Император Александр II и императрица Мария Александровна

 

Мне кажется, я уже говорила: чувство рыцарской чести, несомненно, было главной причиной, толкнувшей Государя на эту женитьбу Возможно, в ту минуту он радовался, что сумел преодолеть все трудности, которыми изобиловало выполнение его плана, но как многого он не предвидел! Решительно сосредоточившись на одном – во что бы то ни стало достичь цели, – он не увидел ни жестокости своего эгоизма по отношению к законной семье, ни падения собственного авторитета, ни, наконец, длинной и тяжелой цепи бесконечных конфликтов, возникавших по разным поводам вследствие его беззаконного решения. Как бы ни было трудно восстановить ход его сокровенных мыслей, предшествовавших принятию последнего решения, думаю, не ошибусь, если скажу, что борьба в нем шла недолго и он не дал себе труда взвесить все последствия. Поставив на одни весы свое личное счастье и долг монарха–самодержца, он разрубил гордиев узел, не думая о дальнейшем. Государю всегда не хватало широты ума. Факты обыкновенно представлялись ему изолированными, оторванными от целого, – он видел их только в свете текущего момента, не заглядывая в прошлое и не предвидя того, что они могут породить в будущем.

Отсюда скорые решения и поспешность, с которой он осуществлял несозревшие проекты. Те, кто знал его близко и будет писать историю его царствования, смогут поведать об этой черте его характера удивительные вещи, потому что она отразилась даже на его политике и назначении министров. Сколько совершено оплошностей без предварительного размышления, без оглядки на возможные последствия! Можно скачать, что прозорливым у Государя было только сердце, и именно благодаря своему сердцу он совершил волнующие и бессмертные деяния, память о которых пересилит его ошибки. Но в тот момент, который я описываю, этот источник был замутнен роковой страстью, которой он без колебания подчинил все, будто у него не осталось другой миссии на земле, как возвысить в глазах света женщину, которая, как он говорил, посвятила ему свою молодость. Позднее этот аргумент был основным при написании Указа, выпущенного Сенатом по его приказанию, дабы урегулировать положение княгини Юрьевской и его незаконных детей. По этому случаю была создана комиссия, состоявшая из графов Адлерберга и Лорис–Меликова, Набокова (министра юстиции), князя Сергея Урусова и обер–прокурора Синода Победоносцева (двое последних законоведы). Возглавил комиссию Великий князь Наследник. Заседания проходили в Аничковом дворце. Когда текст, каждое слово в котором должно было быть тщательно взвешенным, был составлен, его подали Государю.

– Он одобрил содержание Указа, – говорил мне князь Урусов, – перекрестился перед тем, как поставить свою подпись в присутствии всей собравшейся комиссии, и изложил перед нами причины, побудившие его к этому браку, столь красноречиво, что все мы пришли в невольное волнение, даже те, кто менее всего сочувствовал этому прискорбному событию. Нарисовав поэтическую картину любви и преданности, которыми юная девушка окружала его в продолжение многих лет, он добавил:

– Я сам крайне удручен тем, что пришлось так стремительно назначить венчание, но не стоит забывать, что пистолет убийц постоянно направлен на меня, и я обязан спешить, помня о возможном покушении.

Затем он обнял и горячо поблагодарил Великого князя Наследника, отдавая должное его доброте, и закончил свою речь следующими словами:

– Остальные мои распоряжения и волю относительно моей новой семьи узнает Император Александр III, и я уверен, что могу положиться на него.

Дай Бог, чтобы эти распоряжения не были за пределами возможного и не легли слишком тяжелым грузом на плечи Наследника! В тот же день Государь распорядился, чтобы вышеупомянутый Указ официально был оглашен, но не напечатан в колонках Административного журнала. Я никогда не могла понять смысла этой полумеры, осложнившей и без того двусмысленную ситуацию.

После того как князь Урусов сообщил мне все эти подробности, он глубоко вздохнул и добавил:

– Увы, всего несколько лет назад в том же самом кабинете я присутствовал при совершенно противоположной сцене. В то время принц Евгений Лейхтенбергский женился первым браком на мадемуазель Опочининой, фрейлине Великой княгини Цесаревны. Мы с Государем занимались делами, когда ему объявили о приходе четы Наследников.

– Пригласите, – приказал он и, обернувшись ко мне, добавил: – Я очень рад, что ты здесь и услышишь, что я сейчас скажу.

Он обратился к Великому князю Наследнику со следующими словами:

– Я дал разрешение на брак Евгения, поскольку не вижу никакого реального препятствия. Лейхтенберги не Великие князья, и мы можем не беспокоиться об упадке их рода, поскольку это ничуть не задевает нашей страны. Но запомни хорошенько, что я тебе скажу: когда ты будешь призван на царствование, ни в коем случае не давай разрешения па морганатические браки в твоей семье – это расшатывает трон.

– Увы, увы!..

Да, если бы пятнадцать лет назад каким‑нибудь чудом Государь заглянул в будущее и своими глазами увидал то, чему мы сегодня являемся свидетелями, он бы задрожал от ужаса или, напротив, быть может, посмеялся бы над этим, как над веселой шуткой. Так была чиста жизнь в этом доме, и царская чета могла служить примером для прочих семей. Правда, Государь был весьма склонен к многочисленным сердечным увлечениям. Они иногда принимали довольно устойчивый характер, что очень огорчало Государыню, поскольку объектами этих пасторалей обыкновенно бывали юные особы из ее свиты, но, как правило, все эти увлечения были далеки от того, что называется апофеозом супружеской неверности.

В дополнение этой стороны характера нашего несчастного Государя, думаю, будет небесполезно привести здесь то, что поведала мне уже впоследствии графиня Ферзен, знавшая его с раннего детства. В нем, похоже, слишком рано проявилась склонность к любовным увлечениям. Первый огонь в нем зажгли прекрасные глазки Калиновской, фрейлины его сестры Великой княжны Марии Николаевны. Эта юная особа, полька по происхождению, воспитывалась в одном из институтов Петербурга. Не обладая красотой, она, как говорят, была вкрадчива и проворна и не замедлила вскружить юную голову будущего Императора. В любой другой семье подобному инциденту не придали бы большого значения, но, поскольку речь шла о Наследнике русского трона, дело осложнилось, тем более что юный Великий князь полностью утратил самообладание и заявил, что скорее готов отказаться от трона, чем от предмета своей страсти.

Такая ситуация, когда Александр был готов обойти препятствия, вытекающие из его положения, еще не раз повторялась в его юности и стала, можно сказать, прообразом последнего события в его жизни; но в юности рядом с ним была непреклонная воля, управляющая всем. Император Николай не давал ни малейшего ходу его ребячеству и охранял сына любовью отца и авторитетом монарха.

Императрица Александра Федоровна обожала старшего сына и говорила, что его сердце обладает не просто добротой, но даром небесным; однако и она переживала за его недостатки. Она написала сыну замечательное письмо по случаю его совершеннолетия, из которого, к моему великому сожалению, графиня Ферзен привела мне только следующий отрывок: «Меня огорчает, помимо прочего, – писала Императрица, – что с возрастом ты не приобретаешь твердости характера, которой тебе так не хватает, а, напротив, все более становишься рабом своих страстей. Как ты будешь управлять Империей, если не можешь управлять собой? Неужели ты хочешь, чтобы папа и я когда‑нибудь краснели за тебя?» и т. д.

У этого письма странная судьба. Императрица, отличавшаяся ангельской добротой, видя сильное волнение и нервозность сына накануне принятия присяги по случаю его совершеннолетия, не захотела усугублять его переживаний и не отдала ему письмо. Забыла она его в своем бюро или отложила намеренно на более подходящее время? Никто не может сказать. Факт тот, что Государь прочитал это письмо только после смерти матери. Письмо ему передала графиня Ферзен, которой Императрица поручила разобрать ее бумаги и переписку после своей смерти.

Независимо от того, пишешь ли для себя или с мыслью, что другие прочитают тебя однажды, я думаю, следует выражать сокровенные мысли без утайки, даже если истину ты можешь подтвердить лишь одними нравственными рассуждениями. То, что я хочу здесь отметить, заслуживает, по–моему, некоторого доверия, если учесть, что я часто имела возможность лично наблюдать многие события, поступательное развитие которых привело меня почти к математически точным выводам. Так, я совершенно убеждена, не имея прямых доказательств, что наш Государь никогда бы не дошел до такого прискорбного падения, если бы другие члены семьи не подали примера в пренебрежении супружеским долгом. Прежде всего речь идет о моей милой бедняжке Великой княжне Марии Николаевне, которая сдвинула и расшатала краеугольный камень, – я пишу это с глубоким сожалением, и Богу известно, что ее падение достойно бесконечного снисхождения, – но ее связь, а затем и брак с графом Григорием Строгановым послужили, так сказать, началом беспорядочности, поколебавшей позднее семейную жизнь Великих князей Константина Николаевича и Николая Николаевич.

В мои планы не входит подробно останавливаться на истории Великих князей, которые играют в моем повествовании лишь второстепенную, хотя и необходимую роль. Скажу только, что в течение долгих лет они были превосходными мужьями и добрыми отцами. Причины печальных перемен, нарушивших их семейный мир, мне совершенно неизвестны; того, что я знаю, на мой взгляд, недостаточно, чтобы высказаться решительно и беспристрастно назвать виновных. Единственное, что я могу с уверенностью утверждать, – в один прекрасный день оба Великие князя вступили в связь с танцовщицами (между прочим, очень некрасивыми, как утверждает молва). Не знаю, был ли промежуток между этими незаконными узами. Великий князь Константин Николаевич, говорят, сильно колебался, прежде чем решился разрушить законный брак. Я даже слышала из верного источника, что он не без внутренней борьбы уступил искушению, которому, впрочем, он нашел достойное, по его мнению, оправдание, дабы заглушить голос совести.

Что до Великого князя Николая Николаевича, настолько же добросердечного, насколько и легкомысленного, то он встал под чужие знамена, даже не пытаясь делать тайны из скандала, к которым в ту пору еще не привыкли, так как Царская семья пользовалась большим и заслуженным уважением в нравственном отношении.

Государь долгое время пребывал в неведении относительно того, что творилось в семьях его братьев, вернее, брата Николая (насколько я помню, тогда еще не говорили о Великом князе Константине). Никто не хотел первым сообщить об этом Государю, и неприятная миссия выпала на долю графа Петра Шувалова, в;ту пору бывшего шефом III Отделения. Он предупредил Великого князя Николая Николаевича, что обстоятельства не позволяют ему долее скрывать истину от Государя. Великий князь сказал, что не видит никаких препятствий, ибо рано или поздно брат должен будет узнать о существующем положении дел.

– Когда, наконец, я доложил Государю, – рассказывал мне Петр Шувалов, 4– он побледнел от изумления и гнева.

– Как? – воскликнул он. – Незаконные связи, внебрачные дети в нашей семье, ведь у нас никогда не было ничего серьезнее гостиных интрижек!

Объяснение между братьями было, как говорят, бурным. Были даже приняты строгие меры, балерину мгновенно выслали в Ригу. Почему и когда она вернулась, мне неизвестно или я забыла. Во всяком случае, слабое наказание оказалось к тому же весьма кратковременным. Жизнь вошла в свой обычный порядок или, вернее, беспорядок, уже, как видно, ставший узаконенным.

Человеческая природа, не имея опоры в высших принципах, очень легко скатывается в безнравственность, но никогда не остается безнаказанной. Стоит только сойти с совершенно прямого пути и стать на путь уступок пороку, как тонкость и верность нашего восприятия теряются с устрашающей быстротой. И мы ступаем, так сказать, одной ногой на стезю нечестия.

Монарх и отец семейства не имеет права перед лицом Израиля проявлять обывательскую снисходительность, и те, кто ее вызывает и пользуется ею, разумеется, ответят за это в один прекрасный день.

Ни один из Великих князей, конечно, не подумал, что уступки, которых они добивались от Императора, могли иметь более чем печальные последствия. Первое чувство возмущения схлынуло, и Государь постепенно привык к случившемуся; и впоследствии, как только перед ним возникло искушение, возможность уступить ему уже проникла в его мозг, как яд. Разумеется, не все разделят мою точку зрения; что до меня, я всегда считала Государя в психологическом смысле жертвой поведения его братьев. Пусть это ничуть не извиняет его поведения, однако заставляет задуматься над тем, что пример, роль которого учитывается лишь при воспитании детей, имеет такую колоссальную силу что способен увлечь в свои сети как старого, так и малого. Во всяком случае, перед тем как перейти к нашей достойной сожаления истории, я счастлива заявить, что мы знавали лучшие дни, когда и царском дворце не водилось тайн.

Я помню, как при моем вступлении в должность воспитательницы маленькой Великой княжны Марии Александровны (в 1866 г.) Государь подарил мне свою фотографию с годовалым сыном Великим князем Павлом на руках.

Вообразите, – обратился он ко мне с горькой усмешкой, – почтенная публика считает этого малыша моим побочным сыном.

Да, тогда он еще мог с высоко поднятой головой говорить о подобной клевете; примерно, в ту же пору он сказал как–то князю Сергею Урусову, будучи с ним наедине:

– Могу поклясться перед Богом, что я не знаю другой женщины, кроме собственной жены.

Кто мог тогда предвидеть, что он был накануне перемены, перевернувшей все и подорвавшей уважение к тому, кто внушал всем одну любовь и почтение!

Первые симптомы последующих событий возникли, насколько я помню, еще в 1867 году – поначалу едва приметно, в виде невинных уловок, давно привычных, ни для кого не огорчительных.

Княжна Долгорукая появлялась при дворе очень редко, только по случаю больших выходов и придворных балов, поэтому заметить что‑либо было трудно. Однако я тотчас отметила зарождение нового увлечения. Поскольку Государь был моим товарищем детства, я знала его наизусть, если можно так выразиться, и не придавала никакого значения проявлениям его симпатии, полагая, что все ограничится, как обыкновенно, заурядным флиртом. Когда Великий князь (а впоследствии Император) бывал влюблен, он не умел этого скрывать, и его неблагоразумие свидетельствовало о его величайшей невинности. Я не приняла в расчет то, что его преклонный возраст увеличивал опасность (у меня имеется на этот предмет своя теория), но более всего я не учла того, что девица, на которую он обратил свой взор, была совсем иного пошиба, чем те, кем он увлекался прежде. Она происходила из семьи, все члены которой мало ценили такие качества, как нравственность и честь.

Итак, хотя все и видели зарождение нового увлечения, но ничуть не обеспокоились, даже самые приближенные к Государю лица не предполагали серьезного оборота дела. Напротив, все были весьма далеки от подозрений, что он способен на настоящую любовную интригу; никто и не подумал следить за развитием романа, зревшего втайне. Видели лишь происходившее на глазах – прогулки с частыми, как бы случайными встречами, переглядыванья в театральных ложах и т. д. и т. п. Говорили, что княжна преследует Государя, но никто пока не знал, что они видятся не только на публике, но и в других местах, – между прочим, у ее брата князя Михаила Долгорукого, женатого на итальянке.

Когда Государь выразил желание поехать в Париж на выставку (в мае 1867 г.), этот план вызвал живой протест у его окружения – и с точки зрения политической, и с точки зрения возможной опасности, поскольку происки нигилистов усиливались день ото дня.

Государь проявил настойчивость и возражал на нее приводимые доводы, но никто и не заподозрил, что желание увидеть Париж и двор Наполеона III было всего лишь внешним поводом. Как стало известно впоследствии, истинной целью поездки было свидание с княжной Долгорукой, в то время находившейся в Париже вместе со своей невесткой.

Положение вскоре сделалось явным, у него наконец открылись глаза на угрозу, которую несла эта связь, и вот каким образом. Он сам мне рассказывал об этом в следующих выражениях:

 

Княжна Екатерина Михайловна Долгорукова, с 1880 г. светлейшая княгиня Юрьевская (1847–1922) – с 1880 года вторая, морганатическая, супруга императора Александра II; до того, с 1866 года, его фаворитка

 

– В первый же день нашего приезда в Париж государь отправился в Opera Comique, но пробыл там недолго, найдя, что спектакль окучен. Мы вернулись вместе с ним в Елисейский дворец, довольные, что можем наконец отдохнуть после трудного дня. Между одиннадцатью часами и полуночью Государь постучал в дверь графа Адлерберга.

– Я прогуляюсь пешком, – сказал он, – сопровождать меня не нужно, я обойдусь сам, но прошу, дорогой, дать мне немного денег.

– Сколько вам нужно?

– Даже не знаю, может быть, сотню тысяч франков?

Адлерберг тут же сообщил мне об этом странном случае, и, поскольку в моем распоряжении находились мои собственные агенты (не говоря уже о французской полиции), которые должны были издалека следовать за Государем, куда бы он ни направлялся, я остался почти спокоен. Мы вернулись в свои комнаты, конечно позабыв о сне, ожидая с минуты на минуту возвращения Государя, но когда пробило полночь, потом час и два, а он не появлялся, меня охватило беспокойство, я побежал к Адлербергу и застал его тоже встревоженным. Самые страшные предположения промелькнули у нас в душе. Полицейские агенты, которым было поручено вести наблюдение за Императором очень деликатно, могли упустить его из виду, а он, плохо зная расположение парижских улиц, легко мог заблудиться и потерять дорогу в Елисейский дворец. Словом, мысль о Государе, одиноком в столь поздний час на улице, со ста тысячами франков в кармане, заставила нас пережить кошмарные часы.

Предположение, что он мог быть у кого–то в гостях, даже не пришло нам в голову; как видите, это доказывает наше полное неведение относительно главных мотивов его поступков.

Наконец, в три часа ночи он вернулся, даже не догадываясь, что мы бодрствовали в его ожидании. Что же произошло с ним этой ночью? Выйдя на улицу, Государь нанял фиакр, нагнулся под фонарем, прочитал какой–то адрес, по которому велел извозчику везти его на улицу Рампар, номер такой‑то. Прибыв на место, сошел с фиакра и прошел через ворота во двор дома. Он отсутствовал примерно минут двадцать, в течение которых полицейские с удивлением наблюдали, как он безуспешно возился с воротами. Государь не знал, что нужно было потянуть за веревку, чтобы дверь открылась, и оказался в ловушке. К счастью, агент, занимавшийся наблюдением, сообразил, в чем дело. Толкнув ворота, он быстро прошел в глубь двора мимо Императора, как бы не обращая на него внимания, и таким образом дал возможность Государю выйти. Извозчик ошибся номером, и дом, указанный Государем, оказался рядом, в двух шагах. На этот раз он вошел туда беспрепятственно. Пока Адлерберг и я тряслись от страха, Государь, наверное, преспокойно пил чай в обществе двух дам.

Я знала, что Государыня осталась одна, и представила, в каком она теперь состоянии. Поколебавшись одно мгновение из боязни показаться нескромной, я все же решила подняться к ней и правильно сделала.

Она тут же приняла меня и, казалось, была рада возможности облегчить сердце. Она изливала свою душу с лихорадочным возбуждением, не свойственным ей обыкновенно. Я чувствовала, что каждое ее слово продиктовано горечью.

– Если бы вы знали, – сказала она между прочим, сколько усилий мы приложили, чтобы отговорить Государя от этой поездки. Я, Горчаков, Адлерберг и Шувалов – все были одного мнения. Это не самый подходящий момент для путешествия по Европе и посещения выставки, где он рискует подвергнуться самым опасным случайностям. Не тут–то было. Он не хотел ничего слышать, и кто теперь может поручиться, что завтра не повторится то же самое? Будто в Париже находится всего один поляк, пожелавший убить Императора. К тому же мы теперь видим, что хваленая парижская полиция не сумела ни предупредить событие, ни помешать ему!

– Господь сохранит Государя, сударыня, как Он хранил его до сих пор, – сказала я, чтобы ободрить ее.

– О, но не следует искушать Господа, подвергаясь без всякой нужды опасности! – воскликнула она с негодованием, которое явно относилось к Государю.

Я вернулась к себе после долгого и тяжелого разговора, проникшись глубоким сочувствием к горю Государыни, которая, казалось, навечно обречена страдать из–за ошибок других.

На следующий день весь Петербург устремился в Царское, чтобы выразить сочувствие Государыне. Она старалась встречать посетителей с улыбкой, но серьезное и озабоченное выражение не покидало ее лица. Вновь был заказан благодарственный молебен, как и в прошлом году, 4 апреля, после покушения Каракозова, но тогда все были убеждены, что подобный удар не повторится, теперь же всех обуревали совершенно противоположные чувства. Странное дело! Преступная связь Императора, казалось, открыла эпоху покушений на его жизнь. Здесь широкое поле для размышлений несколько мистического толка, но они невольно закрадываются в душу.

Чтобы нить моего повествования не прервалась, я должна вернуться к княжне Долгорукой, вступление которой на подобную стезю заслуживает, вероятно, более снисхождения, чем осуждения. Не слишком умная, она была тогда очень юной и безумно влюбленной в Государя, которого обожала, как говорят, будучи еще воспитанницей Смольного. Возможно, она не полностью осознавала угрожающую ей опасность; но что сказать о низости ее брата, пожелавшего подобного положения своей сестре, позволившего ей так пасть и, вероятно, заранее подсчитавшего личные выгоды? Я могла бы привести в подтверждение этому множество подробностей, но помимо того, что не хочу пачкать свое перо, думаю, следует сделать скидку на человеческое лукавство, которое может преувеличивать и разжигать страсти. Если я позволяю себе упомянуть о недостойном поведении князя Михаила Долгорукого, то только потому, что оно ЕЮ многом объясняет поведение Государя. Нет, он не был человеком, по своей инициативе идущим наперекор совести. Нужно было, чтобы кто–то подтолкнул его на этот путь. Легкость, с которой на сей раз шли ему навстречу, ускорила, без всякого сомнения, исход дела, на который он сам, вероятно, не решился бы.

Я долгое время упорно не верила в реальность этой связи, во мне крепка была вера в добродетель Государя. Но наступил момент, когда сомневаться стало уже глупо. В моем положении воспитательницы было невозможно оставаться в неведении, так как я должна была постоянно следить, чтобы моя юная воспитанница была защищена от случайной неприятности.

В течение зимы, перед поездкой в Париж, слухи росли, как морской вал. Они возбудили при дворе да и в городе всеобщее недовольство. С каждым днем обнаруживались все новые подробности. Больше не нужно было теряться в догадках – призраки выходили из темноты и обретали определенные очертания.

Государю стало недоставать осмотрительности; у него и всегда была удивительная способность верить, что никто не видит, когда он не хочет, чтобы его видели. Не утруждая себя мерами излишней предосторожности, он выдавал себя бесконечными уловками, шитыми белыми нитками, которые со временем принимали все более дурной оборот для его репутации. Он вдруг принялся расточать милости всем, кто давал балы. Те, кто не знал княжну прежде, отнюдь не старались теперь заводить с ней знакомство, но малейшее сопротивление вызывало гнев Государя, и я знаю многих, кто впал в немилость только по этой причине. Я, кажется, уже писала, что Наследнику и его супруге пришлось уступить в этом вопросе, дабы избежать столкновений и упреков. Многие последовали их примеру, другие же, не желая поступаться принципами, прекратили давать балы. Общество в отношении к пресловутой демуазели проявило себя великолепно. Никто и не подумал оказывать ей благосклонное внимание, совершенно сознательно рискуя показаться нелюбезным. Ее избегали даже слишком подчеркнуто. Будучи под высочайшим покровительством, она тем не менее оказалась в полном одиночестве, и часто на балах у нее не было кавалеров. Те, кто решался ее пригласить, тут же брались на заметку, если они действовали не по приказу Государя, что тоже иногда случалось.

Я говорю здесь только о том, что было на виду у всего общества. Возможно, за кулисами происходило многое другое, но, во всяком случае, этим не хвастались. Сам Государь на балах уже не танцевал, он переходил из гостиной в гостиную, с присущей ему приветливостью говорил несколько слов одним и другим, но все его маневры неизменно заканчивались тем, что он оказывался там, где сидела княжна Долгорукая. Все прекрасно изучили этот его трюк и старались тихонько обойти стороной это место, дабы избежать неприятного соседства, таким образом, вокруг этой пары образовывалась пустота, и они сидели как на ладони на глазах немногочисленных наблюдателей.

Я еще раз должна вернуться назад, в прошлое, ко времени отъезда Государя в Крым (19 августа 1880 г.).

Мы оставались в Царском Селе с Великими князьями Сергеем и Павлом, которых в октябре отправляли в Италию, отчасти для поправки здоровья, отчасти, чтобы удалить их из Зимнего дворца. Я часто проводила с ними вечера и не могла смотреть на них без содрогания сердца при мысли об ожидавшем их страшном ударе, которого они в ту пору совершенно не предвидели.

Мать была для них предметом обожания, и после замужества их сестры Великой княжны Марии Александровны стала для них неразлучным другом до самых последних дней своей жизни. Великий князь Сергей был уже молодым человеком и, конечно, догадывался о связи своего отца, но когда однажды Великая княгиня Цесаревна попыталась его подготовить к мысли о возможности нового брака отца, скрыв, что он уже состоялся, юноша залился слезами и отказался верить.

– Нет, нет, папа никогда этого не сделает! – воскликнул он, и Великая княгиня прервала разговор.

В середине сентября Великий князь Наследник со всей семьей поехал в Крым к отцу. Мы жили в полном неведении относительно того, что там происходило. Конечно, до наших ушей, как отдаленное эхо, доходили какие–то слухи, но трудно было понять что‑либо в хаосе противоположных подробностей. Как нарочно, этой осенью у меня не оказалось ни одного корреспондента в Ливадии. К тому же все старались быть осторожными и писали с недомолвками, что окончательно внесло сумятицу в наши умы. Я получила две или три загадочные и малосодержательные короткие записки от Нины Пиллар, одной моей приятельницы, фрейлины, которая проводила осень в Крыму со своей теткой иной Тизенгаузен, и еще письмо от графа Александра Адлерберга, который едва коснулся злободневного вопроса. Я приведу несколько отрывков из его письма – они достойны внимания своим выражением чувств к покойной Государыне. Должна сказать в объяснение, что в настоящее время я занята составлением сборника, в который должно войти все, что когда‑либо было написано в стихах или в прозе о Государыне. Мне кто–то сказал, что граф Адлерберг как–то сделал словесный портрет Государыни (в стиле Лабрюйера) для нее самой, и я написала ему, попросив дополнить мою коллекцию этим портретом.

К великому сожалению, желание мое осталось неосуществленным, и вот что писал Адлерберг по этому поводу:

«Просьба, с которой Вы ко мне обращаетесь, дорогая графиня, невыполнима по самой простой причине – то, что Вы желаете иметь, никогда не существовало и не могло существовать. Мое почтение и преклонение перед Государыней было слишком велико, слишком глубоко и слишком искренне, чтобы у меня возникло такое чудовищное намерение – изобразить ее портрет. На мой взгляд, портретного сходства не удалось бы добиться никому, как бы ни был велик талант дерзнувшего взяться за эту работу. Этого простого и естественного объяснения, по–моему совершенно достаточно, чтобы избавить меня от клеветы подобного рода, которой я, сказать по совести, менее всего заслуживаю. Словом, претензия, которую мне приписывают, настолько несовместима с моими чувствами преданности, обожания и привязанности к той, кого мы оплакиваем сегодня, что надо слишком мало уважать эти чувства, чтобы считать меня способным на вольность, которая явно выше моих сил, и я прошу поверить в искренность моих слов. В воле каждого не разделять моих взглядов и суждений – я же имею слабость придерживаться их, потому что они согласуются с моей совестью, не признающей возможности изображения идеала величия души, добродетелей и качеств, олицетворением которого была наша возлюбленная Государыня. Нет нужды, думаю, говорить Вам, как непереносимо скорбно теперь в Ливадии, в которую я бы уже никогда не хотел возвращаться. Лучшие в жизни воспоминания обретают вкус горечи, уйдя в прошлое, которого уже не вернуть; а в нынешнем положении постоянное присутствие их в памяти невыразимо тяжело». И т. д…

Эти последние строки не нуждаются в комментарии. Буквально в нескольких сдержанных словах угадывается бездна страдания.

Вердер, мой постоянный и верный корреспондент, был в ту пору в отпуске и приехал в Крым только к концу пребывания там Государя. Он немедленно написал мне оттуда следующее:

«Обстоятельства вынудили меня задержаться в Германии долее, чем я предполагал, и я смогу пробыть в Ливадии только три недели, но, уверяю Вас, это более чем достаточно, так как барометр придворной жизни во всех отношениях опустился чрезвычайно низко. Все здесь мне кажется необъяснимым. Почему нельзя было сохранить брак в тайне до мая? Зачем было вызывать сюда Наследника с семьей, предварительно ложно обещая им не навязывать княгиню Юрьевскую? Я ничего не понимаю и, признаться, оказался совершенно неготовым найти такие радикальные перемены в Ливадии. Я попал прямо в новую эпоху, которая теперь открылась для всех вас, и, право, мне не по себе видеть русскую Вердер, прусский генерал, в течение восемнадцати лет бывший военным представителем в России; затем он приехал к нам в качестве посланника; все его очень любили.

Со слов Государя я понял, что он замыслил предоставить своей новой супруге положение, сходное с тем, какое занимала при прусском короле княгиня Лигниц после того, как он на ней женился. А между тем положение дел здесь совершенно ненормальное. С одной стороны, так называемая тайна и в семье ничего не изменилось, кроме хозяйки дома… Вы не можете представить, какое возмущение и ропот вызвало это! Прежде приезда Государя ждали с радостью – теперь публику раздражает то, с какой преувеличенной предосторожностью оберегается эта тайна: даже против нигилистов не предпринимаются столь строгие меры, как те, что призваны прикрыть существующее ложное положение. Ропот распространяется и вызывает совершенно напрасную ненависть к Государю. Не буду писать об этом больше в надежде вскоре увидать вас».

По возвращении Вердер рассказал мне, что Государь сообщил ему о своей женитьбе в первую же встречу, приведя те же объяснения, что и всем остальным посвященным, и просил передать это германскому императору. Последний был возмущен этой женитьбой и очень сухо ответил Вердеру телеграммой: “Благодарите Императора за известие”. И ничего более. Вердер, будучи человеком прямым – и физически и нравственно, – не скрывал своих впечатлений. Он вернулся из Крыма огорченным и возмущенным. Верный почитатель нашей Государыни, он не мог примириться с тем, что ее заменила столь вульгарная и неприятная женщина…

Наследник с супругой возвратились из Крыма в начале ноября. 14 ноября был день рождения Цесаревны, и мы отправились в Аничков дворец. Никогда не забуду выражения лиц присутствовавших, особенно хозяина дворца, имевшего глубоко оскорбленный вид.

Обед, последовавший за церковной службой, прошел в гробовом молчании. Над всем великолепием собрания витало нечто тяжелое и постыдное. К соседям по столу обращались вполголоса, как бывает, когда случается несчастье. Добрейший князь Ольденбургский Петр, сидевший рядом со мной, издавал глубокие вздохи, от которых стены грозили рухнуть, и бормотал в усы что–то совершенно невнятное, выказывающее его растерянность. Каждый из нас уже примерно знал, какие мучительные сцены пришлось вынести великокняжеской чете во время ее пребывания в Ливадии, но подробности я узнала только спустя несколько дней, когда Цесаревна пригласила меня к себе. Я нашла ее разбитой и подавленной.

– Я не могу больше оставаться собой, – произнесла она, – иногда, кажется, готова умереть от этого.

Она рассказала мне, что успокоенная обещанием Государя хранить свой брак в тайне, она приехала в Ливадию в уверенности, что княгиня Юрьевская не будет появляться у них на глазах и останется на своей вилле в окрестностях Ялты.

– Вообразите мое потрясение, – сказала Великая княгиня, – когда Государь встретил меня на пристани со словами, что княгиня нездорова и не смогла меня встретить. Я взглянула на него с великим удивлением.

– Как же я могу с ней видеться, если ваш брак содержится в тайне? – спросила я.

– О, – воскликнул он в замешательстве, – здесь так трудно что‑либо скрыть, моя свита не может ничего не знать.

– Но моя–то совершенно ничего не знает, потому что я верно хранила доверенную мне тайну.