Императрица Мария Александровна с Анной Тютчевой

 

Я глубоко убеждена, что сделать первый шаг по христианскому пути значит преодолеть дух лени постоянным занятием, чревоугодие или плоть – воздержанием и постом, злословие и любопытство – молчанием и сдержанностью. Но придерживаюсь ли я своих убеждений? Увы, нет! Я ленива, чревоугодна, болтлива. Эти пороки скорее смешны, чем страшны в глазах света. Но это не так, именно они мешают мне усердно молиться, верить в Бога и любить Его. Если б я могла преодолеть эти ежедневные маленькие искушения, то значительно бы продвинулась вперед, я в этом уверена. Нужно очень немного, чтобы возникло препятствие на пути к Богу, и гораздо труднее побеждать ежедневно тысячи мелких искушений, которые нам преподносит жизнь, чем иногда совершить великий подвиг добродетели. Я хочу трудиться над этим и прошу Господа удалить от меня слабость, постоянно убивающую все мои добрые намерения, и даровать мне прежде всего чувство жалости и милосердия, а не злобы и негодования к тем, кто заблуждается, но не для того, чтобы оправдать или простить зло, а напротив, чтобы судить его по Божьему закону, а не по придуманным людьми правилам. И раз уж Он мне даровал милость верить в Него – и не только для того, чтобы ощущать Его существование, но чтобы находить утешение и поддержку в одном моем стремлении к нему, раз Он оставил меня без всякой человеческой опоры, с одиноким и обездоленным сердцем, я прошу еще Его милости подчинить мой разум божественному закону и чтобы мои слабости и грехи, малые в глазах света, но большие в глазах Господа, не мешали бы мне приблизиться к Нему, чтобы я не отвергала Его моими поступками, тогда как всеми своими чувствами и стремлениями я признаю Его. Пусть дарует Он такую же милость моим сестрам и соединит нас в истинно христианской любви, в которой нет места непостоянству, эгоизму и свойственной людям ветрености.

 

4 октября

Я очень несчастна. Я смею говорить кому попало о том, что меня гнетет, но не отважусь записать это на бумаге. Мне не хотелось бы об этом думать, во мне борются жалость, негодование и стыд. Ах, как дурна, презренна, низка и ничтожна человеческая натура без искупительной веры. Ах, если я когда‑нибудь сомневалась, если когда‑нибудь желала освободить мою волю от строгих и узких правил религии, я на коленях прошу прощения у Господа, и если я сетую на свою серьезную и такую безрадостную жизнь, я снова прошу прощения.

Я знаю, как благословенны святая строгость, святая суровость закона Божьего, как благословенны страдания и горести этой жизни, потому что только через страдание и самоотречение мы можем восторжествовать над злом и пороком нашей природы. Когда видишь, как далеко могут завести человеческая слабость и порок, тогда понимаешь, какое должно быть в нас смирение, какое недоверие и презрение к себе должна внушать нам слабость наших братьев. С какой удвоенной надеждой и верой мы прибегаем к Господу, когда вдруг видим вокруг себя пустой и скорбный мир, как мы стремимся к Нему, когда мы оставлены всеми, когда самые горячие, самые восторженные, святые и законные привязанности изменяют нам и вместо них в сердце остается только презрение и чувство глубокого одиночества и оставленности.

Но как ужасно не верить больше в добро и воспринимать как реальность, как должное то, о чем даже в своих самых тайных мыслях не думаешь без краски стыда. Как тяжело знать порочность тех, кого ты должен любить более всего. Я хочу любить Бога и следовать Его заповедям, хочу непрестанно молить Его обратить и просветить тех, кто забыл Его, а больше я не хочу просить ничего ни для себя, ни даже для моих сестер. Я не хочу ничего ждать от этого мира и желать его радостей и счастья ни для себя, ни для них. Только спаси, Господи, нас от всякого зла и настави на свой путь. Я прошу Его только не забыть того смирения, испытанного мною, чтобы постоянно мысленно быть повергнутой перед Ним и не впасть в искушение. Как мне необходима молитва к Нему, куда бы мы все пришли без Него и что бы с нами всеми стало?! О, как мне жаль тех, кто оставлен Им. Господи, сжалься над ними, спаси их милосердием Твоим. Неужели правда, что может существовать такое великое наказание, Господи, неужели правда? Я так несчастна!

Какой странный сон видела я сегодня ночью. Я ничего не знала, а там, во сне, я все поняла. Что же представляет из себя этот невидимый мир, окружающий нас и говорящий на таинственном и в то же время понятном языке? Все меня пугает и тревожит – и эта реальность, которая давит как кошмар, и нечто сверхъестественное и необъяснимое, примешивающееся ко всему и подчиняющее нас как рок. Я боюсь, у меня предчувствие чего–то рокового. До сих пор все было ошибкой. Наказание неизбежно, и я осмеливаюсь просить у Бога лишь одного – чтобы исполнилась воля Его.

 

16 октября

Сегодня вечером я осталась дома одна. Все кругом так тихо, и лампа горит так ярко. Чем же мне заняться, как не писанием. Писем мне писать не надо, и, однако, у меня потребность марать бумагу. Если бы можно было собирать мысли в слова, как в маленькие чистенькие и аккуратные клеточки, но нет, все это бумагомарание и болтовня ни к чему не ведут. В голове постоянно какая–то неясность, которая немного рассеивается лишь тогда, когда я молюсь. Я удивительно бессильна. Я так легко привыкаю к тому, что мне прежде казалось ужасным, тому, что прежде меня повергало в отчаяние, а теперь стало предметом любопытства, болтовни и даже сочувствия. Я так плакала прежде, а теперь почти безразлична. Вот сколько дурного в пошлом покое, в котором я живу.

Так бывает: имеешь свой взгляд на что–то, и вдруг он становится избитым, к нему привыкаешь настолько, что он делается банальным. Монотонность меня убивает, одному Богу известно, как я стараюсь постоянно занять себя, как тщательно я затыкаю щели, через которые может проникнуть скука: я рисую, читаю, шью, пишу, утро проходит сносно, но как только наступает вечер и мне предстоит молчаливое тет–а–тет с мама, меня охватывает отчаяние. Как передать, что я испытываю, если я не умею объяснить это себе самой. Я так люблю мама, я люблю ее с каждым днем все больше, она для меня самая красивая, привлекательная, симпатичная, лучшая на свете, но есть что–то такое, что всегда стоит между нами и мешает мне говорить с ней естественно, быть свободной и непринужденной, рядом с ней я не могу думать свободно, даже голос у меня меняется. Это судьба, и ничем этого не исправишь, я ей говорила о своем состоянии, мы с ней объяснялись, я знаю, что она меня любит и очень желает, чтобы я была весела и разговорчива с нею – невозможно, это стеснение сделалось уже болезнью.

Когда я начинаю беседовать с Капелло, то приходится пережевывать вечные жалобы на проступки детей или слуг, или мы начинаем обсуждать папу в тоне, которого бы мне хотелось избегать. Если я говорю с папа, беседа тоже обращается к предмету, которого я тысячу раз обещала себе не касаться.

Я слышу, как шутя говорят о вещах, очень важных для меня, я легкомысленно говорю о тех, кто дороже всего моему сердцу, я не могу открыть рта, чтобы потом меня не мучили угрызения совести, мне не следует говорить ни слова о том, что у меня на сердце, – что бы я ни сказала, я ставлю себе в упрек. Словом, все для меня мука. Я чувствую себя нелюбезной, недоброжелательной, мрачной, дурной, неосмотрительной. Я сама себе глубоко отвратительна. Я не могу опереться на людей, не внушающих мне ни уважения, ни почтения, ни доверия, и перед милосердным Богом я чувствую себя такой виноватой, потому что не знаю, как молиться. Все смешалось в моей голове. Я не могу отличить хорошего от дурного.

Я не создана, чтобы жить так, без всякой опоры, я слишком слаба, я нуждаюсь в чьей‑нибудь поддержке.

Я не дождусь, когда вернется Лиза. Я ей расскажу все. Потом я буду себя и за это упрекать, но она добра, она не осудит меня слишком строго, к тому же она никогда не проговорится. У нее прямой ум, и особенно хороша ее набожная, преданная душа, не испорченная мудрствованием, она поможет мне, она подскажет мне, что нужно делать, говорить, думать. Если бы кто‑нибудь пожалел меня, если бы кто‑нибудь знал, как я нуждаюсь в совете, поддержке в то время, как я предоставлена самой себе, своей тоске, своему нравственному падению и спячке, охватившим все мое существо. Жизнь мне кажется такой тусклой, а смерти я так боюсь. Я хватаюсь за выполнение каких–то обязанностей как за последнюю соломинку, как за последнюю опору в жизни, но мое бессилие и малодушие не дают мне делать того, что я считаю хорошим. Когда я молюсь, мне немного лучше, но ненадолго. Все так запутано, я чувствую себя обреченной, вокруг меня и во мне самой все пусто, пусто, пусто! Я с нетерпением жду Лизу, но я не сумею ей высказать все. Ах, если бы я могла уйти в монастырь, бросить все, выполнять послушание, молиться, трудиться, блюсти молчание – особенно это было бы для меня благом. Если бы я могла стряхнуть эту апатию, уныние, вялость с души! Ах, если бы не сестры, я бы уже сегодня оставила мир. К Богу меня привели бы не религиозный пыл и усердие, а усталость и глубокое уныние, отвращение к другим и особенно к себе самой. Я хотела бы слышать голос Божий без примеси светской суеты. Один Бог, один Бог может дать мне удовлетворение, а я так слаба, чтобы идти к Нему.

 

18 октября

Есть люди, которые не верят в домового. Я же в него верю. Мне он кажется немного надоедливым, он проказничает, как капризный и злой ребенок, который старается навредить, сам не зная зачем. Но я напрасно пишу так – если он прочитает, он на меня рассердится и усилит свои шалости.

Вчера он не прекращал мне досаждать. Утром я рисовала, вдруг у меня пропала резинка, но я хорошо помнила, что не вставала с места и у меня ничего не падало; я поискала по сторонам – ничего. Наконец, я заметила свою резинку как бы спрятанной за ножку противоположного конца стола. Я взяла свою работу – иголка исчезла из моих рук. За что бы я не принялась, я ушибаюсь, ударяюсь и получаю какую‑нибудь неприятность, словно мебель вдруг начинает двигаться, чтобы я на нее натыкалась. Моя птичка совсем перепугалась и встревоженно летала по комнате. Когда я хотела посадить ее в клетку, она как будто чего–то испугалась и вцепилась мне в пальцы.

Я оторвала ее, но глаза у нее были испуганы, а перья взъерошены. Вечером в гостиной я начала вязать крючком, я сделала несколько рядов, потом положила работу на стол и на минуту вышла. Когда я вернулась, работа исчезла, и я ее до сих пор не нашла. Наконец, я легла спать, очень довольная, что у меня над изголовьем висят иконы, которые будут держать домового на расстоянии. Я завела часы, которые верно показывали половину первого ночи. Сегодня утром, когда я проснулась, они показывали половину второго, хотя не останавливались и стрелка двигалась как обычно.

Словом, нет конца подобным неприятностям. Я не хотела придавать им значения, это лучший способ от них избавиться. Если домовому не удается разозлить человека, он оставляет его в покое. К тому же он не может причинить серьезного зла – молитва при входе в дом, иконы и святая вода служат ему острасткой, но это, кажется, не окончательно изгоняет его, и он принимается за неодушевленные предметы. Я боюсь за мою птичку, маленькую язычницу, и я бы хотела примириться с домовым, чтобы он оставил в покое меня и то, что мне принадлежит: птичку, часы, работу и пр.

Неделю назад пропали мои ножницы, сегодня утром они нашлись за коробкой для сахара у мама.

 

20 октября

Мой домовой продолжает мне досаждать. Чтобы его задобрить, я положила на этажерку кусок сахара, совсем забыв, что на эту этажерку я ставлю клетку с птичкой. Вечером, поиграв с ней, я посадила ее в клетку. Я закрыла дверцу клетки, правда, не накинув крючок, но обычно в темноте птичка не двигается и сидит там, куда ее посадишь. Каково же было мое удивление, когда вечером я нашла клетку пустой. Я искала всюду, я звала – нет птички. Наконец, я заметила съежившуюся бедняжку на полу в углу комнаты. Как она могла туда прилететь в темноте без помощи домового? Все проделки домового носят один характер, он хочет навредить, но не сильно. Если бы птичка находилась в любом другом месте, на нее можно было наступить и раздавить, но она была там, где я менее всего думала ее обнаружить и где с ней не могло случиться ничего дурного.

Я люблю домового, я хочу жить в мире с ним. Я ему отдала цветочный горшок, предварительно вырвав из него всю траву, чтобы моя птичка не садилась на чужую территорию, я положу туда пятачок, в другом месте положила кусок сахара, чтобы домовой и птичка не соприкасались, потому что, похоже, они не ладят.

Вчера я делала визиты, это одно из грустных осенних впечатлений. Когда дождь и заморозки возвращают всех в город, совершается это паломничество; во искупление своей доброй летней свободы ты, жалкая, с покрасневшим от холода носом, колесишь в туман и грязь от парадного к парадному, чтобы оставить свою визитную карточку или – что еще хуже – чтобы быть принятой. Это наводит на мое сердце тоску.

Я нашла Наталью Лаптеву сияющей, веселой и слегка важничающей. Она в восторге оттого, что выходит замуж, несмотря на слухи, которые ходят в городе о ее женихе и которые ей тоже известны. Она с одинаковой нежностью говорит о доброте, уме и характере своего будущего мужа и о посуде, серебре, прекрасной квартире, которую он для нее готовит, и о шляпках, которые она купила у Андрие. Все это вместе соединяется в одно радужное видение: свадьба. Нет, я не осуждаю ее, все мы, девицы, можем признаться, что долго летаем в голубом эфире своих грез, прежде чем прозаически упадем на землю, может быть, даже в кучу навоза, если заметим в нем немного проса. Мечты подобны цветочной пыльце – достаточно легкого дуновения, чтобы они улетели.

Если девица выходит замуж за богатого жениха, имеющего прекрасное положение в свете, это считается приличным и достойным. И, однако, рушится целый мир, мир тайный и такой реальный, столько восторженных часов, столько чувств и стремлений остается позади. Этот внутренний невидимый мир закрывается для нее, и таинственные голоса, говорившие с ней на языке жизни, более высокой и полной, чем земная жизнь, бурлящая вокруг нее, эти голоса удаляются и исчезают. Тогда говорят, что реальность вытесняет иллюзии. Но что такое реальность: в лучшем случае это хорошо устроенный дом с прекрасными доходами и, следовательно, всевозможным комфортом, развлечениями, балами и пр. Свет находит все это очень заманчивым, потому что не знает или забыл тот невидимый мир чистых стремлений и мыслей, которыми жила душа, пока не похоронила себя в материальном мире; самое печальное, а может, и счастливое, – что душа сама забыла его или перестала понимать, даже если вспоминает о нем.

Граница между двумя этими мирами – это граница между видимым и невидимым. Никакой чувственный взгляд не проникнет за горизонт духовного. А между тем есть же более чарующий мир, чем мир грез: в нем чувствуешь себя так легко, что кажется, ты уже у порога блаженной и вечной жизни, в нем сердце способно испытывать такую чистую любовь, возвышающую над всеми недолговечными идеями времени, пространства, жизни и земных связей, уносящую в бесконечность, дающую интуитивное понимание гармонии всего видимого и невидимого, всего прекрасного, святого и истинного, – словом, это чувство нельзя выразить ничем, разве только слезами блаженства. Такие минуты мимолетны, как падающие звезды: они сверкнут и погаснут в темной ночи нашей жизни. Но чтобы их не пропустить, надо глядеть на небо, надо подстеречь их мимолетное сияние, а мы заперты в гостиных при прозаическом свете лампы за плотными бархатными шторами: прощайте, падающие звезды. И не нужно отказываться от жизненных удобств; если ты боишься ветра и дождя и не склонна обращать свой взор к небу, поищи более прозаического счастья.

А кто из нас не пристрастен к презренным вещам, которые можно купить за деньги. Что до меня, я очень двойственна. Я нахожусь меж двух миров, вижу сияющий свет над собой, часто бывала им ослеплена; когда–то я думала подняться до него, но теперь знаю, что это удел не нашего мира, и не отвергаю этот свет, знаю, что он истиннее и дороже, чем земные привязанности. Но и они, когда я задумываюсь над ними, привлекают меня, и мое сердце колеблется. Так что я не вправе осуждать тех, кто обманывается, и молю Бога сохранить мою верность тому первому счастью полюбить.

Сегодня у меня была Боратынская. Она переменила свою жуткую прическу и зачесывает волосы гладко, благодаря чему сделалась почти хорошенькой. Разговор тут же зашел о снах и видениях: в прежние времена она не удостаивала меня подобными откровениями, но, кажется, она переменила свое мнение обо мне и хочет сделать меня посвященной. В обществе принято считать ее занудой. Все, в том числе и те, кто ее вовсе не стоит, избегают ее и надсмехаются. Я же нахожу ее очень оригинальной, и она необычайно возбуждает мой интерес тем, как убедительно и просто говорит о сверхъестественном. Почти все в него верят, но эта вера перемешана со страхом и некоторой долей иронии, а она говорит о привидениях и призраках так, словно это люди из плоти и крови. Она не старается показаться необычной, она совершенно искренна. Это мне в ней нравится. У них вся семья такая: мать, сестры, братья. Мне хочется у них побывать, они мне очень любопытны. Во всяком случае, это не обычная заурядность, встречающаяся на каждом шагу, и потом серьезные, убежденные люди, не заботящиеся о людском мнении, неоценимы. Когда я бываю на балах и вижу издалека мрачную фигуру Боратынской с черными буклями, неподвижным взглядом и застывшим лицом, всегда на одном и том же месте, потому что никому не придет в голову пригласить ее на танец; когда я ее вижу среди подвижной, веселой, возбужденной, смеющейся толпы – строгую, как египетская мумия, мне приходят на ум невесть какие страшные истории, и меня уносит в фантастический мир. Она часто говорила мне, что вовсе не питает отвращения к свету, что она чувствует себя одинаково хорошо и в переполненной зале, и в своей пустой комнате. Если на нее никто не обращает внимания, то и она ни на кого не обращает внимания, она живет своими мыслями, и ее отнюдь не заботит, что у нее отсутствующий вид и ее могут поднять на смех. Какая она чудачка, и как она мне любопытна.

 

Княжна Анна Давыдовна Абамелек–Баратынская (1814–1889) – фрейлина, известная красавица, светская львица, талантливая поэтесса–переводчица. По происхождению армянка. Считалась одной из красивейших женщин России своего времени

 

Мы теперь читаем мемуары Шатобриана, это пустопорожние монологи, размазанные на целый том, с постоянным мотивом: memento mori, это так однообразно и скучно. Вызывает улыбку назойливое «я», которое, как точка над i, висит над всеми событиями, о которых идет речь, как будто без него все теряет смысл. Думается, чем больше талант, тем глубже он должен понимать неправду преувеличения роли личности и признать, что идеи – это все, а человек – ничто. Во всем этом сочинении видно постоянное стремление выставить себя в виде идеального существа, каковым Шатобриан себя считает, и заставить поверить читателя в реальность такого человека, который действует, думает, чувствует на страницах его книги. Но, будучи христианином не на словах, как Шатобриан, а на самом деле, никогда не скажешь правды о себе, потому что в каждом из нас два существа – одно идеальное, а другое материальное, часто тщеславное и дурное. Человек от своей природы прилагает бесконечно много сил, чтобы замаскировать одно свое «я» под другим, чтобы спрятать дурное под благородным, и это чаще всего дает отвратительную смесь. Только христианин пребывает в истине, одним своим «я» он судит себя и, смирив второе «я», развивает его и вдохновляет, делает из первого «я» хозяина, а из второго раба, и если ему приходится краснеть за слабости раба, то он их не скрывает и не отрицает.

 

20 октября, вечером

Как я жалка и глупа. Сегодня вечером мама уехала с визитом к графине Местр. Я не хотела ложиться спать, не дождавшись ее. Я так любила ее сегодня. У нее столько забот и хлопот, денег нет, никто ей не помогает, папа так беззаботен и несведущ в этих делах, дядюшка Николай ничего ей не присылает, в общем, это мучение, и она переносит все это без жалоб, никому ничего не говоря. Она делает столько добра, о котором никто не знает, кроме Капелло, через руки которой все проходит, она мне и рассказывает все это. Так вот, сегодня вечером мне хотелось ее еще раз увидеть. А когда она вернулась, то сказала мне своим резким тоном, который у нее обычно бывает, когда она недовольна: «Как, ты еще здесь?» Я думала ей ответить: «Мне хотелось еще тебя поцеловать, потому что сегодня я тебя особенно люблю: ты такая добрая и славная». Но вместо этого я сухо произнесла: «Еще не поздно, всего одиннадцать часов». Она взяла газеты и принялась читать. Я почувствовала, что меня душат слезы, поднялась и сухо попрощалась. Она поцеловала меня кончиками губ в своей самой холодной манере. Щеки у нее были румяные, а локоны тщательно уложены, я ненавижу ее такой, я люблю ее бледной и несколько небрежно причесанной, тогда она бывает более сердечной. Я убежала в мою комнату, чтобы наплакаться вволю в темноте.

Но все равно мне снова хотелось ее увидеть. Я пошла спросить, могу ли завтра утром взять коляску, чтобы поехать в Смольный. Я говорила, стоя позади лампы, чтобы ей не было видно моего лица, но у меня опять поднялись рыдания к горлу, и я ушла, даже не попрощавшись, и все время мне хотелось целовать ей руки.

Я ничего не понимаю, откуда это обожание и в то же время отталкивание, которые я испытываю к ней. Мне кажется, я бы отдала жизнь, чтобы она чувствовала себя счастливее, и в то же время часто я делаю и говорю то, что может ее рассердить, если я вижу ее холодной и высокомерной. В такие минуты я ее ненавижу и в то же время очень люблю. Но она никогда не узнает об этом, никогда не узнает, что она для меня значит, насколько выше всех прочих я ее ставлю. Я никогда бы не смогла это выразить, это бы выглядело фальшивым, она нашла бы меня смешной. Если бы она застала меня сейчас рыдающей как дурочка, она бы пожала плечами и рассердилась, она сказала бы своим самым оскорбительным тоном: «У тебя шалят нервы, дорогая». Что ж, никто не понимает другого. Думается, что самое большое наше счастье на том свете будет суметь выразить и дать понять другим нашу любовь к ним.

Я больше всего люблю мама, когда ее ненавижу, но я сейчас снова начну плакать, пойду лучше спать.

 

Год

 

17 января

Последние две недели я провела совершенно несвойственно для меня, вела светский образ жизни, наговорила, а особенно передумала не знаю сколько глупостей, упивалась болтовней и весельем, запретила себе все серьезные и здравые мысли, мне хотелось полностью развлечься и обрести состояние духа, какое у меня было в семнадцать лет по окончании института, когда я ждала от мира всевозможных радостей и испытывала неясную, но очень горячую надежду, ожидание счастья. Мне хотелось забыть все, что я перечувствовала, передумала, перестрадала с тех пор, хотелось забыть, что я испытывала счастье только тогда, когда смиренно обращалась сердцем и мыслями к Богу. И я рада, что еще способна веселиться и безумствовать.

Вчера я вернулась очень поздно в очень рассеянном расположении духа, помолилась без усердия да так и уснула. Не знаю почему, но я проснулась совершенно отрезвевшей, с печальным и сокрушенным сердцем, с явной потребностью молиться, стоя на коленях, и выразить Господу свою любовь. О, все ничтожно, все ничтожно, только в Нем благо, наполняющее меня. У меня было чувство, как у человека, сбившегося с пути, который внезапно, сам того не ожидая, оказался у порога своего дома среди тех, кого он любит. Это так хорошо – стоять с сердцем сокрушенным перед Иисусом, говорить Ему: «Подай мне, избави меня, благослови, покарай меня, будь милостив или строг, но только не оставь меня, дай мне приблизиться к Тебе и любить Тебя». Так хорошо чувствовать себя дурной и жалкой и в то же время знать, что Иисус рядом и Он может помочь. Более всего я люблю Его и верую в Него тогда, когда я осознаю свой грех того, что уклонялась от Него. Тогда мне кажется, что я вижу мою мать, и Он так милостив и благ, так реален и близок.

Это не абстрактная идея, а мой Спаситель, мой друг, отец – все, что я люблю сильно и глубоко. Мне кажется, я слышу Его голос. Я бы не хотела другого состояния души. Я уверена, что когда мы спим, ангелы иногда прилетают, чтобы очистить наши души. Порою ночью я испытываю такое ощущение, которое не могу ясно выразить, это не сон и не бодрствование, тело как будто спит, потому что ни один внешний предмет не попадает в поле моего внимания, но мысли совершенно отчетливы, и мысль о Боге, о смерти, о вечной жизни представляется с необыкновенной ясностью. Когда я просыпаюсь, у меня остается только смутное и неясное ощущение, но общее впечатление и расположение духа остаются – как теплота солнечного луча после того, как он скроется. Это смутное воспоминание дает мне понять, что станет с душой, когда она расстанется с телом: тогда она все узнает и поймет. Сегодня ночью со мной было то же самое, я думала о Боге, мне казалось, я усердно молилась, однако я не могу вспомнить, о чем я думала и молилась, только проснулась я совершенной иной.

Я чувствую, что то, что я пишу, чрезвычайно неясно и необъяснимо, я сама не могу это как следует выразить, но, разумеется, многие это испытали и безотчетно понимают. Так бывает иногда, когда слышишь стройные звуки, не существующие на самом деле, или ощущаешь смутные запахи в воздухе: все это, вообще говоря, абсурдно и как будто смешно, однако так с каждым бывает, и отрицать его нельзя.

 

30 января

Сегодня вечером я одна дома и не знаю, чем заняться. Прямо скажем, это не лучший момент, чтобы быть одной. Вечером приятно поболтать и пожевать конфеты и ничего более существенного ни для ума, ни для желудка. Если бы у меня была какая‑нибудь книжка о привидениях, но увы! История коммунизма и пряники вязнут у меня на зубах, но это единственное мое развлечение сегодня вечером. Если бы у меня было достаточно воображения, я бы написала роман, но я не сумею придумать ни одного события или случая, мой роман протекал бы в самых высоких сферах метафизики. Когда я была ребенком, я обещала быть гораздо умнее, чем вышло на самом деле. Моя мысль всегда напряженно трудилась, читала я с большим энтузиазмом. Когда я вспоминаю, что я испытывала, читая «Эгмонта», «Геца фон Берлихингена», «Фиеско…», «Орлеанскую деву», сказки Гофмана, длинные рыцарские романы, историю Французской революции и поэмы Лафонтена, мне кажется, это была не я. Теперь мне уже никогда не обрести того восторженного упоения моего первого чтения. Тогда мне было двенадцать лет, а теперь двадцать один год. Но я сделалась старше на десять лет благодаря преждевременному чтению. Чувства созрели, когда мысль была еще не развита. Теперь же тот непосредственный жар души остыл. Я навсегда останусь неполноценной из–за своего нелепого воспитания.

В двенадцать лет я была маленькой безбожницей и рассуждала о Боге так, как девочки моего возраста говорили о куклах, – с полным пренебрежением. В то время мне хотелось покончить с собой, и я помню, как однажды с этой целью взяла из буфета нож, после того как убедилась, что шнур от шторы меня не выдержит. На этом мои попытки самоубийства прекратились. В это же время я страстно исписывала многочисленные страницы истории о тринадцатилетнем пианисте, а после чтения одного романа Лафонтена у меня началась лихорадка с бредом.

Тогда было решено, что мне следует остудить голову институтским режимом. Я была очень изумлена, оказавшись со всей своей гениальностью и великолепными идеями о свободе и человеческом достоинстве на институтской скамье, рядом с ученицами, механически зубрящими грамматику и названия столиц Европы; я то и дело подвергалась наказаниям, когда отказывалась поступать, как они. Поначалу я пыталась распространять свои идеи и вызвать протест среди учениц, но меня так отчитали, что впредь я предпочла молчать. Я испытывала сильное сомнение в Святом Духе, Страшном суде и вечных муках, но я остерегалась говорить об этом из опасения плохих отметок и из презрения к заурядным умам. Мои соученицы считали меня антихристом и ненавидели всем сердцем. Я приехала из Веймара, который они почитали центром ересей.

Однако со временем здоровый и правильный режим института помог мне, мой маленький мозг успокоился, я стала ходить в нашу часовню утром и вечером и молилась Деве Марии и всем святым так же усердно, как и все.

Я даже стала немного католичкой и молилась за прекращение раскола. Я стала испытывать большое поклонение перед Девой Марией из церкви Сен–Луи напротив нашего института, я приносила ей венки из цветов и букеты, которые воровала на клумбе.

Я тогда не вникала слишком серьезно в религию, но я обрела навык к молитве и обращению к Богу, чувство Его вездесущности, которое так приближает нас к Нему. Это лучшее основание в душе для религии. Следовало бы всех детей окружить этой атмосферой наивной веры, сделать для них Бога, так сказать, ощутимым, приучить их всегда чувствовать Его рядом, присутствующим во всех их помыслах, желаниях, горестях и радостях, чтобы позже, когда рассудок их будет во власти сомнения, сердце по неодолимой привычке влекло бы их к Богу. Никогда я ничего не пожелала, не попросив у Бога, и часто замечаю за собой, что начинаю молиться даже перед самым незначительным событием. Это осталось у меня от института.

Пусть попробуют протестанты со своей холодной рассудочностью внушить юному сердцу такую наивную веру Господь Бог у них – это человек в высшей степени воспитанный, учтивый, логичный, просвещенный, философ–вольнодумец, перед лицом которого никогда не будешь достаточно учтивым, разумным и логичным, как бы хорошо ты ни усвоила его математические и логические правила. А у католиков Господь Бог и есть Господь Бог. Если мы согрешим, то просим помиловать нас, и если удается избежать наказания, с величайшим раскаянием благодарим за снисхождение к нам и признательно обещаем стать благоразумными и произносим дюжину молитв. В этом нет особой логики, но это облегчает душу. Мы полагаем, что очень обяжем Богоматерь своими поклонами, девятидневным молитвенным обетом, овечкой, венком из цветов или говением. Протестанты сказали бы, что это нелепица, а я все же считаю, что эти внешние проявления помогают любить Богородицу, благодаря им я, скверная и дурная, верю, что только молитва к Ней может сделать меня лучше. Верю, что в мой последний час Она поможет и спасет.

Человек не может мысленно достигнуть Бога, нужно, чтобы в этом мире, где царствует рассудок, Бог пришел к нам через сердце.

Есть бесконечная прелесть во внешних церковных обрядах – это наши поцелуи, посылаемые к Богу. Всюду, где религия представляется в материальном и доступном чувствам виде, она одерживает верх над неверием, тогда как у протестантов набожность улетучивается так же, как тают прозрачные краски в темноте.

Теперь я, может быть, больше верю в Бога и имею более отвлеченное понятие о религии, чем в институте, но поскольку я живу совсем в иной среде, среди людей, для которых Бог не живой и сущий, а только метафизический вопрос, то я и сама чувствую себя более удаленной от Бога, чем в то благословенное время, когда я бежала в церковь, опасаясь плохой отметки за то, что не выучила урок, или чтобы попросить в молитве о какой‑нибудь встрече или о письме.

Одна из главных причин, мешающих двигаться по самому простому пути для исполнения наших намерений: мы прежде всего хотим делать добро, чтобы исполнить волю Божию, но невольно ищем в добре, которое делаем, способ нравиться людям и любоваться самими собой. Так нами обычно овладевает дьявол. Вместо того чтобы прямо и беспрекословно подчиняться повелениям Божьим, мы начинаем изучать и разглядывать себя, чтобы увидеть, как выглядит наша добродетель, мы очень желаем принадлежать всей душой Богу, но в то же время хотим иметь привлекательный облик для мира, хотим позолотить пилюлю.

Мы хотим быть кроткими, но чтобы нас не сочли нечувствительными, хотим быть смиренными, но не утратить чувства собственного достоинства, быть немногословными и, однако, слыть проницательными, хотим быть снисходительными в суждениях, но дать понять, что мы не обманываемся в людях, хотим иметь добрые прекрасные мысли, но чтобы другие знали, что мы их имеем.

И это скверное желание заявить о себе миру разбивает вдребезги все наши добрые намерения. Ах, если бы мы могли обращать взор только на Иисуса, любить одного Его и не растрачивать внимания и любви на людей и на самих себя, вот тогда путь к Небу был бы прямым и легким. Недаром говорится, что на двух крыльях можно подняться к Господу – на простоте и целомудрии.

 

5 ноября

Я вернулась от Карамзиных, я видела Лизу, но это уже не она, а совсем иное существо. Как–то она мне сказала: «Когда мама умрет, моя жизнь будет кончена». Так и есть, она больше не существует, в ней происходит новая жизнь, жизнь в Боге. Глядя на нее, сердце мое разрывалось от жалости и восхищения. Она плачет, но так смиренно, она говорит о матери так самозабвенно, видно, что вся душа ее поглощена мыслью о ней, и, однако, она продолжает интересоваться жизнью, тем, что ее окружает, она с ангельской любовью снисходит к бедняжке Софи, которой необходимо отвлечься от своего горя и которая не понимает потребности Лизы непрестанно молиться и думать о матери. Чувствуется, что ее жизнь теперь – самопожертвование и самоотречение, и в этом теперь все ее счастье. Видно, что человеческое «я» в ней умерло, что ее душа – на небесах вместе с матерью, что она держится на свете только Божией милостью, проявляющейся во всем и позволяющей все любить, все переносить, все обнять. Вот как надо любить Бога, вот как Он может быть велик в душе человека. После недавнего Причастия мне иногда в молитвах удавалось полностью отдавать себя во власть Божию, но это бывали только редкие минуты. А теперь я вижу, как это воплотилось в Лизе. Увы, я, скверная и грешная, восхищаюсь ею, но сердце мое обливается кровью, когда я вижу ее безжизненной и лишенной всякой личной воли, хотя именно присутствие этой воли удаляет нас от Бога, и мы непрестанно просим в молитвах освободить нас от нее. Лиза вызывает у меня чувство восхищения и в то же время страха. Мне кажется, я уже никогда не осмелюсь разговаривать с ней как бывало, рядом с ней я такая ничтожная, маленькая. Но я люблю ее еще сильнее, я вижу в ней то, чего я часто просила для себя у Бога, – любить одного Его всей душой. Я люблю ее сильнее, но она уже не сможет любить меня, мы так далеки друг от друга.

Придя домой, я стала молиться, стоя на коленях, у меня была потребность в молитве, но не могла произнести ни слова – сердце мое сжималось.

Я эгоистка, мне тяжело ничего больше не значить для Лизы, она теперь нуждается только в Боге, она теперь испытывает к людям одно чувство милосердия. Я так хорошо понимаю, что происходит у нее в душе! Но я буду приходить к ней, чтобы учиться у нее становиться лучше, любить Господа Бога. Она увидит, как мне нужна, и снова полюбит меня.