что я могла различить сквозь туман, все еще окутывавший меня. Это описание верно настолько, насколько бывает верным первое впечатление. Ручаюсь, что оно не продиктовано моей неприязнью. Я знаю немало людей, которые, рисуя портрет княгини Юрьевской, пользуются не столь светлыми красками.

Во время обеда шел пустой и натянутый разговор. Я видела, что Государь обратил на меня внимание, и, понимая, как ему неприятно мое молчание, решила вставить слово среди прочих глупостей, говорившихся за столом. Я долго подыскивала слово, и, когда наконец нашла его, из моего горла раздался такой хриплый звук, что я сама испугалась и быстренько замолчала. Не помню, чем кончился этот злосчастный обед. Как только я освободилась, немедленно побежала к Антуанетте Блудовой. Она первая приняла к сердцу мой поток возмущения и горя. Было ощущение, что и меня, и всю Россию обесчестили. Со слезами, с неистовством бури, которая, медленно собирая тяжелые тучи, наконец разражается и содрогает всю природу, «я изливала ей свою душу. Еще бы немного, и я бы затопала ногами и закричала, как возбужденный ребенок: “Я не хочу, не хочу!”»

Да, я не хотела, но то, чему я так противилась всеми силами души, стало свершившимся непреложным фактом!

Добрейшая Антуанетта имела столько такта, что не прервала моей безумной вспышки. Она не журила меня, а поняла и пожалела. Ее спокойствие привело меня в чувство, мне стало стыдно за свою вспыльчивость, я почувствовала себя виноватой перед Богом. «Бог определил нас не на гнев».

Я описываю события, ничего не убавляя, и если я касаюсь столь интимных переживаний, то единственно для того, чтобы показать, до чего мы все дошли в ту пору.

Первый публичный выход княгини Юрьевской 21 декабря дал нам понять, что это пробный шар и скоро все маски будут сброшены.

Так оно и случилось. Под Рождество княгиня показалась вновь, только процессия шла в ином порядке. Государь вошел в церковь, держа под руку Великую княгиню Цесаревну, за ними следовали остальные члены семьи.

Княгиня Юрьевская появилась лишь к началу молебна и уселась у входа в церковь. Почему она сидела? Никто так и не понял. Она была молода (тридцать три года), крепка физически и весьма здорова.

Позже состоялся обед в так называемых морганатических комнатах. Я не удержалась и в душе рассмеялась при виде того, как Великие князья устремились к настоящим княгиням, предлагая им руку, хотя обыкновенно они пренебрегали своим долгом вежливости.

Юрьевская шагала позади всех рядом с принцессой Терезой Лейхтенбергской, которой Государь поручил ее.

В тот день во дворце собралось великое множество августейших особ, и мы, простые смертные, без труда могли найти себе место за другими столами, чтобы наслаждаться свободой действий подальше от фаворитки.

Кстати, должна сказать, она вставала очень поздно и редко принимала участие в обедах, подававшихся после воскресной службы. Я могу вспомнить не более трех случаев, когда она почтила нас своим присутствием. Случай, о котором я пишу, был второй; в свое время я расскажу о третьем.

Я чрезвычайно опасалась рождественского вечера. В прежние времена после всенощной мы обыкновенно шли поздравлять Их Величеств. Теперь у нас остался один Государь, и тем более нельзя было не появиться у него.

Я была заранее огорчена, что придется оказать какие–то знаки вежливости княгине Юрьевской, и с ужасом спрашивала себя: неужели этот новый пассажир, появившийся на нашем корабле, призван погубить все наши воспоминания?!

К счастью, молитва переменила мое душевное состояние, и я смогла без особых усилий сказать несколько банальных фраз княгине Юрьевской.

На следующий день, предвидя, что Государь, как и каждый год, явится с визитом, я поспешно уехала из дворца рано утром. Моя сестра была больна. Этой причиной я и решила объяснить свое исчезновение.

Государь действительно зашел ко мне утром и был настолько удивлен моим отсутствием, что зашел еще раз и спросил у моих горничных, в самом ли деле меня нет дома. Я больше всего в то время боялась остаться наедине с Государем. Установившаяся между нами с юности короткая дружба еще более усугубляла положение. Без свидетелей мы не смогли бы ограничиться одними общими разговорами. Главный предмет был бы непременно затронут, и, кто знает, если лед был бы растоплен, какие бы это имело последствия? Впрочем, я боялась саму себя: не имея в ту пору в душе ни капли снисхождения к Государю, я могла бы наговорить ему кучу неприятных вещей. Конечно, чтобы добиться сближения, Государь в тот момент все бы простил, но потом?.. Думаю, я поступила разумно, избежав свидания, последствия которого втянули бы меня в атмосферу, которой я не желала дышать.

Встретив на следующий день Государя, я поблагодарила его за визит и извинилась за свое отсутствие, объяснив его тревогой за сестру. Не знаю, поверил он мне или нет, но я себя в глубине души поздравила с тем, что избежала неверного шага.

В тот день Государь нанес свой обычный новогодний визит и Антуанетте Блудовой. Впоследствии она пересказала мне их разговор. Речь шла о покойной Государыне, и Государь даже рассказал Антуанетте со слов камер–фрейлины Государыни госпожи Винклер виденный ею в ночь на 1 января сок.

– Я был счастлив, – добавил он, – что Винклер видела Мари довольной и радостной.

Винклер рассказала свой сон и мне.

– Вы знаете, – начала она, – что дамы из свиты Государыни имели разрешение являться с новогодними поздравлениями в спальню к их Величествам. Я вижу себя во сне в этой спальне, в моих руках совершенно голый младенец, и в светлых волосиках у него два голубых банта. Вижу перед собой Государыню, сияющую здоровьем и счастьем.

– Взгляните, сударыня, какой прелестный мальчик, – показываю я ей младенца.

Но она едва взглянула на него и тут же вырвала у меня из рук.

 

Александра Андреевна Толстая. 1880–е гг. «…Эта женщина сумела сохранить на этой высоте все лучшие духовные стороны человека: выдающийся ум, разностороннее образование и солидную эрудицию, – все это у нее соединялось с неизменной приветливостью, бесконечною добротою сердца и чуткой отзывчивостью на все скорби родины». (Иван Захарьин)

 

– О, я возьму его с собой, возьму его с собой! – вскричала она, прижимая младенца к груди.»

В ту минуту, когда она собиралась уйти, я бросила последний взгляд на ребенка и с удивлением отметила, что лицо его поразительно напоминало детские портреты Государя.

– Последнюю подробность, – закончила Винклер, – я, разумеется, опустила, не желая, чтобы у Государя осталось неприятное впечатление.

В дополнение к рассказу Винклер приведу еще один случай, поистине пророческий, происшедший в то же время.

В конце февраля в одно из воскресений после церковной службы и обеда, который всегда подавали в залах, прозванных принцем Александром Гессенским морганатическими, мы заметили в одном из залов огромную неуклюжую птицу с распростертыми крыльями, придававшими ей колоссальный и даже устрашающий вид. Мы уже слышали о финском орле (так называют у нас эту птицу) от графа Бориса Перовского, которому как–то Государь жаловался, что видит ежедневно у себя за окном громадную птицу, раздирающую несчастных голубей.

– Я отдал приказ поймать этого зверя, – добавил Государь, – но, несмотря на все усилия, сделать этого не удалось.

Тем не менее несколько дней спустя с помощью ловушек и других ухищрений птица была поймана.

Самое странное то, что такая же птица несколько раз садилась на крышу Зимнего дворца над покоями Государя Императора Николая за несколько дней до его кончины.

Я сама помню, какие толпы собирались в том конце дворца, чтобы понаблюдать за птицей – вестницей несчастья. Рассказывают даже, что видели, как, появившись на крыше в последний раз, птица взмахнула крыльями и полетела в направлении крепости, – но кто может ручаться за верность этого рассказа?

Но вернемся к княгине Юрьевской. 6 января Государь отказался, видимо, из–за нездоровья от активного участия в рождественской церемонии, которая началась с обедни в большой церкви и завершилась освящением воды в павильоне, возведенном на Неве по этому случаю, Когда мороз не слишком силен, то обыкновенно после церемонии бывает военный парад.

Великий князь Наследник и его братья сопровождали церемонию, а Государь присутствовал на обедне в маленькой дворцовой церкви, куда были приглашены и мы в парадных платьях.

По окончании Божественной литургии все перешли в Малахитовый <