Глава XVII. GarCon и его гарсоньерка

Последние дни Феликс и без кокаина чувствовал удивительный прилив сил. То есть, конечно, не без кокаина… Только теперь от былой скуки не осталось и следа. Единственное, с чем приходилось мириться, – это каждодневные нудные упражнения с репетиторами: близились экзамены в Пажеском корпусе. В конце концов, пришла пора с ними разделаться и получить вожделенные офицерские погоны! Зато всё остальное время князь проводил в радостных хлопотах, с упоением тратя деньги на новую затею – и разве бывает занятие приятнее?!

В столице Юсуповым принадлежали несколько дворцов. Но этот, обозначенный номером девяносто четыре по набережной реки Мойки, в княжеском семействе любили больше других. Сотню лет назад обветшалый особняк графов Шуваловых обошёлся предку Феликса в преизрядную сумму – четверть миллиона рублей золотом. Неизвестно, сколько ещё пришлось потратить, но вскоре новое родовое гнездо Юсуповых затмило собою другие дворцы Петербурга. К тому же князья, много лет собирая картины для императорской семьи, не забывали и свою коллекцию. Так что галереи Эрмитажа и Лувра кое в чём уступали дворцу на Мойке.

Здешнее великолепие дополняли редкие вазы и скульптуры; знатоки восхищались гобеленами – подарком Наполеона Бонапарта… Во время путешествия по Италии один из князей посетил некую историческую виллу, увидал там поразительной красоты лестницу и захотел купить её для дворца на Мойке. Итальянцы заявили, что лестница – часть здания, и Юсупов, не останавливаясь на полпути, купил виллу целиком. После чего мраморное чудо всё же отправилось в Петербург: старинные ступени вели теперь в партер дворцового театра.

Феликс легко взбежал по ковру, укрывавшему мрамор. Следом едва поспевал сопящий Панч. Ушастый лупоглазый французский бульдог, развлекавший князя в пору учёбы в Оксфорде, продолжал неотлучно быть рядом.

– Отяжелел ты, братец! – Феликс рассмеялся и, наклонившись, почесал Панча за ухом. – На диету пора.

Бульдог славился любовью к шоколадным конфетам и шампанскому. От излишеств он жирел и покрывался паршой, так что князь время от времени устраивал нечто вроде санаторного курса, возвращая псу нормальные кондиции.

С легендарной лестницы Феликс в сопровождении Панча прошёл в партер. Уютный зал, роскошно декорированный золочёной резьбой, вмещал до полутораста зрителей – сливки общества, самую аристократическую публику. Да и на сцену, которую заново перекрывали сейчас рабочие, выходили только лучшие из лучших. Здесь гостей чаровал волшебным голосом Шаляпин, завораживали танцем Кшесинская и Павлова, потрясал пируэтами Нижинский…

Сами Юсуповы тоже порой играли в домашних постановках. Играли талантливо: Зинаиде Николаевне предлагал ангажемент сам Станиславский! Надежды на то, что княгиня станет служить в театре, пусть даже прославленном Московском художественном, даже быть не могло. Однако внимание легендарного Константина Сергеевича весьма ей польстило и долго ещё обсуждалось в свете.

Первые выступления Феликса тоже запомнились. В пятнадцать лет великосветские друзья-шалопаи составили ему протекцию в кабаре «Аквариум», и юный князь – в блестящем облегающем платье и неизменном боа – под видом французской певички несколько дней кряду появлялся на сцене. Выступления проходили триумфально; томную красотку, обозначенную в афише как таинственная мадемуазель со звёздочками вместо имени – Mademoiselle ***, осыпали цветами и непристойными предложениями. То была фантастическая неделя! Гром грянул, когда родительские знакомые опознали в роковой диве юного негодника. Феликс неосмотрительно надел матушкины драгоценности, и фамильное бриллиантовое колье оказалось слишком уж приметным. Скандал замяли чудом…

Заглянув в зал, князь пробыл здесь недолго: атмосфера не располагала. Ряды кресел партера укрывали белые тканые чехлы. Занавес был снят, приспущенные штанкеты покачивались над вскрытым настилом сцены. Феликс поймал себя на ощущении неловкости – будто без стука вошёл в гримуборную пожилой актрисы, которая в этот момент переодевалась… Грубыми голосами переговаривались рабочие, грохотали молотки, скрежетали пилы, едко пахло свежеструганными досками и политурой. Минуту князь поболтал со смотрителем о какой-то безделице, решил попенять архитектору, чтобы заканчивали скорей, и ретировался в сопровождении похрюкивающего Панча.

Проходя через восточную гостиную, Феликс привычно глянул на арабскую вязь, змеившуюся по стене: полвека назад архитектору Монигетти велели включить в росписи каллиграфические суры Корана – не для дизайна, а из уважения к родоначальникам Юсуповых.

Первым считался Абубекир, который правил мусульманами вслед за своим родственником, пророком Мохаммедом. Тремя веками позже тёзка его, Абубекир Бен-Райок, носил уже титул Эмира эль-Омра, князя князей и султана султанов, светского и духовного владыки всего мусульманского мира. Ногайская Орда у берегов Каспия и Азовского моря появилась после того, как султан Термес – потомок этих Абубекиров – переселился со своими племенами на север от Аравии.

Потомок Термеса, богатырь Эдигей, стал главным полководцем великого Тамерлана. Это он своей рукой зарубил хана Тохтамыша, который сжёг Москву; это он обложил данью сына Дмитрия Донского – князя Василия Дмитриевича; это Эдигей завоевал Крым и основал там Крымскую Орду. А его правнук Муса-мурза – или князь Моисей по-русски – с любимой своей старшей женой Кондазой родил Юсуфа, потомки которого были царями крымскими, астраханскими, казанскими и сибирскими и стали уже при Иване Четвёртом Грозном прозываться Юсуповыми.

Вот почему император Николай Второй, давая согласие на брак своей племянницы с Феликсом Юсуповым, роднился с фамилией много более древней, чем трёхсотлетний дом Романовых. Женитьба Феликса на Ирине связала две царские династии – православных российских государей и выходцев из колена мусульманского пророка.

Старшие Юсуповы отвели молодым левое крыло дворца. Достойное жилище для единственного наследника самого большого состояния в России и его супруги – великой княжны, родной племянницы императора!

Феликс явил завидное рвение и принялся за устройство семейного гнёздышка. Имея возможность выбирать из архитекторов самых именитых, он пригласил старшекурсника Академии художеств, безвестного Андрея Белобородова. Хотелось князю свободы от канонов, раскрепощённой фантазии… Да и общаться со сверстником всяко веселее, чем с авторитетным седовласым мэтром!

Юсупов с Белобородовым стали часто ездить вместе по антикварным лавкам. Раз Андрею приглянулся чудный ковёр – слишком дорогой для молодого архитектора. Феликс же объявил, что ковёр будет отлично смотреться в покоях Ирины, купил его и велел доставить во дворец. Целый день потом князь потешался над Белобородовым. А к ночи Андрей вернулся домой – и обнаружил ковёр, присланный Феликсом в подарок. К ковру прилагался ещё редкий набор тарелок с видами Парижа и надушенная записка с просьбой простить за слишком колкие шутки.

Молодой князь не был мелочен и скуп, в отличие от многих и многих очень богатых людей. В его натуре странным образом сочетались наивное ребячество с верой в собственное высокое назначение и проделки школьника – с жестами большого барина. А уж о таком заказчике любой архитектор и строитель мог только мечтать!

Панч отпрянул в сторону: его хозяин пóходя сделал на паркете подобие рискованного танцевального па и расхохотался. Никто не мог поверить, что сын Зинаиды Николаевны решительно не способен к танцам: она-то ведь танцевала изумительно! На одном из балов в Зимнем дворце княгиня вальсировала до самых схваток, так что едва успела добраться в особняк на Мойке, где родила Феликса-младшего.

Но юный князь, буквально дитя танца, никак не мог справиться с бальной премудростью. Сызмальства Феликс невзлюбил субботы: в этот день его возили на детские вечера, в дом государственного секретаря Танеева на Инженерной улице. И там ставили в танцевальную пару с противной рыхлой дылдой – дочерью хозяина, которой он с затаённым удовольствием наступал на ноги. Годы прошли, Аня Танеева стала фрейлиной, побывала замужем за лейтенантом Вырубовым и оставалась последние годы ближайшей подругой императрицы, а Феликс…

Феликс унёсся мыслью уже на третий этаж дворца. Свои детские покои мечтал он оформить совсем неожиданно и экстравагантно. Князь весело улыбнулся, припомнив доктора Коровина – доброго человечка, которого в детстве прозвал дядей Му: они с доктором потешно мычали, завидев друг друга. А при воспоминании о ненавистной няньке улыбка стала злорадной: немецкую бонну маленький Феликс довёл своими проделками до сумасшедшего дома.

Надо, надо что-нибудь придумать в детской. И Белобородова расшевелить, и самому пораскинуть умом… Ведь как удалась ему уборная жены! Потайным ходом Ирина Александровна попадала в пещеру Аладдина – настоящую восточную сокровищницу. Там в стальных сейфах, стилизованных под разбойничьи сундучки, хранились её драгоценности: две с половиной сотни бриллиантовых брошей, два десятка диадем, множество браслетов и бесчисленные украшения помельче. Великая княжна, жена младшего князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон, каждый раз выходила в театр, на бал или приём как настоящая царица. И разве могла иначе выглядеть красавица императорских кровей, супруга потомка владык, создававших царства?!

Но и на этой мысли князь задержался недолго. В мозгу снова и снова вспыхивали и проносились мысли о приближающемся вечере, ради которого он, пользуясь отсутствием во дворце остальных обитателей, затеял ремонт.

В бельэтаже за Малым вестибюлем молодой князь устроил гарсоньерку – эдакую частную, отдельную от остального дворца холостяцкую квартиру. Личные гости Феликса попадали в необычную полукруглую залу. Грандиозное впечатление производила туалетная комната – о восьми углах, вся отделанная зеркалами… Нашлось в бельэтаже место и для кабинета, и для спальни.

Феликс гордился идеей – использовать бывший угольный погреб, расположенный прямо под кабинетом. С появлением во дворце парового отопления нужда в хранении залежей угля отпала. А на днях расписные своды «Привала комедиантов» напомнили князю собственный заброшенный подвал – и натолкнули на мысль сделать там столовую с будуаром.

Он спустился из зеркальной комнаты по винтовой деревянной лесенке – это была дорога для тех, кто прибыли с парадного входа. Но вела к столовой и потайная дверь со двора, которая открывалась на ту же лесенку: очень удобно для гостей, не желающих афишировать своё появление… или появление которых не желает афишировать сам хозяин.

Времени на всё про всё князь дал в обрез, но Белобородов поработал славно. Теперь столовая походила на зал средневекового замка, разделённый аркадами на две части, и уже ничем не напоминала угольное хранилище. Канделябры и фонари сеяли зыбкий свет, который лишь подчёркивал полумрак сводчатого зала – на этом настоял Феликс. Гранитный пол укрывал толстый, скрадывающий звуки восточный ковёр. Продавцы пытались навязать князю персидский, но он, будучи знатоком, не успокоился до тех пор, пока не нашёл настоящий туркменский, со многими тысячами узелков, дающих ковру сверхъестественную прочность – и жизнь почти что вечную. Разверстая пасть гранитного камина ждала поленьев.

Угрюмым средневековьем здесь веяло отовсюду. Резные стулья, выбранные князем для столовой, матовели тёмной состаренной кожей. Вдоль стен встали чернодеревые шкафчики с бесчисленными ящичками и тайниками. Около небольших столиков высились кресла из морёного дуба – их спинки тоже покрывала резьба. Столикам ещё предстоял декор цветными тканями, и на каждом Феликс собирался расставить кубки из слоновой кости.

В нишах при входе яркими пятнами красовались две красные китайские вазы – результат продолжительных рейдов по антикварным лавкам. Особенную гордость Феликса составлял массивный инкрустированный шкаф, внутри которого помещался лабиринт из зеркал и бронзовых колонок. Князь подумал, что сюда надо бы ещё поставить распятие: именно его не хватало в этом прибежище средневековых заговорщиков. В коллекции Юсуповых подходящее распятие как раз имелось – старинное, красоты необычайной, сделанное из горного хрусталя в серебряном окладе тонкой работы. Его словно специально создали для такого случая. Да, распятие необходимо! А уж за всякими статуэтками, майоликой, картинами и прочими безделушками дело не станет.

Споткнувшись о Панча, суетившегося под ногами, Феликс поднялся обратно в гарсоньерку и закурил. Кабинетом своим он тоже заслуженно гордился. Развалясь в кресле и закинув ноги на письменный стол, князь дымил папиросой. В голове его всплывали события последних дней. Не слишком серьёзные внешне, но такие напряжённые встречи со Скейлом и Эллеем. Вязкие разговоры, где слова будто шли по замкнутому кругу: так подолгу кружит ястреб, заметивший добычу – и вдруг устремляется вниз, нанося жертве смертельный удар…

Родители и жена Феликса уехали в Крым.

Старший Феликс Феликсович, князь Юсупов граф Сумароков-Эльстон, получил отставку с поста главноначальствующего над Москвой: он допустил немецкие погромы и теперь оказался под следствием. Матушка успокаивала нервы, наслаждаясь уютом и тишиной дворца в Кореизе. Ирина Александровна с полуторагодовалой дочерью, тоже Ириной, составляла ей компанию, удалившись от суеты и треволнений воюющей столицы. Дворец остался целиком в распоряжении младшего Юсупова.

Британские ястребы преследовали очевидную цель. Вечером шестнадцатого декабря на Мойке предстояло собраться участникам – Феликс ни секунды не сомневался! – самого настоящего заговора. Дворцу Юсуповых было не привыкать к встречам удивительных людей в неожиданно пёстрых комбинациях. Но даже Феликс, при всей его безудержной фантазии, не смог бы выдумать более необычной компании. Хищные Скейл и Эллей круг за кругом, от разговора к разговору внушали ему имена тех, кого непременно, обязательно надо собрать в условленное время. А потому, отдав должное изобретательности британцев, он так же осторожно и наверняка расставлял сети для своего нового знакомого – Пуришкевича, для старинного приятеля – Дмитрия Павловича и для Распутина – царского мужика, ради которого разыгрывался весь этот спектакль.

К шестнадцатому декабря предполагалось во что бы то ни стало закончить отделку гарсоньерки. Новоселье давало чудный повод для встречи – и Феликс озаботился приглашением нужных гостей.

Пуришкевич загорелся, узнав, что сможет в домашней дружеской обстановке пообщаться с великим князем и обсудить с британцами снабжение своего санитарного поезда. Эксцентричного политика принимали далеко не во всех петербургских домах… При этом от внимания Владимира Митрофановича не ускользнул ни внезапный интерес Феликса Юсупова, возникший после выступления в Думе, ни его постоянные намёки на скорейшее устранение Распутина. Пуришкевич догадывался, что гости собираются во дворце на Мойке не просто так. К тому же князь между делом упомянул о милых дамах, которые скрасят вечеринку, и это тоже заинтриговало деятельного депутата.

Для Дмитрия Павловича дамы стали одним из манков. Юсупов настаивал, чтобы великий князь пригласил своих сестёр – родную и сводную – развеяться в приятной компании. А самому Дмитрию пообещал встречу с ослепительной Верочкой Каралли, звездой кино и балета, к которой его приятель был сердечно неравнодушен – вместе с большинством российских мужчин.

С приглашением Распутина проблем не предполагалось. Мужик вёл себя открыто и дружелюбно. Уже несколько раз для пробы Феликс неожиданно приезжал на Гороховую, где всегда ждал его радушный приём. И если он приглашал Распутина покататься, съездить в какой-нибудь ресторан или в гости – тот не отказывал… Интересно, в азарте думал Феликс, каково будет, когда княгине сообщат, что сын принимал во дворце её злейшего врага?!

Панч громко захлюпал. Дизайн кабинета Феликс обдумывал сам, и в двух саженях от письменного стола расположил бассейн, из которого, брызгая по сторонам водой, пил сейчас бульдог. Бассейн получился не слишком большим, но уже одна мысль – устроить его здесь – выглядела революционной и продолжала развлекать князя. Жаль, с керамической облицовкой не вышло: ставшая невероятно модной кафельная плитка, заказанная в Академии художеств, упрямо трескалась и крошилась при обжиге. Нетерпеливому Феликсу пришлось отделать бассейн как обычно, по старинке – белым мрамором.

Князь выдвинул ящик стола. Ему нравилось это соседство: рядом с красивой коробкой «Первой фабрики конфет, шоколада и бисквита» тускло блеснул «браунинг». Стрелять Феликс толком не умел, но пистолет купил, как только увидал: воронёное чудо выглядело хищным и совершенным.

Дмитрий Павлович, которому новая игрушка приятеля как-то попалась на глаза, недоумённо хмыкнул: патрон у «браунинга» слабый и маленький, калибром всего семь целых шестьдесят пять сотых миллиметра. Если уж пользоваться пистолетом, сказал он, то девятимиллиметровым, но всё равно револьвер – лучше.

Феликс возразил: именно из «браунинга» сербский студент Гаврила Принцип застрелил наследника австрийского престола, эрцгерцога Фердинанда. Не револьвер, а пистолет сделал исторический выстрел, положивший начало мировой войне. И российские террористы из таких вот «браунингов» перестреляли дюжину-другую генералов, губернаторов и министров вплоть до самого Столыпина.

Дмитрий Павлович объяснил: заговорщики выбирали этот пистолет за то, что он плоский – его легко спрятать под одеждой, если снять с рукояти накладные щёчки. Но Феликс настаивал: надо стрелять метко, тогда калибра 7.65 и слону хватит.

– Слону вряд ли. А метко – это не про тебя, уж прости, – рассмеялся тогда великий князь.

Феликс вздохнул и бросил «браунинг» обратно в ящик. Надо бы распорядиться, чтобы пистолет почистили, подумал он. И, кстати, давно пора съездить в тир на Крестовском острове – научиться стрелять хоть немного. Из коробки «Первой фабрики» князь вынул шоколадную конфету и бросил Панчу. Пёс поймал угощение на лету, мгновенно проглотил и довольно хрюкнул.

Мысль о заговоре будоражила Феликсу кровь. Он любил это пьянящее ощущение риска, когда кажется, что ещё шаг – и всё полетит в тартарары. Поэтому князь одевался кокоткой и пел в кабаре «Аквариум», видя в зале знакомые лица: словно напрашивался, чтобы его узнали. Ради этого чувства Феликс в компании друзей-подружек выискивал самые злачные места в Лондоне, перебираясь из Сохо в Ист-Энд или Паддингтон. И тогда, и сейчас он не пытался предвосхитить события, а просто наслаждался опасностью и тем неведомым, что таила она в себе.

Ноздри Феликса возбуждённо трепетали. Подражая манерному блеянью Вертинского, князь принялся негромко мурлыкать песенку про несчастную московскую девицу – и нашарил в кармане перламутровую коробочку. На письменном столе красовался подарок, сделанный самому себе: хрустальная панель вроде шахматной доски в пядь размером, на золотых ножках в форме львиных лап. Вдоль краёв панели вился орнамент из неглубоких борозд, по периметру играла огнями алмазная грань. Феликс постучал коробочкой о хрусталь и золотой лопаткой протащил высыпавшийся порошок по идеальной глади до орнамента. Кокаин аккуратно заполнил две борозды. Мгновение полюбовавшись, князь вынул из бокового паза хрустальную трубку, огранённую наподобие карандаша и разбрасывающую радужные блики.

Правой ноздрёй через трубку он потянул порошок с таким свистом, что бульдог насторожился, прянул ушами и подбежал к столу. Милый городской романс, подумал Феликс про «Кокаинетку». Пригласить, что ли, этого Вертинского, чтобы выступил в театре, когда родители вернутся? И вот ещё что: на пол в столовой надо бросить шкуру белого медведя. Обязательно! Перед просторным диваном, прямо поверх ковра – светлое пятно неправильной формы на тёмном регулярном рисунке станет изумительным диссонансом! А оскаленная клыкастая пасть добавит обстановке мрачной мужественности.

Князь приладился к трубке левой ноздрёй, шумно вдохнул вторую порцию порошка и поднёс запылённую кокаином хрустальную столешницу к плоскому сопливому носу Панча. Тот отвёл глаза, прижал уши и заскулил.

– Ну и пожалуйста, – обиженно сказал Феликс и сам лизнул горькую холодную поверхность.

Глава XVIII. Дурачество

Шкловский косился на Маяковского, но обращался к Брику.

– Знаете, коллега, – высокопарно произнёс он, – в слове, которое мы сегодня в силу разных обстоятельств стараемся не употреблять, многие сотни лет не было ровным счётом ничего оскорбительного.

– Абсолютно согласен с вами, коллега, – поддержал его Брик, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. – Язычники по сей день дают детям дополнительные имена, чтобы сбить с толку злых духов. Обычай местами сохранился и до наших дней. Так что этим именем, пусть и… м-м… нецерковным, зачастую звались очень даже уважаемые люди… Погоди, Вить, ты сверло поменять не хочешь?

В отведённом им кабинете автошколы приятели опробовали новую выдумку Шкловского для облегчения брошюровки документов. Пользоваться сапожной иглой показалось головастому унтер-офицеру унылым делом. И Маяковский каждый раз нервничал: вот так же, сшивая бумаги, его отец уколол палец, не обратил на это внимания – и умер от заражения крови. С тех пор у Володи остался невроз: он постоянно мыл руки и всегда держал при себе пузырёк с настойкой йода.

Идея Шкловского отменила иглу. Под руководством изобретателя Брик укладывал на край стола пачку документов, которые предстояло сшить в папку. Сверху вдоль кромки листов Шкловский пристраивал дощечку шириной в ладонь и при помощи струбцин плотно прижимал ею документы к столу. В дощечке через равные промежутки были проделаны отверстия. Брик придерживал конструкцию, а Виктор, вооружённый ручной дрелью, по месту отверстий сверлил стопку бумаг насквозь. Дальше оставалось лишь продёрнуть шпагат в полученные дырочки, связать – и поместить сшитые кирпичи документов в плотные картонные папки, загодя красиво надписанные Маяковским.

Володя в эксперименте не участвовал. Он переводил в чертёж очередной эскиз Кегресса, разбирал его с трудом – и делал вид, что глубоко погружён в работу, а потому ничего вокруг не слышит и не замечает. Однако приятели любовались его пламенеющими ушами и неестественно напряжённой спиной. Они продолжали неторопливую полемику, адресованную Маяковскому.

– Сверло продержится ещё пару папок, никуда не денется, – не меняя тона, сообщил Шкловский и продолжил крутить коловорот. – Что же касается нашей дискуссии, то нельзя забывать о карнавальной инверсии образа короля. Это, конечно, скорее свойственно Европе, а не России. В здешних краях схожие функции выполняли юродивые.

– Полностью с вами согласен, – снова закивал Брик. – Предположение о том, что Иван Грозный и Василий Блаженный – один и тот же человек, мне кажется вполне обоснованным. Косвенно эту мысль подтверждает и народное название Покровского собора.

– Конечно! – Виктор закончил возиться с коловоротом и отряхнул с рук бумажное крошево. – Храм построили по воле Ивана Грозного. Тогда с чего бы вдруг москвичам называть его Василием Блаженным? Наверняка в массовом сознании царь и юродивый представляли собою одно лицо, или разные грани одного человека…

Шутка сложилась во время утренней поездки.

Адольф Кегресс закончил отладку нового императорского автомобиля. Помогал ему Шкловский. Вездесущий приятель и сослуживец Миша Оцуп сделал фотографию перед входом в автошколу: француз в неизменной кожаной куртке и старший унтер-офицер в шинели, оба в больших шофёрских очках, стоящие перед лимузином Delaunay-Belleville-45 с просторным кузовом «дубль-фаэтон».

– Делонэ… Бельвилль. – Шевеля губами, фотограф аккуратно записал красивое название в карманный блокнотик, поскольку точность любил, а в автомобилях понимал не ахти.

Когда работу закончили, великий князь Дмитрий Павлович приехал опробовать мотор. Отправляясь с Кегрессом в лимузине, он велел Шкловскому взять с собой ещё двоих солдат, чтобы дать автомобилю хорошую нагрузку. Само собой, Виктор позвал Осипа и Володю.

Маяковский, набравшись смелости и памятуя о том, как Дмитрий Павлович хвалил его в «Привале комедиантов», нахально просил позволить ему сидеть рядом с императорским шофёром. Усмехнувшись, великий князь не стал возражать. Оливково-зелёный, сияющий лаком бортов и надраенной латунью Delaunay-Belleville зарокотал восьмилитровым двигателем и в мгновение ока домчал пассажиров к простору Марсова поля.

Солдатам пришлось выйти. Они долго топтались на заснеженном плацу, шмыгая носами, с сожалением поглядывали в сторону седьмого дома, в подвале которого к вечеру открывался «Привал», и сквозь стучащие от холода зубы костерили великого князя и Кегресса.

А те, забыв о времени, поочерёдно садились за руль, разгонялись, тормозили, выписывали восьмёрки и змейки, пробовали вывести мотор из заноса, не снижая скорости… Дмитрий Павлович рулил блестяще. Единственный трюк из показанных французом так и не удался ему: разогнаться задним ходом, вывернуть руль, а когда лимузин развернётся и опишет полукруг на скользких покрышках – резко вдавить акселератор и рвануть в прежнем направлении, но уже вперёд. Хитрый Кегресс вид имел невозмутимый, хотя наверняка скрыл какой-то секрет.

Наконец, Дмитрий Павлович сдался, но пообещал, что всё равно научится необычному развороту и утрёт нос шофёру своего кузена. Он кликнул солдат. Продрогшие на декабрьском ветру, Шкловский с остальными сели обратно в лимузин и ещё какое-то время болтались на кожаных подушках сидений, пока Кегресс и Дмитрий Павлович гоняли по плацу. А когда автомобиль остановился, Маяковский вдруг сказал:

– Ваше императорское высочество, позвольте мне попробовать!

Великий князь, изумлённый нахальством солдата, взглянул на француза: вы тоже это слышали? Пушистые усы Кегресса встали дыбом, и на сносном русском языке он произнёс речь.

Вернее, сначала Кегресс осведомился у Маяковского, умеет ли тот вообще рулить мотором. Он презрительно расхохотался, когда Володя ответил утвердительно – и прибавил, что знающие люди называли его прирождённым шофёром. Хорошо, хватило ума не называть знающих людей по имени… А собственно речь Адольф Кегресс посвятил главным, по Гоголю, русским проблемам – дорогам и дуракам. Отвратительным российским дорогам, по которым так трудно ездить. И самонадеянным дуракам, уверенным, что им по силам огромный Delaunay-Belleville, шесть цилиндров которого выдают невероятные восемьдесят лошадиных сил. Поистине царский лимузин, способный за час пролететь сотню вёрст!

Пусти дурака за руль, говорил Кегресс, и он обязательно вытворит что-нибудь такое, что нормальному человеку даже и в голову не придёт! Вот если бы дураки перестали дурить, а занялись строительством дорог, тогда хоть одной серьёзной проблемой в России стало бы меньше…

С каждым словом француза Маяковский мрачнел всё больше. Он уже сам не рад был, что сунулся к Дмитрию Павловичу с дурацкой просьбой. Тем более сослуживцы, перед которыми он по-мальчишески рассчитывал пофорсить, слышали отповедь Кегресса, а тот называл его дураком через слово.

Тут великий князь почёл необходимым вступиться – не за Маяковского, конечно, а за Россию. Он осадил разошедшегося француза и заметил, что толку от дурака в любом деле немного, на то он и дурак. К этому времени Дмитрий Павлович тоже замёрз и велел ехать назад, к автошколе: в моторе, остановленном посреди плаца, и околеть недолго.

У Царскосельского вокзала Дмитрий Павлович пересел в свой лимузин и умчался, а солдаты вернулись в школьный кабинет, отогрелись горячим чаем и занялись прерванными делами. Володя предпочёл бы как можно скорее забыть об инциденте, но после обеда ядовитые приятели нарочно завели разговор про дурака – не произнося самого слова.

– Частный случай с Иваном Грозным и Василием Блаженным на протяжении человеческой истории многократно повторялся, – вещал Брик, пока они со Шкловским сверлили следующую пачку документов. – Я думаю, надо на ближайшей конференции ОПОЯЗа подискутировать на тему амбивалентности в мировой культуре.

Приятели знали, что Маяковский не выносил насмешек и очень не любил, когда его подавляют эрудицией. Поэтому Осип с Виктором старательно выдерживали глумливый стиль беседы и расцвечивали речь специальными терминами.

Так поговорили они о знаменитом московском дьяке Мишурине, который четыреста лет назад подписывал документы собственным именем – Дурак. Зацепили великого князя Дмитрия Павловича: мужем его сводной сестры, баронессы Марианны фон Дерфельден, некогда был гвардеец-гусар с известной на всю столицу фамилией Дурновó…

Напустив на себя серьёзный вид, Шкловский порассуждал о дуальности общественной организации и происходящей из неё карнавальной инверсии, когда дурак становится царём. В тон ему Брик добавил, что инверсия касается и аксессуаров. Символика дурака проходит десакрализацию: рогатая корона становится колпаком о многих концах с бубенчиками, а скипетр – шутовским жезлом.

Затем они прошлись насчёт Чаадаева, который использовал апологию сумасшествия для изложения своей философии. Следом – обсудили дурака как непосвящённого адепта в эзотерике и как необработанное вещество – в алхимии.

– В традиции же народной Иван… э-э… ну, вы понимаете, коллега… тот самый Иванушка амбивалентен Ивану-царевичу, – заявил Виктор, закручивая на столе струбцину. – Сперва он сидит на печи в золе, сажу колпаком меряет и сопли на кулак мотает. А потом по мере развития событий Иван… э-э… обычный морфирует в царя. В такой логике балаганный шут-карлик вполне может соответствовать, например, королю Карлу.

– То есть Петрушка – это Пётр Первый, хотите вы сказать? – вскинул брови Осип, пристраивая коловорот – его очередь была сверлить.

– Зачем же! Петрушка – это, скорее, пародия на папский престол, – парировал Шкловский; разговор, выглядевший болтовнёй, имел под собой недюжинную научную основу и увлекал филолога помимо воли. – Я бы рассматривал появление Петрушки как результат раскола церкви на византийскую и римско-католическую. Pedro по латыни камень, коллега! То есть Петрушка – это намёк на святого Петра, камень в основании храма западной веры.

– А я бы здесь как раз поспорил, – сказал Брик. – Одно несомненно: в народном творчестве действительно очень популярен сюжет о разнообразных метаморфозах Ивана-дурака…

Осип увлёкся, и запретное слово дурак всё же прозвучало. Казалось, Маяковский только этого и ждал. Бросив карандаш и линейку, он в один прыжок оказался рядом с шутниками и сгрёб их в охапку. Тщедушный Осип и субтильный Виктор, которых безудержный смех душил сильней Маяковского, едва сопротивлялись. Стоило одному из них немного освободиться – и он выдавливал из себя реплику, которая вызывала у обоих новый приступ хохота, а у Володи – новую вспышку ярости.

– Философ Ориген учил… ой, не могу… что дурак отрешается от бренного мира, – всхлипывал из-под мышки справа Шкловский, – и что это благо, а дурак… ой… он дурак в силу асоциального поведения… Вовка, слышишь? Асоциального!

– Мне дурно! Дурно мне! – в тон ему стонал из-под мышки слева Брик. – Пусти, дурак, шею сломаешь!

– А ещё ягода такая есть – дураха, – добавлял Виктор, плача от смеха, – дура-а-аха… ой, господи… это гонобобель так называ-ают … вакциниум улигносум на латыни… я сейчас умру…

– Ты белладонну забыл, – Осипа было уже едва слышно, – которая сонная одурь… и птичку ещё… маленькая такая птичка… свистит… ржанка – её на юге зовут – дурандан… дуранда-а-анчик…

Маяковский действительно готов был растерзать или задушить Брика и Шкловского, но его остановило появление Кегресса.

– Хватит дурака вальять, – добродушно сказал француз.

Володя взвыл от бессильного бешенства, но руки его разжались, и помятые шутники, всхлипывая, сползли на пол. А Кегресс продолжил:

– У нас говорьят: старый дурак больше глюпый, чем молодой.

Оказалось, императорский шофёр пришёл с извинениями: наговорил лишнего симпатичному молодому человеку и теперь чувствовал себя неловко. К России он тоже относился – дай бог русскому так относиться! Оттого и жил здесь столько лет.

Сбиваясь на французский – его понимали Шкловский и Брик, но не Маяковский, – Кегресс говорил о том, как благодарен русским солдатам, которые бьют немцев, посягнувших на его страну. Рассказывал, как благодарен изобретателям за спасённые французские жизни. Зелинский изобрёл противогаз, а ведь именно французов атаковали газами немцы. Котельников придумал парашют, и теперь у пилотов лёгких «Блерио» или «Фарманов», сбитых немецкими асами, появилось больше шансов остаться в живых…

Француз на русской службе решил принести свой изобретательский талант в дар второй родине. Воюющий мир потрясло появление нового чудо-оружия – детища Черчилля, британских танков. Понятно, что будущее на полях сражений – за такими вот бронированными черепахами. Но на пересечённой местности они пока бесполезны. Военным приходится искать специальные места, где танки могут пройти. Это в тёплой равнинной Франции, а что же тогда будет в России с её болотами и, пардон, отсутствием дорог? Не говоря уже о снежной зиме…

Блестя глазами, Кегресс похвастался: он придумал выход! Трём солдатам в автошколе императорского гаража француз набросал на листках бумаги несколько эскизов.

– Можно взять автомобиль, – говорил он, работая карандашом, – конечно, не любой, а мощный и хороший, вроде Rolls-Royce или Delaunay-Belleville – и заменить ему передние колёса на лыжи! А вместо задних – посадить на шасси гусеничный привод. Но не такой, как у английских танков.

Изобретатель глянул на Шкловского как самого, по его мнению, смышлёного из троицы, и спросил: в чём русская бабушка ходит зимой? Сам же ответил: в валенках! А из чего сделаны валенки?.. Вот! И гусеницы должны быть из войлока. Кегресс стремительно набрасывал на бумаге лёгкие войлочные гусеницы, которые легко крутить мотору. Им не страшны неровности, они не расколются от удара о камень, а если и лопнут – чинить их на холоде много проще. Наверное, можно делать гусеницы из резины, но это ещё надо проверять. Война, конечно, скоро кончится, Россия побеждает, и следующей зимой воевать уже не придётся. Но броневые моторы и лыжемобили Кегресса всё равно украсят русскую армию!

Закончив эмоциональный спич, усатый автомобилист ещё раз принёс Маяковскому свои извинения и, попросив его скорее закончить новый чертёж, вышел из кабинета.

– Милейший господин этот Адольф, – сказал Шкловский, приводя гимнастёрку в порядок. – Голова золотая… ей-богу, такой умница!

– Ладно, давайте работать, правда, – вздохнул Брик; лицо его всё ещё было пунцовым. – И давно мы что-то не собирались. Так что приглашаю ко мне. Нынче пятница, завтра выходной. Выпьем, в карты поиграем…

– В дурачка-а-а-а-а! – простонал Виктор, сквозь мигом вернувшиеся слёзы глядя на Маяковского.

Тот зарычал, а приятели опять захлебнулись хохотом.