Сто лет полуночества: рассказы

Ольга Николаевна Аль Каттан

Сто лет полуночества

 

 

Ольга АЛЬ КАТТАН

Сто лет полуночества: рассказы

 

Зачем искать смысл в самой глубине мутной воды? Зачем пытаться доказывать истину, давно утонувшую в вине?

Все песни стары как мир. И пусть слова и мелодия вывернуты наизнанку, распотрошены на отдельные звуки и полубуквы, разгадка всегда лежит на самом видном месте, слегка припорошенная снегом. В каждом звуке и даже созвучии, в каждом зарифмованном символе мы опять ищем себя.

Безрезультатно. Прощаясь, но не простив, захлопываем дверь. Не оборачиваясь, уходим, искусывая губы в кровь. Вот и сделан последний шаг в пропасть боли. Она появляется как круговорот воды в природе, как обязательный приход весны с первыми подснежниками, где‑то в правом углу сердца возникает. Ноющая, а иногда резкая боль. Удар за ударом… Словно по команде загоняет в лузу бильярдные шары меткий игрок. Удар за ударом. Они катятся по зеленому сукну: отчаяние, надежда, тоска, безумие.

И, погружаясь в тишину фиолетовой ночи, прислушиваясь к вывернутым наизнанку звукам и словам, несущимся из радиоприёмника, мы… ищем себя, замирая в ожидании обыкновенного чуда. Пытаемся отыскать тот самый смысл, оставленный с обратной стороны захлопнувшейся двери. Так и не простив, уходим, чтобы придумать очередную сказку о любви, где каждое созвучие – осколок счастья, а строчка – выплаканная боль.

Мы ищем на протяжении всей жизни, ставшей длинной бесконечной дорогой. Кто‑то поворачивает назад, другой находит и теряет…

Наверное, так надо. Ибо не испытав то, что называют любовью, человек никогда не познает истинный смысл бытия.

 

Цикл "Московский этюдник"

 

Нарисованное небо

 

Как же я тоскую… А ты так далеко от меня. Вспоминаю твои огромные глаза, словно разукрашенные тысячью оттенков голубого. Вспоминаю твои объятья, иногда жесткие (когда человек мог сникнуть под твоим напором), иногда жестоко–немилосердные, когда душил ты своею силой, улыбаясь звериным оскалом. Но меня ты обнимал нежно, обволакивающе, распахивая свою душу. Как же я скучаю, город мой…

"С дороги!" – угрожающе напирает на меня женщина с авоськой, успевая отпихнуть и плюхнуться на свободное место в трамвае. Я дома. Кругом родные, интеллигентные лица, и 40 минут везет–тащит меня трамвай к нужной остановке. Там эти минуты пролетали, а не тянулись серой тоской.

"Осторожно, двери закрываются, следующая станция – Павелецкая". Черная пасть подземных станций–улиц вымывает меня с людской волной в город наземный. Я в Москве. Все в этом мире познается в сравнении. Но разве можно сравнивать мегаполис бешеного Нью–Йорка с туманной суровостью Лондона? Как ухитриться сопоставить романтику Парижа с экспрессией Барселоны?

Москва. Что в имени тебе моем? С чем сравнить тебя, и надо ли это делать? Слышите мелодию? Её можно уловить в разных уголках города. Это – музыка Москвы. Неподражаемая мелодия, в которой соединяются нежно–зазывный свет вечерних фонарей с шуршанием листвы в Филевском парке. И царапает душу тягуче–грустящее звучание колоколов. Нервные пальцы пианиста перебирают клавиши рояля – в тумане Патриарших прудов растворяется последний аккорд… Сердце города бьет в такт с этой музыкой. Стучит, и значит, жизнь продолжается.

Опять сломался трамвай. Небо в сизых тучах, а зонт я не взяла. Глаза вверх – вглядываюсь, пытаюсь найти хоть что‑нибудь, напоминающее ТО небо. Не нахожу.

А над Москвой небеса, словно нарисованная пятиклашкой цветная картинка. Розово–голубоватые разводы плавно (иногда резко) переходят в глубокую синеву с оранжевыми аляповатыми пятнами. И стоп–кадр. Небо не движется. Замерло. Над крышами зданий разместилась гигантская репродукция, застыла над головами прохожих. В нужное время на смену ей приходит картина в серых, печальных то–нах, полотно тоски и унынья. День за днем сменяют друг друга изображения, погружая людей то в грусть, то в веселье…

Снова внутри меня ощущение горькой потери. Душа плачет по городу–мечте. По его улицам – длинным и прекрасным, грубо отесанным и величественным. Оставив за спиной завлекающие витрины, начинаю плутать по дворикам и переулкам. Город смешения стилей не устает удивлять. Купеческие особняки перемешались со сталинским модерном, а стильные здания 21 века соседствуют с "хрущобами" – "хрущевками".

Сомкнулась архитектура вокруг ничтожности человеческой, запугала, замучила, и растворился человек в величии города. А я? Вроде на брудершафт не пила с ним, а теплоту объятий почему‑то чувствую. И, когда хожу по улицам, любуясь зданиями, подмигивают они глазницами окон, улыбаются мне фасонами разных улыбок.

Моя Москва, бесконечна любовь к тебе, огромна, и не хватит места, чтобы описать все чувства и чувствинки. Город, не поддающийся сравнениям, совмещающий в себе части истории, куски эпох. И смешны банальные экскурсии по твоим основным достопримечательностям. Потому что невозможно за несколько часов погрузиться в твою атмосферу, понять твою сущность.

"Внимание! Посмотрите налево – МГУ. Посмотрите направо – Новый Арбат. Глядите прямо – "Тверская"". Сбегали в Кремль, ЦУМ, на Воробьевы горы. Программа "максимум" выполнена. И что? Разве успели вы ощутить дух этого города? Смогли вы дышать с ним в одном ритме? Уловили его трепет волнения? Почувствовали, как больно бывает Москве. Как плачет она по ночам от одиночества и жестокости людей, как томится в ней грусть из‑за их равнодушия…

По Москве нужно уметь бродить не спеша, вдыхая воздух заброшенных улиц. Заходить в старые ветхие церкви, сидеть в парках, кружить в вальсе с фонтанами…

По Москве нужно уметь бежать, торопясь, когда захватывает людское цунами. Если не научишься, то город длинных дистанций (где выживает сильнейший) разорвет тебя на лоскутки. Или согнет, сломает, вытянув все жилы.

Да, этот город умеет подчинять. Власть его над человеком огромна. Все, кто хоть раз побывал в Москве, чувствуют её давление, силу могущественную. И даже ненавидя, презирая этот город, люди стремятся сюда.

Сила Москвы – это не слава и деньги. Сила Москвы – в любви. Бессознательной, всепоглощающей, безнадежной. За тысячи километров проникает она в кровь, растекается по венам, одурманивая человека. И сидит он где‑то далеко в сломанном трамвае или троллейбусе, смотрит на небо и понимает, что навеки обречен и обручен…

 

Москвичка в трех ипостасях

 

И день за днем. Из года в год. На "лету", на бегу, сметая встречных. Она так торопится: жить, любить, работать, быть.

Целеустремленная донельзя. Циничная, хрупкая и сильная одновременно. Вот она – олицетворение молодости и красоты – с модной стрижкой или копной разлетающихся волос. Вверх по эскалатору – быстрее! Не догнать её, не удержать. Москва – бурлящий котел: днем – работа или институт, вечером – мерцающие огни ресторанов, театров и клубов. Бешеный ритм жизни легкой дымкой опустится под глаза усталостью, опустошенностью. Ничего. Она отдохнет – вздремнет в метро. А сейчас бегом к нему – дорогому/любимому. Он заждался с букетиком ландышей. И с разбегу поцелуй и объятия. Бери от жизни все! Все вытребывай, выцарапывай, получай сполна. А после? Об этом можно подумать потом.

Вот она – опять стремглав куда‑то торопится, в руках зажав потрепанную сумку. Третий день с облупившимся лаком на ногтях. Нет времени сходить в парикмахерскую. Сейчас срочно на рынок, после – в детсад за младшим, затем – проверить уроки у старшего, приготовить обед, чтоб хватило на неделю. А вечером – к нему, дорогому, молчаливо–ленивому, к его дыркам в носках, к немытой горе посуды и тоннам грязного белья. Бешеный ритм города. Она уже не успевает за ним, но пытается: жить, работать, быть. А что дальше? Ждет её? Она подумает об этом потом. Потом…

Москвичка проживает три времени–этапа: весну – очарование юности, лето – зрелость красоты и осень – элегантность мудрости. Москвичка пробегает эти этапы: с улыбкой высокомерия на губах сначала, с разочарованием, следами усталости и тоски в глазах после…

Вот она снова или нет? Шаркающей, но все же быстрой походкой торопится вперед, сливаясь с толпой людской. В протертой шубе, с тяжелыми кольцами на высохших пальцах, она спешит в больницу или магазин, куда угодно, лишь бы скоротать время. Как теперь тянется оно. Время разморщинило лицо, обелило волосы, согнуло спину…

А эскалатор все так же работает, мерно отсчитывая ступеньки. Дорожка – лента вечности. По ней торопится москвичка, сменяя времена и этапы.

Она бежит под звуки плачущей скрипки уличного музыканта, под мелодию, струнами царапающую душу, – спешит куда‑то, не слыша этой музыки. Под взгляд голодного ребенка она бежит, не видя его глаз. Не замечает протянутой руки, не слышит плача, игнорирует просьбу о помощи. Она занята торопливостью своей жизни. В глазах её – равнодушие. Москвичка пробегает целую жизнь, стараясь выжить. Не смотрит на небо, лишь под ноги, разглядывая свои дорогие туфли. И даже солнцу не радуется, пряча глаза за стеклами модных очков. Её страшат мысли о собственной жизни. Откладывая их "на потом", она убегает, прячется, загружая себя чем угодно, лишь бы не думать. Она бежит, словно белка в колесе – бег по кругу с вечной зимой в сердце. Она живет, не ощущая самой сути, сущности жизни, соединяя свои ипостаси в одну общую вечность с холодом в душе, с убогой мерзлотой и равнодушием в глазах. Такое даже очками от Версаче не прикроешь.

 

Отражаясь в твоих глазах

(Третьяковка. Врубель. Демон сидящий)

 

Повержен. Сломаны крылья, навзничь упав, смотрит. Ангел мой, как много страданья в дерзких глазах, злобы и, наверное, равнодушия. Ко всему свету, к себе. Зачем твоя гордость так жестока? Зачем равнодушен и зол…

Повержен. Где‑то на самом краю поднебесья сидит "очарованный странник". Гордый, одинокий. В его глазах вечность с застывшими слезами. Он никогда не попросит о помощи. На самом краю неба он сидит, сцепив руки от бессилья, ненавидя розовый закат, поворачиваясь спиной к солнцу.

Будь милосерден, молю. Безумие, поселившееся в моей душе, – это твоя тоска. Боль, сопровождающая мое сердце, – это твоя ненависть. Еще мгновенье отражаться мне в твоем застекленном образе, и прочь, прочь отсюда. Я буду стремительно бежать, как убегал когда‑то с грешной земли ты.

Людской ненависти в отмщение ты сжигал души. Но силе, творящей зло, больно делать боль. И как одинока могущественная всесильность, несмотря на всю свою власть.

Мой падший ангел, что видел ты, спустившись на землю грехов, когда в густых вечерних сумерках бродил по грязному слякотному городу. Улицы были переполнены суетливыми, очерствелыми, скукоженными в вечной спешке горожанами. Неяркий свет фонарей отражался в лужах растаявшего снега, а люди шли мимо. Торопились, не замечая твоей боли, равнодушно прищурив глаза, перемешивая сапогами грязную жижу. Спешили люди, отпихивая со своего пути печального пришельца.

В сутолоке метрополитена как всегда продолжалась борьба за лучшее место. Меланхолия была не в моде. Приветствовался здоровый эгоизм и умеренная агрессивность. Вот что ты нашел меж людей. Пошлую скуку, мерзость равнодушия, ненависть и страх, пожирающий свободу. Страх, убивающий полет души. Надежда на спасение стала забавным сном. В метро на эскалаторе тебе подрезали крыло ради смеха. И ты исчез в неизвестном направлении. Растворился в опускающемся на город тумане. Осталась горсть пепла от ещё одной сгоревшей души.

И сейчас, сидя на краю разноцветных небесных снов, ты один в своей злобе и пустоте. Солнце восходит опять за твоей спиной, рядом распускаются каменные цветы. А потерявшему надежду надо научиться прощать. Осколки слез в глазах твоих, оголенная печаль в душе – все это мольба о помощи. Ты падший, но все‑таки ангел. Я помолюсь за твою душу, мой каменный цветок.

 

Метряная мельница

 

Кач… Когда огромная волна засасывает тебя в подземелье, сначала в душе просыпается страх. Это чувство выползает из глубин подсознания, наверное, из тех самых глубин, откуда с оглушительным воем появляется железный вагон. Еще один, еще, еще. Кач…

Москва и метро – два слова на букву "м". Два неотделимых друг от друга "существа", одушевленных, обожествленных.

Московское метро – это поэзия и проза, и детективный роман (каких только книг не увидишь в руках пассажиров). Московское метро – мистерия на один миг, крошечный спектакль актеров–любителей. Это и безостановочный подиум, где каждая особь женского пола – манекенщица и даже – звезда.

Здесь когда‑нибудь бывает тихо? Где‑нибудь? Ну, разве что на конечных станциях, когда милиционер, проверяя вагоны, наткнется на заснувшего бродягу. Прогонит его. И воцарится опустошенная тишь с эхом цоканья каблучков. Но такое спокойствие встречается очень редко. Обычно же подземный мегаполис дрожит от ежеминутной качки, безостановочной тряски и беготни. Пройдя заветный турникет, человек становится неотъемлемой частью повседневной гонки с препятствиями. Скоростной водоворот затягивает каждого в свою огромную воронку. Человек растворяется, становясь кусочком дышащей массы.

Люди – волны, люди – полчище муравьев, дыша друг дружке в затылок, едут по эскалатору. И, надев на лица непроницаемые маски, разливаются по вагонам.

Кач. Осторожно, двери закрываются. Кач. Качается в глазах пассажиров трагедия, скука или тоска. И лишь у пятнадцатилетней девчонки мельтешит озорное счастье в фиалковых глазах.

Метро – сто лет одиночества. И Москва тоже. Здесь никто никому не нужен. Каждый, забившись под панцирь своих проблем, не замечает боли чужой. Маска на лице, вата в ушах, бельмо на глазах.

"Станция ”Китай–город"", – объявит механический голос, и разбежится врассыпную равнодушная людская толпа. По своим делам убегут люди, не потревожив зацементированное спокойствие дремлющей души. С мерцающим грохотом умчат вагоны в темные закоулки тайн и загадок. Лавина людская снежным комом рванется на свет и возрадуется. Солнцу. Которого так не хватает в метро. Вдохнут свежий воздух люди. Вместо него под землей – запах. Специфичекий аромат, в котором смешались смолы и пары железных механизмов с человеческими ощущениями и чувствами. Там соединяются вместе людское, механическое и отблеск огней ада. Эта атмосфера пропитывает каждого, ступившего в подземный мир метро. Где всегда будешь чувствовать давящую пружину земляного пласта, где доводит до слез тоскующие завывания скрипки. Здесь сплелись в клубок тишина и суета, и мраморные колонны станций хранят чужие тайны, а в людском безликом месиве каждый день растворяется последняя надежда и мечта.

Каждый день, каждый миг метряная мельница перемалывает судьбы, жизни, смех и слезы. Равномерно, безостановочно работают жернова, чтобы в итоге лишь пылью суеты незаметно осесть на рваных кроссовках заснувшего бродяги.

 

Надышавшись

 

Последний день в Москве. Вдох–выдох. Гарь, шум, гул. По сути, этот город – лишь обтекаемый, неуловимый образ. Межпараллельный вневременной мираж суеты. Глаза "рвет" блеск начищенных витрин. И, как обычно, нет солнца. И, как обычно, – застывшее серое небо над головой, высокое небо.

Последние часы в Москве. Мыслями уже дома. Сердцем – здесь. Двойственность человеческой натуры рвет душу на куски. Словно птица, расправив крылья, облетаю свои владенья. В легких воздух свободы, чистый, хрустальный, несмотря на гарь, дым и грязь. Через широкие, бесконечные улицы, через проспекты, бульвары и вскоре зазеленеющие парки пересекаю город, прощаясь с каждым домом и закоулком. И на память раздариваю себя Москве. Как монетки в море бросают (в надежде вернуться), так и я "кидаю": сердце – в Чистые пруды, душу – возле Храма Христа Спасителя. И даже по Садовому кольцу, рядом с урнами для мусора валяются куски – части меня. На память. Чтобы вернуться.

Еще не тоска, предтосковье разливается по венам, когда всеми внутренними рецепторами ощущаешь: уже все. Не исколесишь завтра Тверскую, не спрячешься в тени величественных зданий, не побежишь наперегонки с ветром с Воробьевых гор. И, растворяясь в особенном гуле московских улиц, пытаешься напоследок вобрать его в себя, пропитаться им до самых кончиков пальцев. На память.

Запутавшись в сетях улиц, заплутав специально, с наслаждением вдыхаешь атмосферу потрепанных особняков. На антресоли моей памяти закидываю узкую щербатую улочку – параллельный мир громады–города, и белоснежную церковь с голубыми куполами у подножия высотной гостиницы (в самом центре современных новостроек), и Настасьину улицу, Поварской переулок, Гоголевский бульвар – все это мое, до капельки, до песчинки все это теперь в вечном хранилище воспоминаний. С ресниц срывает слезы ветер. Отдираю себя от Москвы, отвоевываю… Вдох–выдох. Покидаю столицу, меня уже нету. Напоследок вдыхаю высокое небо и гладко–холодные дома, вдыхаю суету улиц – отшум жизни.

Последние минуты в Москве, а потом разлука длиною в жизнь. Уставшая, разбитая, опустошенная, надышавшись Москвой, еду домой. На верхней полке, сжавшись в комок, рыдает тень моя, глотая слезы. Вдох–выдох. Москвой не надышишься.

 

Сто лет полуночества

 

О чем это, интересно, думал Маркес, когда писал "Сто лет одиночества"? Все‑таки о чем мог думать человек, писавший такой роман?

Может, он мечтал: "Эх, закончу сейчас историю о том, как Ремедиос Прекрасная вознеслась на небеса, и пойду выгуляю собаку". А была ли у Маркеса собака? И какой породы? Нет, у него наверняка был бойцовский петух вместо собаки. И Маркес подумывал, временами поднимая голову от своей волшебной рукописи: "Вот допишу главу, и пойду зерна насыплю петуху". Или лучше не петух, а так: "Закончу скоренько главку и сварю жене кофе". Наоборот: "Жена сварит мне кофейку, а я попишу…"

Неужели Маркес сам испытал всю боль, равнодушие и лицемерие одиночества, о котором писал? Человек, не познавший полуночной тоски, не может ТАК писать. Человек, не встретившийся глаза в глаза с одичанием одиночества, не может ТАК видеть, Так рыдать и чувствовать. Не может.

Об одиночестве не говорят. О нем молчат. Тихо, грустно, как о любви. Сочиняют песни и пронзительные стихи об одиночестве, как о любви. И сердце болит от одиночества, как от любви – горько, с надрывом.

Сигаретный дым в форточку тонкой струйкой, запах кофе по всей квартире и пустынные комнаты, тихие комнаты – первые признаки. Не любви. Одиночества. Когда молчит телефон, а стучат не в твою дверь. Опять к соседям.

Почему оно приходит к человеку? Набрасывается на него зверем или незаметно, вкрадчиво вползает в душу. Вот же она, жизнь – прекрасная, стремительная, когда все лучшее – впереди. Вот она, жизнь – с друзьями и родными, проблемами и радостями. Всё вроде бы есть – и ничего нет. Одновременно.

Словно обухом по голове… Бритвой полоснет по горлу… Одиночество. Откуда оно появляется, когда в толпе людской остаешься наедине со своими мыслями и никуда от них не убежать, не спрятаться за чью‑нибудь широкую спину.

Зачем появляется оно, пугая, настораживая, мучительно испытывая человека на прочность. Странные тени скользят по стенам: забытых друзей и любимых. Фотографии в пыльных рамках, воспоминания… Одиночество душит, глушит, торжествует.

Существует всепоглощающая любовь в жизни. Существует всепоглощающее одиночество. И пусть у Маркеса не было собаки или петуха (о которых он не успевал заботиться), но ведь у него была семья, друзья, жена, варившая кофе. А он сидел, запершись в своей комнатушке, и писал о горечи и боли. И был один.

"Тебе два раза звонили студенты. Какие‑то у них проблемы. Хотят с тобой посоветоваться. Неужели у них нет родителей?" – сообщает мне новости мама.

У них, то есть у моих учеников, есть родители, но… Это "но" маячит везде: на улице, в автобусе или в магазине. Где стоит сейчас, переминаясь с ноги на ногу, злая продавщица. С такой ненавистью она обслуживает покупателей, что молоко киснет от её импульсов. Вот она, продавщица, окруженная нервными покупателями. Одна. Как, впрочем, и каждый в этой кучке людей, складывающих скисающий товар в сумки и кульки.

А вон пятилетний мальчуган с испугом смотрит в окно автобуса. В его глазах уже застыло одиночество, и еще сто лет выпало на долю его будущим детям и внукам. У этого мальчика тоже есть мама, которая сначала орет на него, чтобы он не пачкал новую футболку, а потом замолкает, погружаясь в свои мысли. Она не слышит: "Мамочка, а через сколько минут приедем?" – повторенное шесть раз. Вместо мамы отвечаю я. И мы весело болтаем о том, что лошадь ест желтую траву, но любит и сахар. У мальчугана есть мама, но…

Когда Маркес писал свой роман, компьютерная и телевизионная сеть еще не опутала земной шар. Люди ездили в гости, писали письма, а не сидели, уткнувшись в мерцающие мониторы. Но одиночество уже было.

Оно существовало всегда, в самом человеке, в глубинах его души. Когда же асфальтовые джунгли цивилизации провозгласили закон индивидуальности, погрузив человека в пустоту и тоску индивидуальных дней и ночей, вот тогда выползло на свет ОНО. Заявило о себе во всеуслышанье. Расхохоталось диким смехом.

Одиночество – еще одна сущность человека, неназваный его брат. Человек боится одиночества и стремится к нему, боготворит и ненавидит его, борется и опускает руки. Тысячью муравьями пожирает ОНО человека. Безжалостным ураганом сметает останки души и тела…

Чьи‑то руки подогреют молока Маркесу или сварят ему кофе. Чьи‑то руки обнимут нежно за плечи. Постучится душа в душу:

"Пойдем‑ка выгуляем нашу собаку (ну или бойцовского петуха), тебе надо отдохнуть…"

Одиночество непобедимо до тех пор, пока не появляется вечная

любовь.

 

Часть 1. Дороги

 

Вы встречали рассвет в горах? Вы когда‑нибудь оказывались в четыре утра на проезжей части среди сонных, окутанных дрёмой горных вершин, с сумкой через плечо, с ещё мокрыми, солеными от морской воды волосами и клокочущей яростью внутри… встречая рассвет. И в который раз спрашивая у своего подсознания, где опять ошибка, что не так?

Когда в горах еще не проснулось солнце, кажется, что все вокруг в молочной пенке. Это не туман, а что‑то необыкновенно эфемерно–прекрасное, сочетаемое только с горными верхушками и пробуждающимся утром. Бесконечное шоссе, редкие машины, и как‑то само собой уходит разочарование в жизни, отступает потихоньку.

Сколько их было, дорог? Длинных и не очень, тяжелых и стремительных, как полет. С весёлыми попутчиками и новыми знакомствами, задушевными разговорами и необычными историями. Дороги надежд и ожиданий чего‑то, дороги разочарований и поисков осмысленности своего пути. Сколько их ещё будет, дорог неизведанных, новых…

Путь домой всегда быстрее. Это "корни" тянут с магической силищей в те места, которые определяешь с закрытыми глазами, на ошупь. Потому что это всё ТВОЕ.

Ещё неделю назад наш "бабский батальон" мчался в маршрутке (забитой мешками с едой) на море. Такое долгожданное, необходимое море. И, перекидываясь язвительными шутками – колкостями, все с восторгом впитывали в себя ощущение пути и предстоящих приключений. Неделя прошла. И я одна возвращаюсь домой. Чтобы через два дня сесть в автобус и отправиться глухой, но лунной ночью в Сочи.

Дорога. Иногда кажется – путь в никуда, в пустоту или бермудский треугольник. Дорога – молитва. Тянется мерно, убаюкивает. Радужные краски дня ночь стерла ластиком, но на сердце нет грусти. Черно–белый, с болезненной лунной желтизной мир погружает людей в спокойствие и элегические настроения. Ночь пробуждает воспоминания и мечты, превращая настоящее в иллюзию. Тихий, шепчущий рассказ, приглушенная музыка, пассажиры спят. Лишь два человека, словно зомби, прикованы к лобовому стеклу автобуса – водитель и я. В ярком свете волшебной луны светится все вокруг. Автобус резво поднимается в гору, и, наконец, показалось чернушное, блескучее ночной гладью и тишиной море. Ни одной волны, даже волнинки. Море распласталось шелковым нежнейшим платком, искрясь и словно кокетничая с желтым небесным диском и проезжающими автобусами.

Какая дорога лучше: прямая, ровная или серпантином, в гору? Какая интереснее? Каждый сам выбирает путь, по которому будет ехать или идти. Но если вам случилось путешествовать безлунной темной ночью, и на душе скребут кошки, тогда лучше всего глубоко вздохнуть и посмотреть в окно (даже если там кромешная тьма). Перед глазами мельтешат яркие точки. Когда автобус сбавит скорость, можно разглядеть, что это светятся окна придорожных домиков. Мимо чьей‑то жизни, судьбы, микромирка проезжает автобус. Каждый день возле своих домов хозяйки выставляют на продажу персики и помидоры. Здесь каждый день похож на предыдущий, придорожный день. А вечером снова зажжется свет в окне.

Ночная дорога прекрасна своим молитвенным покоем. Утренний путь освежает, как холодная вода, пробуждает к чему‑то новому в жизни. А днем ехать просто весело, потому что светит радостное солнце. Чем всегда заканчивается дорога? А есть ли у неё начало или окончание? Существуют на картах пункты "прибытия" и "отбытия". А дорога всегда бесконечна…

 

Часть 2. Карамельное лето

 

Итак, очередной пункт прибытия. Обычный студенческий лагерь. Где чем люди занимаются? Правильно, ищут себе сезонную любовь. Блеск в глазах женской половины лагеря и осоловевшие глаза мужчин от столь огромного количества раскрасавиц (а на море водятся только раскрасавицы) – все это бросается в глаза сразу по прибытии на курорт. И даже тот, кто ничего, т. е. никого, не ищет, а просто бороздит просторы океана, героически отбиваясь от медуз, или жарится до лиловой загорелости на солнце, – все равно кого‑нибудь найдет. Или же его отыщут (как ни прикрывайся прабабушкиной панамкой).

После оформления документов, расфасовки вещей и мешков с едой по домику, после первых ныряний и заплывов за буйки, на вечер остается самое "сладкое" – дискотека.

Когда я осенью вдруг слышу безумно "родные" мелодии летних дискотек, во мне просыпается солнечная жизнерадостность, включается "внутреннее зажигание" в сердце, и я готова пуститься в пляс. Как тогда, на морском берегу звездной летней ночью. Музыка превращает человека в танцующий бессознательный вихрь ощущений счастья, веселья и безмерной радости. Танцующий человек распадается на молекулы удовольствия и одновременно выпускает на свободу свою запрятанную, зашоренную сущность. Музыка рвется из души фейерверком. Кажется, что нет больше сил после четырех часов танцев и прыжков. Все тело наполнено усталостью, а лучики безумного веселья будоражат кровь и покалывают кончики пальцев. Морской воздух остудит жар души и тела. Девчонки весело подмигивают, и мы опять бежим танцевать под зажигательные ритмы лета. Кто говорил о какой‑то усталости? Её нет! Кстати, утра у некоторых отдыхающих тоже нет. Встаешь (или сползаешь) с кровати в полдень, иногда позже, быстренько ныряешь в море. И можно снова… спать.

Лето оставляет теплые воспоминания, окрашенные солнечными яркими красками.

Желтый – цвет жгучего солнца. Красный – цвет бархатистых персиков с сочными щечками. Зеленый – это, конечно, пушистые верхушки деревьев, бесконечные горы вдоль дорог. Синий цвет – самый актуальный в летнее время, цвет морской загадочной бездны и далеких манящих небес. Черный с золотыми крапинками – цвет романтической ночи с падающими звездами и шепотом волны.

Карамельное лето "сластит" обычную повседневность. Привычная схема: работа – дом – работа – рушится. На отдыхе нет вообще никакой схемы. Солнце разливается по клеточкам тела, море пропитывает солью даже душу. От легкой влюбленности люди просто расцветают, молодеют за какую‑то неделю–другую.

… Последние приготовления перед дискотекой. Девчонки накладывают макияж (чтоб даже в темноте было видно). Минимум одежды, максимум тела (чем хорошо море, в городе так не походишь). А впереди нас ждет мост через реку. Деревянный, допотопный, расшатанный, трухлявый мост. Страх безумный, когда нога едва не попадает в дыру. А дырок там – одна на одной. Кому не хватает адреналина в жизни – все на мост. Самое интересное происходит, когда по мосту несутся табуном диких бизонов пьяные люди. Раскачивая едва дышащий позор архитектуры (построенный при царе Горохе), прыгая и не падая (!), они веселятся, вселяя ужас в трезвых "путешественников", и бегут дальше. Допивать, что не успели допить. А мы, пройдя "испытание", "врываемся" в ночную танцующую жизнь. С бесконечными знакомствами, поиском ракушек под луной, встречанием рассвета. И так каждую ночь… Чтобы не было обидно за напрасно прошедший отдых.

 

Часть 3. Шестнадцатилетние

 

Цикады. Опять цикады. Весь день и всю ночь. Девочка смотрит в окно, слушает цикад, дышит летом. Через стекло виден её профиль. Тонкое нежное лицо, распахнутые в удивлении глаза. Улыбается и что‑то поет тихонько. Не одна, их две подруги. Абсолютно не похожие, но странно одинаковые в повадках, привычках и даже прищуривают глаза как‑то одинаково по–своему.

Как молоды и ранимы. Словно трепещущие на ветру бабочки с хрупкими прозрачными крыльями. Одна, две, три, сотни…Прекрасные юностью, в которой есть мечты, страхи и любопытство. И пока ещё так мало разочарований и боли. Взрослые школьницы, красящие губы блестящей помадой. Они прислушиваются к разговорам старших сестер, не стремятся уже во всем подражать им, но забирают без разрешения их вещи, косметику и манеру знойной кокетки. Их ещё считают детьми, не разрешают курить и пить пиво. Не позволяют гулять до рассвета. Запреты, запреты, сколько можно?!…

"Холодно, холодно. Мне без тебя так холодно. Ты один, и я одна – вот и дружная семья", – поют звонкие голоса и задорно смеются над бессмысленностью слов переделанной песни. Их ещё считают детьми, а они уже выделили основу сегодняшнего существования взрослых и бунтуют против навязываемых, бессмысленных, как исковерканные слова песни, правил жизни, основ миропорядка лжи и фальши. Эти "дети" всё понимают. Ты один, и я одна – вот и дружная семья…

– Ну вы еще долго будете собираться? – нахмурен припудренный носик.

– Я не брала твою помаду, не надо на меня кричать, – в гордом негодовании надуты губы, и незаметно возвращается в косметичку сестры "потерянная" помада.

– Сегодня можно пойти в твоей кофточке? – смотрят с мольбой глаза, вопрос жизни и смерти решается.

– Нет, – "отрубает" старшая сестра, – мала еще для такой кофточки…

Скорее, скорее на танцы. Дискотека кружит голову, а любимые песни хочется выкрикивать во весь голос, чтобы все вокруг слышали, как поет душа. И замирает сердце от восторженных взглядов мальчишек. Первые взгляды и знакомства, первые дискотеки, отголоски взрослой жизни. Наконец‑то!!

Чем живут шестнадцатилетние? "Их интересуют только дискотеки и водка", – усмехаются взрослые люди с богатым жизненным опытом. Усмехаются и проходят мимо своих подрастающих уже "не детей". Им некогда заглянуть в особый мир 16–летних. Удивительный мир рождающейся души. Бескомпромиссные, делящие людей на плохих и хороших. С ними так интересно разговаривать о любви, которой они ещё не испытывали, о книгах, которые они не любят читать, о родителях, которые ничего не понимают в их жизни. Давно не дети, но ещё не взрослые, без какого‑то особого, определяющего "ярлыка". Они – шестнадцатилетние. Наступает момент, когда душа ломается или расцветает. Критическая точка отсчета, после которой в жизнь приходит либо мерзавец, либо Человек…

А цикады поют, до рассвета еще час, и слипаются от усталости глаза. Но как же хочется продлить настоящий взрослый разговор со старшими сестрами и их подругами! И 16–летние с восторгом пьют кофе, встречая новый рассвет своей жизни. Одна, две, три, сотни… Трепетные бабочки, они еще не обожгли свои крылья.

 

Часть 5. Вокзальный блюз

 

В распахнутые двери полутемного помещения врывается жаркий ветер. Время застыло. У игральных автоматов в углу зала уже который час развлекаются никуда не спешащие мужчины. Продавщица газет и дешевых любовных романов, позевывая, изредка поднимает голову от книги. То ли спит, то ли читает. В ожидании автобуса с очередными отдыхающими бродят без дела таксисты. Высокомерно поглядывая на людей, бренча ключами, "убивают" время. Которое без движения застыло мухой, прилипло к бумажке–ловушке. И жужжит. Муха? Время.

Послеполуденная дрема обволакивает стены, стулья, тела. Умиротворяющая тишина приморского вокзала убаюкивает. Ждать автобус осталось два часа. Сладостные обещания таксиста – доставить в мгновение ока в любой клочок земли – слишком сладкие, до липучести. Отмахнувшись, как от надоедливой мухи, продолжаем погружаться в амебное состояние "прощания с курортом". И жаль. И не очень. Ужасно хочется домой и в море – одновременно. Неожиданно рядом присаживается бомж в драном тулупе и начинает что‑то рассказывать. Сумка, где сумка, в которой самое ценное – это купальник и шорты? Здесь, родимая. Выдержав пятиминутное повествование неожиданного соседа, приходится перекочевать на другую лавку. Состояние покоя нарушено. Читать про силиконовые части тела поп–звезд не очень хочется, спать тоже нет желания. И остается одно – пустое "пяленье" глаз в самое себя, в пустоту.

Снова колыхнул скуку ветер, прошвырнувшись по свежевыкрашенным скамейкам, задев горячим дыханием малочисленных отдыхающих. И скрылся, но что‑то осталось после его стремительного "ухода". Соединилось с жужжанием времени, с бульканьем в животе бомжа, с тихими разговорами таксистов и полудремой пассажиров.

А в параллельном мире сейчас зима. Идет голубоватый в мерцании фонарей снег. Никто не покупает эскимо, только ждут автобус и мерзнут, мечтая о летнем зное. И в подмороженном вокзальном помещении скрипит грустью на саксофоне оно – ожидание. Жаркий ветер воспоминаний добавит в мелодию страсть. Приободрит, подмигнув, задорная барабанная дробь. Не к месту вступит флейта со своей минутной тоской и негой. Никаких проблем, никакой политики. Только дуновение музыки. Печально–ностальгическое, завораживающее дыхание. Сквозь время и параллельные миры музыка протянет хрупкую руку, дотронется до виска задремавшего пассажира. Он очнется и вспомнит жаркий день, приближающийся к закату. Ощутит вкус морской волны на губах, усталость бессонных праздничных вечеров. Вспомнит кусок блуждающей луны и ожидание чуда, счастья. Которое сбылось?..

Разноцветное стеклышко или ракушка закатятся в шлепок – это главные богатства. Это память. Она останется навсегда в душе, вместе с нежной грустью, с шепотом прибоя и шебуршанием гальки под босыми ступнями. Внезапно пробудится память от первых аккордов знакомой до одури летней мелодии, защиплет пляжной песчинкой в глазах и обожжет случайным солнцем в ноябре. Олег Лундстрем взмахнет своей волшебной дирижерской палочкой, и затихнут последние звуки. Соло на трубе виртуозно подведет черту под моим вокзальным блюзом. Плавно оборвется музыка, плавно, но неожиданно (как и началась). Автобус. И пора на посадку. Сумка! Где сумка с любимым купальником?..

Почти два с половиной часа ожидания, которое сбылось. В отличие от счастья…

 

Часть проследняя. Угасание

 

Никогда не любившая осень, смотрит в окно машины и поет песню хрустальным, чуть дрожащим голосом. Она поет об ушедшем лете, о котором больше не плачет. Желтый прохладный листок настырно бьется в стекло: "Пустите, пустите, мне страшно…".

Догорают костры незаметно – в парках жгут листву. Наступает тишина незаметно – птицы приглушают свои трели. Раз – з<