Достойно и праведно Тя пети, Тя благословити, Тя хвалити, Тя благодарити, Тебе покланятися на всяком месте владычествия Твоего.

Вот снова возносится над миром это чистое, свободное, блаженное благодарение, восстановленное и дарованное человеку Христом. Его благодарение, его знание, Его сыновняя свобода - ставшие и вечно становящиеся нашими. Благодарение, которое - потому что оно Христово и свыше, нас возводит в рай, как его предвосхищение, как причастие еще здесь, на земле, царству будущего века. И потому, каждый раз, что возносится оно, спасение мира завершено. Все исполнено, все даровано. Человек снова стоит там, где поставил его Бог, восстановлен в своем призвании - приносить Богу "разумную службу", знать Его, благодарить, поклоняться Ему - "в Духе и Истине", и этим знанием и благодарением претворять сам мир в причастие Жизни, которая "была у Отца и явилась нам" (Ин. 1,2).

Была у Отца. Для понимания, и не только Литургии, а и самой сущности христианской веры, бесконечно важно знать и помнить, что Евхаристия - причастие Отцу. К Отцу обращено дерзновенное Ты молитвы благодарения, и то знание Бога,в котором, как мы старались показать, исполняет себя благодарение Церкви, есть знание Отца. Но мы так привыкли к применению этого слова Отец к Богу, что уже не ощущаем всей неслыханности, невозможности его в человеческих устах, в устах твари, обращающейся к Творцу. И потому не сознаем, что из всех Христовых даров нам - эта возможность "со дерзновением и неосужденно" именовать Бога Отцом, иметь доступ к Отцу (Еф. 2,18) - не только самый величайший дар, но и сама сущность спасения - нашего и всего мира - Христом.

"Бога никто никогда не видел" (Ин. 4,12). Это знает всякий подлинный религиозный опыт, который есть всегда и прежде всего опыт священного в первичном, изначальном значении этого слова: "священного" как абсолютно другого, непонятного, неведомого, непостижимого, в пределе - даже страшного. Религия родилась и рождается одновременно и из притяжения к святому,из знания, что абсолютно-другое есть, и из незнания, что оно есть. И потому нет на земле явления более двусмысленного и в двусмысленности своей трагического, чем религия. Это только наша современная, выдохшаяся и сентиментальная "религиозность" убеждена, что "религия" - это всегда что-то хорошее, положительное, доброе и полезное, и что по существу люди всегда верили в того же "доброго" и снисходительного Бога, в "Отца", на деле созданного "по образу и подобию" нашей собственной маленькой доброты, необременительной морали, бытовых умилений и дешевого прекраснодушия. Мы забыли, как близки "религии", в каком-то смысле - соприродны ей, темные бездны страха, безумия, ненависти, изуверства, все то жуткое суеверие, которое с таким напряжением обличало, видя в нем дьявольское наваждение, раннее христианство. Забыли, иными словами, что религия - настолько от Бога, от неистребимой в человеке жажды и искания Его, насколько и от князя мира сего, оторвавшего человека от Бога и погрузившего его в страшную тьму неведения. Забыли, наконец, что не теплохладным "агностикам", а "религиозным" людям сказаны были самые страшные из когда-либо прозвучавших на земле слов: "Отец ваш диавол" (Ин. 8,44).

И вот, только по отношению к этой теме, к "стране и тени смертной", в которой пребывает падший "мир сей", раскрывается нашему духовному сознанию воссиявший во Христе свет знания, как знания единого и истинного Бога и знания Его как Отца. Ибо отцовство Бога, явленное нам Христом, это не то природное, антропоморфическое отцовство, о котором, по отношению к Богу, религия заключает снизу, и которое таким образом Бог разделяет с разными земными "отцовствами". Это отцовство, присущее только Богу и являемое и даруемое только единородным, единственным Сыном Божиим. "Никто не знает Сына, кроме Отца, и Отца не знает никто, кроме Сына и кому Сын хочет открыть" (Мф. 11,27). Христианство началось не с "экуменической", общечеловеческой и общерелигиозной проповеди о Боге-Отце, в которой слово "Отец", в довершение всего к тому же и двусмысленно, ибо Бог не "родил" мир и человека, а сотворил их, так что они никак не эманация Бога. Христианство началось с веры в пришествие в мир, в вочеловечение единородного, единственного Сына Божьего и в наше усыновление - в Нем и только в Нем - Его Отцу. Христианство есть дар двойного откровения: откровения Отцом - Сына, "которого не знает никто, кроме Отца", и откровения Сыном - Отца, "которого не знает никто, кроме Сына", но в явлении Которого нам, в приведении к Которому нас и состоит дело спасения человека и мира, совершенное Христом. "Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими... Возлюбленные, мы теперь дети Божий!" (Ин. 3,1-2). Следовательно, поверить во Христе - это значит прежде всего поверить Ему, что Он Сын Божий единородный и потому - явление в мире знания Отца, любви к Отцу, жизни Им и в Нем; а также явление Любви Отчей, которой Он "вечно любит Сына и все отдал Ему". Поверить, далее, что это свое единородное, единственное сыновство Сын дарует нам, нас усыновляет Богу Отцу: "Се восхожу ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу нашему...". И, наконец, поверить и узнать, что в Сыне своем возлюбленном Отец, которого "мир не познал" (Ин. 17,25), являет и дарует нам Свое отцовство, любит нас той любовью, которой любит Он Сына. И потому что в сыновстве Сына - все знание Отца, вся любовь к Нему, все единство с Ним, потому что Сын и Отец - одно (Ин. 10,30), знающий Сына знает Отца, имеет доступ к Нему и в жизнь вечную.

Этим сыновним знанием Отца, доступом к Нему в Сыне, живет Церковь, их возвещает как спасение и жизнь вечную. И потому таинство Евхаристии, в котором исполняет себя Церковь как новое творение, как Тело Христово и как причастие царству будущего века, есть, на последней глубине своей, таинство знания Отца, доступа, восхождения к Нему в Сыне Его единородном. Апостол просил: "Господи, покажи нам Отца и довлеет нам" (Ин. 14,8). И вот, в Сыне Божьем Отец показан и явлен нам: "Видевший Меня, видел Отца" (Ин. 14,9). И не только видел, но имеет доступ к Нему, знает Его как Отца.

VII

Ты от небытия в бытие нас привел еси... Будучи знанием Отца, благодарение есть каждый раз и узнавание мира. Узнавание его, как нам Богом данного, и узнавание самих себя, как призванных Богом "из тьмы в чудный свой свет" (1 Петр. 2,9) и получивших "великие и драгоценные обетования, дабы мы через них сделались причастниками Божьего естества" (2 Петр. 1,4). Только предстоя во Христе, Сыне Божьем, Отцу, познаем мы и себя и мир знанием, ставшим невозможным во тьме "мира сего", но восстановленным, возвращенным нам через усыновление наше Отцу.

Действительно, ни в чем столь не очевидна тьма неведения, в которую погрузило нас наше отпадение от Бога, как в поразительном незнании человеком самого себя,и это - несмотря на ненасытный интерес, с которым потерявшее Бога человечество изучает себя и в своих "sciences humaines" стремится проникнуть в тайну человека. Мы живем в эпоху безудержного нарциссизма, всеобщего "оборота на себя". Но, как это ни звучит странно и даже страшно, чем стихийнее этот интерес, тем очевиднее, что питается он каким-то темным желанием расчеловечить человека. "Мы убеждены, - пишет Леви-Стросс, один из вождей антропологического структурализма, - что конечная цель науки о человеке не в утверждении человека, а в его растворении...". И ему, хотя и по-разному, вторят и современная лингвистика, и психология, и социология. "Вся археология нашей мысли, - пишет Мишель Фуко, другой властитель дум, - без труда доказывает, что человек есть изобретение недавнее, и предвозвещает, возможно близкий, конец его...". Разгадка тайны человека оборачивается отрицанием уже не только тайны, но и самого человека, растворением его в том однообразно-сером и бессмысленном мире, в котором, по словам Нобелевского лауреата Жака Моно, безраздельно царит ледяной закон "случайности и необходимости...".

Так вот, именно на эту, не только современную, а извечную ложь о мире и человеке отвечает, ее разрушает каждый раз благодарение, приносимое Церковью. Каждый раз оно есть явление человека

- себе, явление в свете Божьего Лица его сущности, его места и призвания в мире, и потому - акт, обновляющий и воссоздающий человека. В благодарении узнаем и исповедуем мы прежде всего Божественный источник и Божественное призвание самой жизни. Бог, утверждает молитва благодарения, из небытия в бытие привел нас, и это значит

- сделал нас причастниками Бытия,то есть не только того, что от Него, но и пронизано Его присутствием, светом, мудростью, любовью; тем, что, вслед за св. Григорием Паламой, православное богословие называет божественными энергиями и что делает мир призванным и способным к преображению в "новое небо и новую землю", а царя твари - человека - к об о жению, к "причастию Божеского естества".

VIII

И отпавших восставил... Только теперь, только с высоты знания Бога, человека и мира, на которую вознесло нас благодарение, можем мы услышать, во всей их глубине и силе, два эти слова, это, на каждой Евхаристии даруемое нам, двуединое откровение тайны греха и спасения.

Почему "только теперь"? Да потому что тот присущий христианству антропологический максимализм, о котором мы только что говорили, то есть утверждение Божественной высоты человека, его сущности и его призвания, все время подменяется в сознании даже верующих и церковных людей с виду благочестивым, но по сути поистине еретическим антропологическим минимализмом. Еретическим потому, что в своем лжесмирении состоит он не в чем ином, как в глубоко нехристианской нормализации греха и зла. Действительно, в нашей привычной, бытовой и теплохладной "религиозности" разве не воспринимаем мы грех как нечто именно нормальное, самоочевидно выводимое из якобы присущих нашему естеству - слабости и несовершенства, а совершенство и святость, наоборот, как нечто "сверхъестественное"? И именно эту нормализацию греха, это низведение человека на уровень слабенькой, в слабости же своей - безответственной - твари, эту, говоря прямо, хулу на творение Божие и обличает Евхаристия каждым своим словом, каждым священнодействием. Обличает тем, что грех являет как отпадение человека не только от Бога, но и от самого себя, от своей подлинной природы, от "почести горнего звания", к которому призвал его Бог.

Ведь уже само это слово - отпавших - предполагает, включает в себя опыт той высоты, с которой падение это совершилось, падение потому и страшное, что не свойственное творению Божьему, не могущее никогда стать естественным для того, "кого славою и честию выбрал" Бог, когда поставил Он "над делами рук своих". И потому, что знает Церковь эту высоту, потому что вся ее жизнь есть благодатный опыт восстановления - то есть возврата к этой высоте, восхождения на нее, - знает Церковь и грех во всей его глубине и силе. Только знание это коренным образом отлично от тех гладких, рациональных, дискурсивных объяснений, роковой недостаток которых в том и состоит, что все они так или иначе подводят под грех "законное основание", делают его, согласно философской терминологии, phaenomenon bene fundatum. В таких объяснениях грех как раз и перестает быть падением. Включенный в "объективную", причинно-следственную связь, он оказывается "узаконенным", "нормальным". И тогда уже не он, а победа над ним воспринимается как нечто выходящее из нормы. Но для Церкви, в ее опыте, в ее вере, грех и зло суть, прежде всего, тайна. Потому тайна, что нет и не может быть у зла своей сущности (ибо все сущее от Бога и, следовательно, "добро зело"), которую мог бы, предпочтя ее в своей свободной сущности "добра", свободно избрать человек. Зло, по слову одного из отцов Церкви, есть "непосеянная трава". Но вот - не посеянная, не созданная Богом, она - есть, она обладает страшной разрушительной силой, так что про сам мир сказано, что он "во зле лежит" (1 Ин. 5,19).

Нет в христианской вере объяснения этой тайне, нет, потому что в категориях нашего падшего и лукавого разума объяснение неизбежно становится оправданием, как и утверждает одна из самых лживых, а потому может быть и самых популярных пословиц: "понять - простить". Но греха нельзя ни понять, ни оправдать. И Церковь, не объясняя его, обличает грех, и это, согласно изначальному, первичному смыслу слова "обличать", значит, что она, и только она, являет грех как грех, зло как зло, - во всей безмерности их необъяснимости, невозможности, и потому - ужаса, неизбывности, непоправимости...

Как, когда совершается это обличение? На этот, в сущности единственно важный, вопрос, заведомо зная, что вряд ли услышат нас ученые истолкователи "проблемы зла", мы отвечаем так: Церковь обличает грех прежде всего, превыше всего своим благодарением. Им познает она "насущную сущность" зла, познает источник греха как неблагодарение, как отпадение человека от "пения, благословения, благодарения, хвалы и поклонения", которыми живет, ибо знает Бога и имеет общение с Ним, человек, и в нем - все творение. Неблагодарение - это корень и движущая сила той гордыни, в которой все без исключения наставники духовной жизни, этого "искусства всех искусств", видят грех, оторвавший человека от Бога. Ибо тончайшая духовная суть гордыни, по-настоящему распознаваемая только в духовном подвиге "различения духов", - как раз в том, что, в отличие от всех других "причин", приписываемых грехопадению, она одна не снизу, а свыше: не от несовершенства, а от совершенства, не от недостатка, а от преизбытка даров, не от слабости, а от силы. Иными словами, не от какого-то необъяснимого, неизвестно откуда взявшегося "зла", а от силы. Иными словами, не от какого-то необъяснимого, неизвестно откуда взявшегося "зла", а от прельщения и искушения Божественным "добро зел о " творения и человека. Гордыня потому и противостоит благодарению, противостоит как именно неблагодарение, что возникает она из той же причины, что и благодарение, есть другой - противоположный - ответ на тот же дар, искушение тем же даром...

Мы знаем, что по согласному свидетельству всех, вставших на путь борьбы с грехом, искушение еще не есть грех. Искушаем был и сам Христос, искушаем как раз присущими ему дарами: силы, власти, чудотворения. На деле, всякий дар Божий человеку, само богоподобие и совершенство его, суть искушение, больше же всего - дар человеку его Я, то чудо абсолютно единственной, вечной, неповторимой и неразделимой личности, которая каждого человека "полагает яко царя твари". Искушение присуще личности, и присуще потому, что только человек во всем творении Божьем призван любить себя, то есть сознавать в себе Божественный дар и чудо своего Я. Ведь только этой любовью к себе постигает человек Бога как Жизнь своей жизни, как абсолютно желанное Ты, в котором находит себя, свою полноту, свое счастье, свое человеческое Я, созданное по образу и подобию Бога - Любви. Человеческая личность есть любовь к себе, и потому - любовь к Богу, любовь к Богу, и потому - любовь к себе, узнавание себя как носительницы Божественного дара знания и восхождения в полноту жизни. И вот этой, сопричастной человеку любви к себе и присуще обратиться в любовь себя, в то себялюбие, которое и составляет суть гордыни. Нет, не "злом" прельстился человек, а собою, своим богоподобием, божественным чудом своего Я. Не извне, а изнутри, в блаженной полноте рая, услышал он змеиный шепот: "Будете как боги...". И захотел жизнь иметь в самом себе и для себя, все дары Божий - как свои и для себя: "воззрех на садовную красоту и прельстихся умом..." (Канон св. Андрея Критского).

Тут, на этой высоте и с этой высоты совершилось падение человека: "Будете как боги...". Но ведь у Бога украдены эти слова, ведь для того, чтобы мы стали "как боги" и имели жизнь с избытком, создал нас Бог, призвал в "чудный свой свет". Что же превратило слова эти в ложь, в начало падения, в источник греха, распада и смерти? Именно на этот вопрос и отвечает Евхаристия, благодарение, возвращающее нас к престолу Царства, дающее нам лицезреть Бога и творение Его, небо и землю, исполнение славы Его. Отвечает не определениями, не словами о словах, а самим светом своим и силою. Ибо благодарение и есть сила, претворяющая в жизнь, желание и утоление, любовь и обладание, исполняющая все в мире, данном нам Богом, в знание Бога и в общение с Ним. И потому только благодарение обличает - то есть являет грех как отпадение любви от благодарения, как неблагодарение... Созданный по образу и подобию Бога - Любви, человек не может перестать быть любовью. Он и в "неблагодарении" остается все той же любовью, "любованьем" все теми же дарами. Но любовью, переставшей быть благодарением, то есть знанием дара жизни и всего в жизни, как не только Божиих, от Бога, но и как самооткровения человеку Божией любви, как к человеку обращенного зова - все дары и саму жизнь претворить в причастие Божественной жизни, в знание Бога.

Жизнь в себе... Но только Отец "имеет жизнь в себе" (Ин. 5,26), только Бог есть Жизнь и, потому, жизнь всякой жизни. Ужас и безысходность падения в том, что, захотев жизни в себе и для себя, человек отпадает от жизни. Грехом входит в мир смерть (Рим. 5,12) и сам мир становится "тьмой и сенью смертной". Не претворяемый благодарением в "пищу бессмертия", в причащение жизни, он становится причащением смерти, а любовь к миру, не претворяемая благодарением в знание Бога, - тусклой и самопожирающей "похотью плоти, похотью очей и гордостью житейской" (1 Ин. 2,16). "L`homme est une passion, mais une passion inutile...". Сказавший это Ж. П. Сартр не знает, конечно, что свершилось в отпадении человека, в том "первородном грехе", в котором, перестав быть таинством благодарения, умирает мир, и жизнь становится умиранием...

IX

Все это: страшное беззаконие и неправду греха, бездонную печаль и смертоносную силу отпадения нашего от Бога, силу зла, воцарившегося в мире, узнаем мы каждый раз, что с небесной высоты, на которую вознесло нас Христово благодарение, падают два эти слова: и отпадших восставил...

Но узнаем потому, что восстановлены, потому что имеем доступ к Отцу и сделаны причастниками Царства будущего века:

...и не отступил еси вся творя, донеже нас на небо возвел еси, и Царство даровал еси будущее...

Во Христе вознесено на небо, освящено, обожено человеческое естество. "Не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божий" (1 Кор. 2,9). Рай был на земле, а мы вознесены на небо, и наша жизнь уже теперь - "скрыта со Христом в Боге" (Кол. 3,3). Откровение этого последнего и высшего дара, его дарование, и есть Церковь, и совершается оно в таинстве благодарения, в котором исполняет себя Церковь как небо на земле...

Об этом исполнении и свидетельствует sanctus, та ангельская хвала Свят, Свят, Свят.., которой почти во всех дошедших до нас гимнах Евхаристии завершается Praefatio и которой, как мы увидим дальше, таинство благодарения вводит нас в таинство воспоминания.

Обо всем мы благодарим Тебя,
И единородного Твоего Сына и Духа Твоего Святого,
О всех ведомых и неведомых благодеяниях, бывших на нас,
Благодарим Тебя и об этой службе,
Которую Ты изволил принять из наших рук,
Хотя и предстоят Тебе
Тысячи архангелов и тьмы ангелов,
Херувимы и Серафимы, шестокрылатые, многоочитые,
Воспаряющие, окрыленные,
Поющие, вопиющие, взывающие, глаголящие победную песнь
Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф,
Наполняющий небо и землю славой Твоей!
Осанна в вышних!
Благословен грядущий во имя Господне!
Осанна в вышних!

О чем свидетельство этой извечной ангельской хвалы, если не о небе, которое мы видим и слышим, ибо сами вознесены на него? Что эти слова царского приветствия, если не икона: дар, видение, откровение Царства славы? Не встреча с Богом, благодарением исполняемая - за Его трапезой, в Его царстве?..