Епископ просчитывает последствия

 

Монсеньер Лоранс дает знак, что трапеза окончена. За столом, помимо декана Перамаля, присутствуют еще двое каноников из канцелярии епископа и его личный секретарь, молодой клирик. Извинившись, оба гостя вскоре откланиваются. Монсеньер выражает желание после трапезы побыть часок наедине со священником из Лурда. Это великая честь. Епископ Тарбский не очень-то любит выделять отдельных людей. Он их слишком хорошо знает. Как и многие выходцы из низов, сделавшие блестящую карьеру, он хранит в памяти горечь испытанной прежде нищеты как тайную опору души. Заповедь любви к ближнему постоянно борется в нем с едва скрываемым презрением к роду человеческому. Эта борьба породила редчайшее сочетание ледяной холодности и мягкосердечия, за которыми стыдливо и бдительно прячется блистательный и жесткий ум. Но к лурдскому декану епископ Бертран Север питает явную слабость. Взаимная склонность мужчин обычно основывается на удачном соотношении сходных и противоположных свойств. Этот Перамаль, дожив почти до пятого десятка, все еще не научился владеть собой. Если ему что-то не по душе, глаза его загораются яростью. Он не думает о том, что говорит, не боится людского суда. Он вспыльчив и груб, а это забавляет епископа. Перамаль из дворян, и это импонирует сыну дорожного рабочего, постоянно окруженному священниками низкого происхождения, так и не сумевшими преодолеть в себе елейного раболепия, какое характерно для низшего духовенства, особенно в южных провинциях. Монсеньер даже гордится тем, что среди его священников есть такой достойный человек, как Перамаль.

Камердинер открывает одну за другой двери расположенных анфиладой гостиных, по которым проходит, опираясь на посох слоновой кости, епископ со своим гостем. Все эти покои, все это потускневшее великолепие дышит холодом и запустением. Уже двенадцать лет живет Бертран Север Лоранс в этих комнатах, не оставив ни малейшего следа своего существования. Какими принял их от своего предшественника епископа Дубля, такими они и остались. Дубль, человек прежней эпохи, знал толк в красивых вещах и даже в какой-то мере был коллекционером. Лоранс не имеет никакой склонности к красивым вещам и к собирательству. Наоборот, он выставил на продажу несколько картин и других произведений искусства из своих апартаментов, чтобы выручку пустить на благотворительные цели. Люди, вышедшие из низов, как правило, рационалисты.

Наконец они у цели. Второй знак благоволения, оказываемого Перамалю: епископ велит подать черный кофе в собственную комнату. Это помещение, где монсеньер живет, работает, спит. До того, как стать епископом, он всегда называл своей только очень скромную комнатку и, став епископом, не изменил этой привычке. И пусть церемониймейстер возражает, сколько его душе угодно. Его преосвященство категорически отказался занять более просторные апартаменты. Никто бы не стал утверждать, что эта комната уютная или хотя бы обжитая. В помещении среднего размера стоят железная кровать, низенькая скамеечка для молитвы, какая-то нелепая кушетка, письменный стол, несколько кресел и мягких стульев; здесь находятся также распятие и плохое изображение Мадонны. Монашеским или аскетичным это жилье тоже назвать нельзя, поскольку монсеньер не отказывается от удобств, к которым успел привыкнуть. Он только отказывается — причем без всякого наигрыша — изменить стиль своей жизни соответственно епископскому званию. Он, сын простого рабочего, был беден и остался беден. Скудость житейского уклада тоже может стать своего рода привычкой. Но, чтобы ни на йоту не погрешить против истины, надо сказать, что кормят у епископа неплохо, даже отменно, и Перамаль вынужден это констатировать при каждом своем визите.

Третий знак благоволения: камердинер протягивает Перамалю длинную трубку. Сам монсеньер предпочитает добрый старый нюхательный табак, о чем на его сутане осталось множество свидетельств. Хозяин дома и гость усаживаются поближе к камину. Какая холодная нынче весна! Единственное, что придает комнате уют, — это огонь в камине. Монсеньер зябнет даже летом. Может, его знобит от собственного добросердечия.

— События у Грота, — начинает епископ, — о которых вы рассказали нам за столом, лишь укрепили меня в убеждении, что наш образ действий был правильным. Однако ни префект, ни мэр и помыслить не могли, что заграждение перед Гротом будут рушить ежедневно. Подумайте только, какой вред принесло бы церкви сообщение, что хотя бы часть этих разрушений инспирирована нами. Должен выразить вам свою признательность, господин декан…

— Ваше преосвященство, — почтительно возражает старику Перамаль, — я взял на себя смелость испросить у вас нынешнюю аудиенцию только потому, что я совсем не доволен собой, что я не могу считать происходящее благом, и потому что боюсь, как бы изменение нашей позиции не оказалось крайне необходимым…

Епископ высыпает щепотку табака обратно, так и не донеся ее до ноздрей. Его глубоко посаженные глаза изумленно впиваются в лицо декана. Слегка откашлявшись, он, однако, уклоняется от прямого наскока Перамаля:

— Поначалу я хотел бы задать вам один вопрос: кто такая Бернадетта Субиру?

— Да, кто такая Бернадетта Субиру? — повторяет как бы про себя декан, уставясь в пол. Проходит не меньше минуты, прежде чем он вновь обращает лицо к епископу. — Монсеньер, честно признаюсь, что я принимал Бернадетту за обманщицу, за авантюристку типа Розы Тамизье, и сегодня случаются минуты, когда я все еще придерживаюсь того же мнения Слишком хорошо знаю я этот народ сказочников, фантазеров и комедиантов и их умение не только другим, но и себе вбивать в голову что угодно. Ах этот народ так отчаянно беден! Признаюсь еще и в том, монсеньер, что позже я стал принимать Бернадетту за безумную, мне и по сей день иногда так кажется, хотя все реже и реже. А в-третьих, признаюсь вам, монсеньер, что в Бернадетте Субиру я вижу истинную избранницу Неба и чудотворицу…

— Вашу информацию никак не назовешь четкой и ясной, уважаемый кюре, — ворчит епископ, чей ум, привычный к точности юридических формулировок, не очень жалует сангвинические парадоксы. И вялым жестом указывает на письменный стол:

— Я получил письмо от отставного генерала по имени Возу. Он просит меня предпринять какие-то шаги против этого подрыва авторитета церкви. Примерно ту же песню вот уже несколько недель поет правительство. Барон Масси, Руллан и, как мне сообщили, также император. Единственное отличие в том, что почтенный старик генерал искренне думает то, что пишет. У него дочь в Неверской женской обители. Вы наверняка знаете эту монахиню, поскольку она учительствует в Лурде…

— Я знаком с ней, монсеньер, и мы дважды беседовали о Бернадетте. Естественно, мне хотелось услышать мнение учительницы, ежедневно наблюдающей девочку…

— Мнение учительницы, которая должна знать Бернадетту лучше, чем любой другой, несравненно убедительнее, чем суждение священника.

Глаза Мари Доминика Перамаля загораются гневом.

— У меня создалось впечатление, что учительница не слишком благоволит к девочке, — говорит он.

— Как я наслышан, — продолжает епископ, помолчав и не сводя глаз с лица Перамаля, — сестра Возу — украшение своего ордена. Она выделяется во всем. Есть даже несколько мечтателей, утверждающих, что она овеяна истинной святостью. Сестра Возу родом из превосходной семьи. Через несколько лет ее наверняка сделают наставницей послушниц, а позже и настоятельницей монастыря. Разве может монахиня, столь добродетельная и заслуженная, беспричинно не доверять такому Божьему созданию, как Бернадетта Субиру?

— Монахиня Возу, — возражает Перамаль, — вполне может претендовать на высшие посты в церкви и почетное место на Небесах. Но когда с ней беседуешь, отнюдь не возникает ощущения, что перед тобой особенное, а тем паче богоизбранное существо. Сестра Возу не проникает в душу. А Бернадетта Субиру, наоборот, проникает. Не знаю, что сидит в этой девочке. Обыкновенная простая девчонка. И лицо у нее, как у большинства этих простолюдинок, носящих имена Дутрелу, Уру, Гозо, Габизо. Просто зло берет, что такая вот сомнительная особа своими вымыслами взбудоражила всю Францию. Но вдруг она наивнейшим тоном так ответит на ваш вопрос, что ее ответ потом не дает вам спать по ночам. Этот ответ не выходит у вас из головы. И глаза девочки тоже не так легко забыть. Вы знаете, монсеньер, я не мечтатель и не фантазер-мистик, с Божьей помощью я прочно стою на земле. Если я долго не вижусь с Бернадеттой, мои сомнения возрастают. Но если я приглашаю ее к себе, как было недавно, то не я привожу ее в замешательство, а она меня. Ибо — клянусь Всеблагой Богоматерью — от девочки веет такой необыкновенной правдивостью, что, когда она говорит, невольно веришь каждому ее слову, а почему — сам не могу понять…

— Вы сейчас исполнили настоящий гимн во славу Бернадетты Субиру, — кивает епископ, но лицо его хранит непроницаемое выражение. Однако Перамаль не дает сбить себя с толку.

— Я не заслуживаю вашей похвалы, монсеньер. Я всего лишь стараюсь удержать моих священников от посещения Грота. Это тоже достаточно трудно, в особенности когда речь идет о духовенстве небольших сельских приходов. Но я не могу способствовать просветлению и успокоению душ, поскольку сам нахожусь в средоточии всеобщего смятения. Хоть я и стар, мне очень нужна ваша отеческая помощь, монсеньер! Подумайте о целебном источнике! Подумайте об исцелении ребенка Бугугортов! А со вчерашнего дня опять ходит слух — мол, благословенный источник вернул зрение слепому крестьянскому мальчику. Если мы даже сбросим со счетов личность Бернадетты Субиру, нет сомнения в том, что чудеса действительно происходят…

— Стоп! — перебивает его епископ. — Вы не хуже меня знаете, что ни я, ни вы не вправе прибегнуть к этому крайне опасному понятию. Лишь одна-единственная инстанция — Римская курия — вправе решать, имеем ли мы дело с подлинным чудом или же с фальсификацией…

— Вы совершенно правы, ваше преосвященство, — живо подхватывает декан. — Но чтобы Римская курия могла вынести решение, она должна иметь необходимый материал. Я, недостойный слуга Господа, припадаю к стопам своего епископа и говорю: не знаю, что мне делать. Весь мой приход живет в глубочайшей душевной растерянности. Лурд стал полем сражения — к сожалению, не только в переносном смысле: вчера жандармы применили оружие против толпы. Экзальтированные дамы вроде мадам Милле ведут себя вызывающе. Вольнодумцы извлекают из этих происшествий одно преимущество за другим. Трезвые, здравомыслящие головы уже не знают, что и думать. Да я и сам не знаю. И поэтому, монсеньер, смею обратиться к вам с настоятельнейшей просьбой: рассейте эту душевную смуту! Созовите епископскую комиссию для расследования всех обстоятельств, чтобы народ обрел, наконец, опору!

Тяжело опираясь на посох, епископ поднимается с места и шаркающей походкой подходит к письменному столу. Из ящика он достает пачку исписанных листов и швыряет ее на стол.

— Вот вам ваша епископская комиссия, — говорит он. — Ее созыв разработан во всех деталях.

— И когда вы велите ей начать работу? — взволнованно спрашивает Перамаль.

— Если Богу будет угодно — никогда, — обрезает его Бертран Север и раздраженным жестом приказывает ему не вставать. Потом подходит к окну и глядит на цветущие кусты сирени в саду. — Чудо — весьма и весьма страшная вещь, — бормочет старик, — все равно, признается оно или нет. Людей обуревают желания. Потому они и тоскуют по чудесам. И многие из наших верующих хотят не столько верить, сколько обрести уверенность. И эту уверенность должно принести им чудо. Господь Бог совершенно прав, лишь крайне редко ниспосылая нам чудеса. Ибо чего стоила бы вся наша вера, если бы каждый тупица ежедневно находил ей подтверждение. Даже ежедневное чудо богослужения таится в натуральных образах хлеба и вина. Нет, нет и нет, дорогой, сверхъестественное — яд для любой институции, будто то государство, будь то церковь. Возьмите явление, которое люди обычно называют гениальностью, — например, Наполеона Бонапарта. Что дал этот так называемый гений человечеству? Кровавую смуту. И многие святые, к которым мы взываем, в свое время тоже вносили в церковь смуту — правда, бескровную. Желание быть выше других или даже действительное превосходство над другими — это покушение на прерогативу Господа, которое мы, пастыри христианской общины, должны отвергать, пока нас не убедит какое-то неопровержимое доказательство Божественной милости. Церковь как мистическое Тело Христово есть совокупность святости, иными словами: каждая ее часть свята сама по себе… Коль скоро я, епископ, подключу к этому делу комиссию по расследованию, я тем самым не только официально признаю слабую возможность сверхъестественных явлений, но и их высокую вероятность. А это мне дозволено сделать, только если будут исчерпаны способы их естественнонаучного объяснения. Забежав вперед, я отдам на осмеяние не только свою епархию, но всю нашу церковь. Что доказывают два-три исцеления, чья фактическая природа не исследована авторитетным консилиумом медицинских светил? Не очень-то много. Ведь и вы сами, лурдский декан, воздающий хвалу девочке Субиру, все еще не исключаете полностью обман и безумие. Подумайте, что скажет наш высококритичный и высоконаучный век о епископе, который дает себя провести маленькой плутовке или безумице, уступает фантастическим слухам о святом источнике и назначает комиссию по расследованию обстоятельств чуда, чтобы в конце концов разоблачить мелкое жульничество! Вред для церкви был бы неизмерим.

Мари Доминик Перамаль ерзает на стуле и знаками просит дать ему возможность возразить. Но епископ отмахивается.

— Если же Дама из Массабьеля, — продолжает он, — воистину окажется Пресвятой Девой, что окончательно может решить только Рим, я покаюсь, дабы испросить прощение у Богоматери. Но до той поры я, епископ Тарбский, вижу свой долг в том, чтобы чинить ей все препятствия, какие только смогу.

 

Глава тридцатая

ПРОЩАНИЕ НАВСЕГДА

 

Недели бегут, а борьба против чуда все тянется и тянется. Супрефект Дюбоэ ругается на чем свет стоит. Виталь Дютур тоже, но еще больше злится Жакоме. Скучные городские канцелярии за это время превратились в отделы генерального штаба, где ежедневно куются планы борьбы с врагиней в Гроте Массабьель, которая даже в свое отсутствие каждое утро и каждый вечер собирает у Грота возбужденные толпы народа. В Немурских казармах пришлось разместить еще три жандармских бригады, так как д’Англа и его подчиненные давно уже не в состоянии своими силами обеспечить порядок. Каждые два часа сменяются постовые перед Гротом, который отгорожен от мира уже не тоненькой решеткой из жердочек, а плотной оградой из толстых досок. Появись теперь Дама, она оказалась бы пленницей. Именно так и представляют себе дело озлобившиеся жители Пиренейских гор: жандармы кощунственно взяли в плен благословенную посланницу Небес. И теперь дело чести вновь и вновь пытаться освободить ее хитростью или силой. Для жандармов же тягостно неделями стоять ночью на посту, который кажется им возмутительной бессмыслицей. Любой, даже самый строгий начальник не может не понимать, что измученные постовые, которым чуть ли не каждую ночь приходится вскакивать с тюфяка, то и дело засыпают на посту. В конце концов, они ведь не на войне с австрийцами или пруссаками, а всего лишь охраняют Грот от деревенских жителей из долины Гава, которые упрямо осаждают этот Грот. Правда, крестьянские парни из долины Батсюгер делают это с большим военным талантом. Они очень изобретательно придумывают разные ловушки, в которые и заманивают представителей государственной власти. Например, в три часа ночи вся долина реки погружена во мрак. Луна зашла. Лишь река одиноко и грозно рокочет в тишине. Ну, сейчас уж точно ничего не случится, решает в этот поздний час чернобородый Белаш, старший постовой. Два дня назад у него появилась новая возлюбленная, ожидающая его в роще Сайе. Ночь теплая, на дворе лето. Она назначила ему свидание в этот неурочный час. Белаш считает, что знает женщин как свои пять пальцев. Однако богатый опыт бабника не помогает ему догадаться, что деревенская девчонка спокойно рискнет явиться на свидание в столь поздний час ради того, чтобы оказать услугу Пресвятой Деве, а себе приобрести небесную покровительницу.

— Я отлучусь на минутку, — говорит Белаш младшему полицейскому Лео Латарпу, стоящему на часах. Латарпу, коллеге Бурьета, вся эта история уже до смерти надоела. За жалкие тридцать су ему ночь за ночью не дают вволю поспать. Ну что с ним может случиться? Подаст в отставку, вот и все дела; он уже твердо решил. Пускай себе Белаш отлучается, думает он, а я где-нибудь прикорну в стоге сена.

Парни из долины Батсюгер меж тем сидят в засаде в одной из пещер Трущобной горы, заранее выслав лазутчиков. Когда пост оголяется, они бегут к Гроту, бросают на заграждение паклю и прочие горючие вещества, чтобы не поднимать шума, и поджигают. Что толку, если начальство и наложит на Белаша строгое взыскание? На следующее утро тысячи паломников найдут лишь обугленные остатки заграждения, отделявшего их от Дамы. Они соберут остатки этого жертвенного костра и отнесут домой как трофеи. Однако парижская пресса заблуждается, считая причиной этих злых проделок, направленных против правительства, лишь фанатизм веры или суеверия. Жандармы точно знают: среди подстрекателей, иногда попадающих им в руки, нередко встречаются самые отъявленные вольнодумцы и атеисты. И по логике вещей последние должны бы радоваться, что государство взяло на себя ведение этой борьбы. Но человек так устроен, что поступает вопреки логике, и те атеисты настроены не только против Пресвятой Девы, но и — в не меньшей степени — против государства. Вот они и пользуются ничтоже сумняшеся удобным случаем сунуть властям палку в колеса. Они точно чувствуют, что Богоматерь Бернадетты создает очаг беспорядков и ставит священнослужителей в тяжелое положение, а также что бунт, каковы бы ни были его причины, не только в глазах префекта, но и в глазах епископа остается бунтом. После того как защитники Девы в четвертый раз разрушили ограждение, происходит нечто неожиданное. Все лурдские рабочие отказываются строить новое. Созывают плотников и столяров из окрестных деревень. Они приходят, слышат, в чем дело, и поворачивают домой. Даже самыми высокими заработками не удается заманить их обратно. Много дней Грот остается открытым, к стыду властей, потом жандармы, скрипя зубами от злости, сами берутся за инструменты и сколачивают новую ограду.

Наиболее трудная задача выпадает на долю коротышки Калле. Его поставили следить, чтобы никто не пил из источника, который давно уже успел промыть себе канавку для стока в Сави. Но стоит Калле отвернуться, как кто-нибудь уже сидит возле нее на корточках и черпает воду. Полицейский хватает всех, кого удается, и составляет протокол. Штраф за нарушение запрета на воду источника составляет пять франков. Кто может уплатить сразу, платит наличными. У кого денег нет, тому вычитают из следующего заработка. В иные дни Калле приходится составлять до тридцати и более протоколов. Рив и его коллега, мировой судья Дюпра, измыслили более изощренную кару. Если проштрафилось одновременно несколько человек, то взыскивают не только с каждого в отдельности, но и со всей группы в целом. Городу от этой выдумки порядком перепадет, думает про себя Калле, а мне — шиш с маслом…

Единственный представитель власти, который постоянно появляется на публике, по-прежнему самодовольный и в наилучшем настроении, это мэр, инициатор государственного переворота. Лакаде лишь посмеивается над тревогами отцов города. У них просто нет стоящей цели. А у него такая цель есть. Скоро он взорвет эту бомбу. Новая проба воды уже доставлена великому Фийолю. А уж когда высокая наука скажет свое веское слово, когда она не только подтвердит, но расширит и углубит вывод простого аптекаря Латура, тогда будет одержана самая неожиданная из всех побед, какие знала история. Лакаде ни минуты не сомневается, что она грядет. Словно ослепительная молния сверкнет над головами французов отзыв великого Фийоля и, высветив проблему Массабьеля, раз и навсегда ответит на все вопросы. После этого останется только собраться синклиту знаменитейших медиков и бросить под ноги страдающему и погрязшему в невежестве человечеству чарующие слух слова: хлорат, карбонат, кальций, магний и, главное, фосфор.

На тайной встрече Лакаде уже открыл почтмейстеру Казенаву и хозяину кафе Дюрану свой смелый замысел. Надо не только построить огромную гостиницу, но и роскошное казино — по возможности с греческими колоннами, и все это посреди ухоженного парка на берегу Гава. А в Гроте самые хорошенькие девушки Лурда под веселую танцевальную музыку будут обносить знатных приезжих, жаждущих исцеления, волшебной водой источника в красивых бокалах. Адольф Лакаде в мечтах уже видит, как в город съезжаются полчища состоятельных гостей. Причем приезжают они по железной дороге — и пронзительные свистки паровозов пробуждают от векового сна самые отдаленные долины Пиренеев.

 

Бернадетта помогает по хозяйству. Бернадетта ходит в школу. Бернадетта ждет. И ждет терпеливо. В Пасхальный понедельник ей было даровано такое глубокое единение с Дамой, какого на ее долю еще не выпадало. В этот день она, «потрясенная чуждостью мира», едва смогла вернуться к реальности. Зато теперь она знает, что Дама вовсе не попрощалась с ней навсегда и что в ее последнем приветствии заключалось обещание новой встречи. А Бернадетта только об этом и мечтает. Так всякий глубоко любящий гонит от себя мысли о более далеком будущем. И ничто не противоречит ее надежде, что единение с Дамой будет длиться, пока она жива. Она считает вполне естественным, что интервалы между встречами становятся все длиннее и длиннее, ибо у Дамы столько дел и забот по всему миру, а Бернадетта так мало может ей помочь! Где именно будут происходить эти встречи — внутри Грота или снаружи, — ее не заботит. Она уже хорошо знает нрав Дамы и не боится, что жандармы или жердочки ограды воспрепятствуют исполнению ее священной воли. Дама сама найдет и призовет к себе Бернадетту. Все равно когда! Так проходят апрель, май, июнь…

На борьбу, которую она сама развязала, Бернадетта смотрит с полным безразличием. Нельзя даже сказать, что она к ней равнодушна. Для Бернадетты ее вовсе не существует. Она ничего в ней не понимает. И наблюдает ее как бы со стороны, словно заспанный ребенок. Для нее важно одно: чтобы прокурор, судья и комиссар оставили ее в покое. Она совершенно не слышит ежедневных кликов своих приверженцев: «О благословенная… О избранница Небес… О ясновидящая… О чудотворица!» Как ни невероятно это звучит, но и этих восклицаний она не понимает. Люди будто с ума посходили. Сама она никакого чуда не видит. Дама сказала: «Напейтесь из источника и омойте лицо и руки». Бернадетта сделала, как она велела. Вот и все. В чем же здесь чудо? Просто Дама знала, где под землей струится источник. Обо всех этих вещах Бернадетта ни с кем ни слова не говорит. Если же кто-то другой затевает разговор на эти темы, будь то мать или Мария, она молча удаляется.

Дочери Субиру приходится нелегко. В их дом приезжают любопытные со всего мира и засыпают ее своими глупыми и настырными вопросами. Бернадетта прячется от них, как может. Но тщеславные соседи, все эти Сажу, Уру, Бугугорты, Равали и в особенности Пигюно всякий раз вытаскивают ее из укрытия — они так ею гордятся! Бернадетте приходится отчитываться перед незнакомыми людьми. Ее манера рассказывать обо всем, что с ней произошло, вызывает глубокое разочарование. Девочка усвоила привычку отбарабанивать свою историю таким тусклым и безразличным тоном, словно все это не имело к ней самой никакого отношения и ее просто заставили выступать на ярмарке с какой-то древней легендой. Но за этим ровным бормотаньем скрывается терзающий ее стыд. Посетители то и дело пытаются тайком всучить семье Субиру деньги. И Бернадетте приходится во все глаза следить за тем, чтобы ее родные, а особенно братишки, не поддались соблазну. Это единственный пункт, по которому невозмутимая во всем остальном девочка не идет ни на какие компромиссы. Между ней и ее семьей со дня на день углубляется трещина. Отец, мать, сестра и братья — все они испытывают какой-то особый страх перед Бернадеттой. Им прямо-таки жутко жить под одной крышей с девочкой, состоящей в необычных отношениях с Небесами. Франсуа Субиру не возобновил своего обета и старается улизнуть к Бабу всякий раз, когда знает, что в кабачке не слишком много посетителей. Там он молча сидит где-нибудь в углу и тоскует. Нужду он уже не мыкает. Казенав взял его на постоянную работу и даже повысил жалованье. Луиза Субиру всегда и всем недовольна и ворчит. К славе своей необычайной дочери она уже успела привыкнуть. Однако февральские дни, на которые пришелся пик известности Бернадетты, миновали. И теперь эта провидица — просто ее дочь. Но беднякам приходится по одежке протягивать ножки. Иногда Бернадетта прижимается к матери с затаенной нежностью. Ей так хочется положить голову на материнские колени — как тогда, в ту первую, бессонную ночь на одиннадцатое февраля. Но именно в такие минуты сердце Луизы против ее воли как-то странно черствеет. И она делает вид, что ничего не заметила, хотя потом, когда она идет за водой или раскатывает белье, у нее делается так тошно на душе, что она не может сдержать слез.

Но хуже всего в школе. Жанна Абади и другие девочки держатся с Бернадеттой как-то натянуто и глядят на нее со странной смесью поклонения и насмешки. За партой соседки смущенно отодвигаются от нее подальше. С ней почти не разговаривают. И на переменках она бродит в одиночестве, держа в руках белый холщовый мешочек с завтраком. Для учительницы Бернадетта как бы вообще не существует. Даже в пустое пространство перед партами ее больше не ставят. В сто раз сильнее, чем все священники, вместе взятые, монахиня Возу возмущена идолопоклонством простолюдинов, толпами следующих за ничтожной девчонкой только из-за того, что ей якобы привиделась какая-то модно разодетая фея, ни единой черточкой не похожая на Матерь Божью. В душе дочери генерала Возу все восстает против того, чтобы придавать экстатическим видениям этой нищенки и языческим выходкам жителей глухих горных деревушек хоть какую-то значимость. Монахиня воспринимает все это как некий злокозненный бунт низших, во их же благо попираемых сил, которые угрожают взорвать прямой и горний путь истинной веры и истинного благочестия. Поэтому, когда настает время Бернадетте принять первое причастие, она крайне сухо сообщает девочке:

— По распоряжению господина кюре ты будешь допущена к Божественной Трапезе, Бернадетта Субиру. — Но сквозь сухие слова слышится: тебе дается из милости и милосердия, но не по заслугам. Так дочери Субиру даже хлеб ангелов посыпается солью.

Занятия в школе прекращаются, как и повсюду во Франции, пятнадцатого июля. На следующий день, когда тени становятся по-вечернему длинными, Бернадетта сидит на небольшом лугу возле ручья Лапака; место это расположено в стороне от города, противоположной Массабьелю. Она зачастила сюда с тех пор, как перестала ходить к Гроту. Здесь, под вековыми дубами Прованса, очень тихо. В просвете далекого ущелья в неподвижное небо вздымается бело-голубая вершина Пик-дю-Миди. У Бернадетты теперь уйма времени, чтобы все обдумать и все прочувствовать. Ее думы и чувства все время кружат вокруг одного-единственного вопроса: когда? С колокольни Святого Петра в Лурде доносится бой часов: четверть восьмого. Прежде чем звук умолк, Бернадетта слышит ответ на свое непрестанное «когда?». Ответ этот гласит: «Теперь». Это «теперь» облечено в какую-то особую тяжеловесную торжественность. С силой, не знаемой ею прежде, Бернадетта ощущает, что все ее существо разделяется на почти бесчувственную плоть и властный зов души. Этот необычайной силы зов заставляет ее вскочить на ноги. Она стремглав бежит в город, чтобы известить обо всем тетю Люсиль. Но по дороге передумывает. Сегодня ей не хочется, чтобы кто-то был рядом. Ей хочется быть наедине с Дамой. Но, к сожалению, ей не удается проскользнуть незамеченной: несколько наиболее рьяных почитателей тут же устремляются вслед за нею, а другие в это время спешат разнести по городу весть: Бернадетта направляется к Гроту.

Сама не зная почему, она идет не короткой тропой через лес по гребню горы, а избирает именно тот путь, каким пришла к Гроту с Марией и Жанной Абади одиннадцатого февраля, — то есть по берегу ручья Сави, потом по мосткам у мельницы Николо через остров Шале до луга Рибер на косе между ручьем и Гавом. На другом берегу ручья перед Гротом слоняются без дела Калле и жандарм Пеи. Завидев Бернадетту и сопровождающую ее кучку людей, они немедля принимают воинственный вид — жандарм с ружьем «к ноге». Но Бернадетта не собирается переходить ручей, вместо этого она опускается на колени точно в том месте, как в первый раз, с которого миновало так немыслимо много времени. Умоляющим жестом она отгоняет остальных подальше от себя. Свита непрерывно растет — тут и мать, и сестра, и тетушки, и мать и сын Николо — и образует широкий почтительный полукруг. Некоторые женщины зажигают принесенные с собой свечи. Да разве увидишь слабенькое пламя свечи на фоне этого багрового заката, слепящим светом заливающего в эти минуты всю долину Гава? Трущобная гора и общинный лес Сайе горят огнем. Гав превратился в кипящий поток раскаленной лавы. Кажется, пурпурные вершины далеко вдали плавятся, как воск.

Внутренность Грота, наполовину закрытого новой оградой, тоже озарена кроваво-красным закатом. А может, она освещена совсем другим огнем? Коленопреклоненной Бернадетте видна только верхняя часть Грота, овальный вход в нишу. (Жандармы уж позаботились, чтобы новые «видения» нельзя было наблюдать и издали.) Но именно из-под свода ниши вырываются наружу плотные клубы золотого жара. А что это там трепещет, такое белое-белое? Не накидка ли Дамы? Да, несомненно, это Она, Она стоит в глубине ниши, хотя и не видна Бернадетте. О, Дама никоим образом не выдумка. Она реальна, раз дощечки ограды могут сделать ее невидимой, как любое другое реальное тело. Бернадетта беспомощно оглядывается вокруг. Как бы найти такое местечко, откуда Дама была бы видна?

Оглядываясь, она на секунду задерживает взор на том месте, где ручей впадает в Гав. Она отворачивается, опять смотрит в ту сторону, жмурится. Невероятно. Как в тот раз, она трет глаза. Потом вдруг смертельно бледнеет, лицо застывает, зрачки расширяются.

— Она там, — вскрикивает Бернадетта, — да, там…

Сдавленные голоса женщин, толпящихся сзади, повторяют за ней:

— Она там… Да, там…

Дама стоит перед Гротом, недалеко от берега реки. Стражники ее не видят, хотя Бернадетту тотчас охватывает страх — она боится, что Калле или Пеи могут ее задеть. К счастью, они отходят к другой стороне Грота, чтобы лучше видеть толпу женщин и пресечь их поползновения зачерпнуть воды из источника. А Дама впервые опирается своими чистенькими восковыми ножками не на камень, а на голую землю. Розы на ее ножках сверкают. Сегодня Дама больше, чем в прошлые разы, похожа на ту, какой она явилась одиннадцатого февраля: юное существо, воплощение нежной и хрупкой девственности. В те первые величайшие две недели, когда Бернадетта по ее приказу ежедневно приходила к Гроту, Дама была полна планов и тайных замыслов. Ей нужно было, чтоб Бернадетта пошла к кюре, дабы в честь Дамы были построены часовни и люди приходили в процессиях, чтобы Бернадетта отрыла спрятанный под землей источник. Нынче все по-другому. Дама уже не таит в своем сердце никаких особых целей, нарушающих уединение любящих. Сегодня вся ее любовь впервые безраздельно принадлежит Осчастливленной. Никогда еще ее накидка не трепетала так живо на ветру. Никогда еще ее темные волосы не выбивались так вольно из-под накидки. Никогда еще глаза ее не сверкали такой прозрачной голубизной, а полуоткрытые губы не были так красиво изогнуты. Никогда еще ее белое платье и голубой пояс не казались такими неузнаваемо прекрасными из-за багряных отсветов заката. И улыбка на ее лице сегодня выражает не милость старшей, но дружеское расположение сверстницы.

Бернадетта медленно протягивает к Даме руки и медленно вновь их опускает. Потом, не отрывая глаз от Дамы, роется в сумке, нащупывая четки. Дама чуть заметно качает головой. Это, видимо, значит: по четкам вы еще тысячу раз успеете помолиться. Но сегодня жаль тратить время на молитву. Сегодня настал черед смотреть, и только смотреть.

Бернадетта собралась было что-то прошептать «сердцем». Но Дама предостерегающе прикладывает палец к губам. Это, видимо, значит: помолчите. Разве вы можете сказать мне что-то, чего я не знаю? Да и мне больше нечего вам возвестить. Но Бернадетта не может удержаться от страшного вопроса, который, несмотря ни на что, без слов рвется из ее сердца: это последний раз, о Мадам, это действительно последний раз?

Дама, точно понявшая этот вопрос, не дает, однако, ответа, даже без слов. Лишь улыбка ее становится еще более легкой и радостной, еще более ободряющей и дружеской. На самом деле эта улыбка означает: у нас нет такого понятия — «последний раз». Наша разлука будет более длительной, это верно, но я остаюсь на свете, и вы тоже…

Дама делает третий жест. Ее ладони очень медленно скользят по телу сверху вниз от груди к поясу. Это, видимо, значит: я еще здесь. И Бернадетта перестает спрашивать, целиком отдавшись созерцанию. Почти теряя сознание, она с таким напряжением нервов впивается взглядом в лицо Дамы, словно должна заполнить им все глубины своей души, словно должна сохранить его каждой клеточкой своего тела на все тусклое время, оставшееся до смертного часа. Ибо Бернадетта знает: это прощание. Но и Дама всячески идет ей навстречу. Она предлагает, она дает ей насмотреться на себя, излучая такое ощущение близости, какое находится уже на грани возможного.

Давно наступили сумерки. На землю постепенно опускается ночь. Взору открывается усыпанный звездами купол чистого июльского неба. Пламя множества свечей за спиной девочки только сгущает темноту ночи перед ее глазами. Дама все еще не исчезла. Ее добрая душа предусмотрительно выбрала именно этот час, когда расставание со светом вберет в себя расставание с нею самой. Она не хочет просто покинуть Бернадетту, как делала это раньше. Не хочет и усугублять отрешенность Бернадетты, чтобы исчезнуть незаметно. Она хочет легко и плавно раствориться в воздухе и причинить как можно меньше страданий. Когда взгляд Бернадетты уже почти ничего не может различить в темноте и фигура Дамы видится лишь смутным светлым пятном, Дама начинает удаляться. Очень медленно, не поворачиваясь к девочке спиной. Кажется, она подняла руку и помахала своей любимице, как машут люди, прощаясь друг с другом. Бернадетта тоже поднимает руку, но сил помахать ею у нее нет. Она неотрывно глядит в темноту. Светлое пятнышко на берегу реки — это Она? Или Ее уже нет здесь? Звезды на небе вдруг засверкали ярче прежнего. Словно обрадовались, что их Владычица возвращается к ним. Может, надо обратить взгляд к звездам? Она по-прежнему глядит в темноту, туда, где поблекло последнее светлое пятно.

Еще несколько минут Бернадетта не встает с колен, потом поднимается, пошатываясь, и направляется к островку свечей. Как долог этот путь! Она все идет и идет, те, другие, устремляются ей навстречу и все же никак не могут встретиться. Наконец она подходит к ним так близко, что уже различает их лица, освещенные зыбким пламенем свечей. Лицо матери, накидывающей ей на плечи капюле, так как похолодало. Строгое лицо тети Бернарды, тотчас набрасывающейся на нее с вопросами. Доброе лицо Антуана, испытующе заглядывающего ей в глаза. Все эти лица она еще различает. Различает и хорошо знакомые голоса, которые стараются ее успокоить и в то же время выведать интересные новости о Даме. Повторяя ее жест, Бернадетта медленно подносит указательный палец к губам. И внезапно, совершенно неожиданно, падает на землю. Падает без чувств. Но не так, как