Надежда Мандельштам. Воспоминания.

*

Как у многих других, и у неё пытаешься найти что-то, что приблизило бы хоть как-то к объяснениям загадок авторского сознания, к пониманию сути того занятия, той поэтической работы, которая много лет происходила на её глазах.

Догадываешься вдруг с совершенной ясностью, что дело не в жёсткой и безжалостной погоне за модернизацией стиха, и не в каких-то невероятны открытиях в стихотворной технике. Все это меньше всего заботило ОМ.

Но если все же что-то в этом роде как будто удаётся, и поиски вслепую приводят к чему-то совсем новому, не практиковавшемуся до селе, тогда автор будто заходит за некую невидимую стену, оказываешься как в зазеркалье. И уже оттуда, со стороны, видит этот мир со всем, что в нем есть материального и духовного...

Видит авторские копошенья…

*

«Воспоминания» Надежды Мандельштам. Следователь НКВД у неё – «Христофорыч». Замечательно!

И еще есть: «сходить с ума и ждать конца мира».

Мысли о конце мира подстерегают. Как только прижмёт до невыносимости, вспоминается обещанный неоднократно конец мира. Последняя надежда на послабление, на избавление, на торжество милосердия хотя бы в таком – «уничтожительном» - виде.

 

 

Томас Манн

*

Ничто так не притягивало, не влекло каким-то тоскливым, отчаянным чувством. Точно как Касторп: случайно и надолго, на полжизни. Начинаешь читать с усилием, это кажется чудовищно ненужным, неинтересным. И кажется, что предстоят какие-то гнусные события, из которых герою придется выбираться до конца повествования.

Ни одна другая книга не вспоминается так часто.

Музыкальные воспоминания. Так же вспоминается Малер. Ощущениями от его слушания. Ничего конкретного - музыка. Загадка. Что ж там такое "закодировано", что не можешь этого забыть. Какие-то моменты описаний санатория, обедов, прогулок, мадам Шоша... Не понять никогда. \

*

Конец первого тома «Волшебной горы». «Tu es en effet un galant qui sait solliciter d` une manié re profonde, à l` allemande». Касторп говорит о любви, мадам Шоша воспринимает это, как галантность, непривычную, несвойственную немцам. Для неё l`amour - это нечто художественно-спортивное, где можно добиться каких-то выдающихся результатов, набрать очки.

И это знание о ней не мешает, тем не менее. Никому.

*

Мотивы ТМ. «Кто-то уехавший, как мадам Шоша. И кто-то ждущий, чуть ли не годами, как Касторп».

И вот этот: «…работать в присутствии Тадзио, взять за образец образ мальчика, принудить свой стиль следовать за линиями этого тела, возвести его красоту в мир духа…»

Тадзио или кто-то ещё; или что-то ещё, фотография, мимолетная встреча… Словами это описывается только приблизительно, огрубленно. Та же функция у музыки.

*

Простой автор. Очень даже простой. Простодушный. Но им, его руками, его мозгом создалось нечто…

Можешь, кажется, без конца находиться в этом уголке памяти – в том месте, где хранятся воспоминания, ощущения от этой книги. Сюда заглядываешь иногда. Там что-то неопределенное. Санаториум, Касторп, мадам Шоша, время, пустота…

*

Моделирование «Волшебной горы». Опять и опять. Попытки уловить то странное чувство, которое осталось от романа. Что это было?

Жизнь, реальная жизнь прокатывалась где-то далеко от санаториума. И прошли годы. В созерцании, в ожидании мадам Шоша, в предвкушении, в опасении… Жизнь прошла.

*

Стенания Ашенбаха, Ганса Касторпа… Их источник неясен, но они привлекают, в них погружаешься, как в неясные мысли о жизни, которые так же тоскливы, тягучи, непреодолимы…

*

Безжалостность, жесткость Т.М. Сгорание от внутреннего огня. Что за этим стоит? Мелодраматизм удален из организма этой прозы бесследно. Это даже смахивает на какой-то патологический дефект. Как дальтонизм или отсутствие слуха.

Внешне всё как у обычных авторов. Кого он только ни обманывал этой обыкновенностью! Нетерпеливых. Этот загадочный автор.

*

Томас Манн и Малер... Почему? Наверное их навсегда соединил Висконти.

*

Венеция у Т.М. и у М.Пруста. Мир М.П. зыбкий, рассыпающийся, не фиксируемый. Город - нечто фантасмагоричное, что может меняться по каким-то мистическим причинам. Мир Т.М. - это люди на фоне неподвижного, каменного, со строгой структурой города.

 

 

Маяковский

*

Беседы Дувакина с Бахтиным. «Фальшь», «казённость», усмотренные Бахтиным у Маяковского.

Бахтин и Маяковский – непримиримые современники.

Странной кажется эта непримиримость в таком мирном, мягком человеке как Бахтин. Он просто разведет руками: «Ну, не принимаю. Что тут поделаешь!» А для нас и тот, и другой сосуществуют в литературе совершенно неустранимо. Каждый в своём.

Упрёк Бахтина: как В.М. мог? Что он не видел и не знал?

Это можно было видеть и знать только с самого начала, как он сам, как Ахматова, положим, и остальные, находясь вне приятия и сочувствия тому миру, который возникал в 17 году. Только вне его. В.М. не шел от реальности в своём «воспевании». Он шел от своей идеологической истории. Ни от чего больше. Все в реальности до поры до времени подтверждает, оправдывает путь человека.

О антиподах Маяковского тоже можно сказать, что они шли не от реальности, а от своих историй, своих ощущений реальности. Никакого взвешивания на каких-то весах, никакого стремления к объективной оценке у них не происходило. Их загоняли в их идеологические углы, из которых они уже не могли видеть происходящее и мыслить его по-иному.

Другое дело, что одни из этого противостояния оказались вроде как правы, ведь вся затея с пролетариатом оказалась глупостью, механицизмом, пережитком XIX века… И разводом в тёмную.

*

«Дешёвая распродажа».

«Будет

с кафедры лобастый идиот

что-то молоть о богодьяволе...»

 

Некоторым представителям поколению начала 21 века показалось забавным именно это:

«лобастый идиот».

 

Что-то случайное, совсем не главное... Зацепилось, застряло в памяти. Конечно, не так, как думалось Владимиру Владимировичу.

«...Каждая курсистка,

прежде чем лечь,

она

не забудет над стихами моими замлеть.

Я - пессимист,

знаю -

вечно

будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,

- а её богатства пойдите смерьте ей! -

великолепие,

что в вечность украсит мой шаг

и самое моё бессмертие,

которое, громыхая по всем векам,

коленопреклоненных соберет мировое вече,

все это - хотите? -

сейчас отдам

за одно только слово

ласковое,

человечье...»

 

Может быть, это и нормально? И от совсем уж великих со временем мало что остается. Не утянуть в будущее весь этот воз – все, что ни наплодят авторы за свою жизнь.

В будущем мало места.

А может быть, с учётом финиша литературной гонки, это все будет больше цениться?

Создадут музей литературы.

Разве Эрмитажу прибавишь что-то равновеликое Рембрандту, Ренуару, Леонардо!

Вот же как-то смирились с этим! И в литературе не мешало бы что-то подобное.

 

 

Юнна Мориц.

* * *

Я вас люблю, как любят всё, что мимо

Промчалось, не убив, когда могло.

Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли,

Когда была я в поезде бомбима,

Лицом упав на битое стекло,

И чудом вышла из огня и дыма

В пространство, где горели корабли,

Горели танки, самолёты, люди,

Земля и небо, кровь лилась из глаз.

Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас.

Мой ангел в той войне был красным, красным,

И пять мне было лет, а нынче сто.

Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Наверное это на тему, которую так горячо стали обсуждать после выступления в бундестаге школьника из Уренгоя, – на тему отношения к немцам.

То, как это звучит у Юнны Мориц, можно считать своеобразным эталоном отношения к этой теме для России.

«Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли...»

«Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас».

А как еще! Как же иначе! Напоминают Германии то, что она натворила в 20 веке.

История человечества одноразовая. Преступления, ну, или глупости народов уже ничем не исправишь. Так с этим и будут жить, сколько Бог даст.

 

«Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Ничего другого не придумать.

Может быть, до тех пор, пока еще большие злодеяния не свершатся на этой земле?

*

«Я тихо шла по золотому следу...»

Это наверное тоже впечаталось в авторскую «программу».

Хотя, может быть, это и совсем другая история.

Но ведь в те времена - когда происходило это «впечатывание» - думалось, что это та же самая история!

Это на тему универсальности авторских законов.

Есть ли они?

*

Я вас люблю, как любят всё, что мимо

Промчалось, не убив, когда могло.

Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли,

Когда была я в поезде бомбима,

Лицом упав на битое стекло,

И чудом вышла из огня и дыма

В пространство, где горели корабли,

Горели танки, самолёты, люди,

Земля и небо, кровь лилась из глаз.

Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас.

Мой ангел в той войне был красным, красным,

И пять мне было лет, а нынче сто.

Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Наверное это на тему, которую так горячо стали обсуждать после выступления в бундестаге школьника из Уренгоя, – на тему отношения к немцам.

 

То, как это звучит у Юнны Мориц, можно считать своеобразным эталоном отношения к этой теме для России.

«Я вас люблю и вами я любима

За то, что не убили, а могли...»

«Я вас люблю всей памятью о чуде,

Которое спасло меня от вас».

А как еще! Как же иначе! Напоминают Германии то, что она натворила в 20 веке.

История человечества одноразовая. Преступления, ну, или глупости народов уже ничем не исправишь. Так с этим и будут жить, сколько Бог даст.

 

«Я вас люблю так пламенно, так страстно,

Как дай вам Бог не забывать – за что».

Ничего другого не придумать.

Может быть, до тех пор, пока еще большие злодеяния не свершатся на этой земле?

*

«Я тихо шла по золотому следу...»

Это наверное тоже впечаталось в авторскую «программу».

Хотя, может быть, это и совсем другая история.

Но ведь в те времена - когда происходило это «впечатывание» - думалось, что это та же самая история!

Это на тему универсальности авторских законов.

Есть ли они?

*

«Гранёными стаканами табак

На рынке продавали в те века,

Когда на фронте и в тылу никак

Не мог мужской народ без табака,

И женщины курили: велика

Нагрузка - трое суток у станка,

Огромны пять минут, где медсестрички

Вытаскивают раненных в бою,

Сгорая под обстрелами, как спички,

А враг из пушек бьёт по воробью -

По медсестричке!.. "Вредные привычки"

Берите в данном случае в кавычки,

Где водки стопка и куренье табака -

"Привычки вредные" Бессмертного полка!

Стакан махорки стоил девяносто

Рублей в Челябинске на рынке в те века,

Где я, ребёнок маленького роста,

Ловлю ладошкой крошки табака,

Пока в кулёк пересыпает два стакана

Какому-то счастливцу продавец!..

Щепотку этих крошек из кармана

Я дома вытряхну тайком, чтоб мой отец

Не заподозрил, что в его махорке -

Щепотка крошек из моих ладошек,

Моя любовь отечественной сборки!..

"Привычки вредные в победные века -

Махорочного дыма облака

И песни "вредные", где - образ табака,

Его подмога в те победные века.

Берите в данном случае в кавычки

"Привычки вредные" Бессмертного Полка!»

Будто позволили заглянуть в чужую жизнь.

По идее так должно быть в каждом стихотворении, но чувствуешь такое не всегда.

Может быть, потому, что она говорит о «вредных привычках». Это как-то неожиданно.

Из неправильного мира с «вредными привычками» она говорит с будущим, уже существующим вокруг неё.

И её ничего не смущает. Ни во «вредных привычках», ни в том её мире прошлого, из которого она смотрит на нас. Это её мир. Она не агитирует за него. Она просто смотрит на нас.

 

 

Набоков

*

Автор должен запрещать экранизацию вещей вроде «Лолиты». В книге все авторские фантазии не выходят из своего умозрительного состояния, другое дело кино или театр…

Литературная фантазия, словесный мир и это! С позволения сказать!

*

 «Лолита». Так откровенно пишет человек, который чувствует свое абсолютное одиночество в пределах земного мира. Ему не перед кем стыдиться. Вокруг никого нет.

*

Привычка никого не принимать в расчет. Он один на всем литературном свете. Последний классик. Ни с кем можно не считаться. Кроме тех, кто, как и он, – в литературной вечности.

И при этом самоутверждался до старости. Кто-то его ужалил в юности за это место.

*

Яновский с Поплавским достроили представление о ВН. Они сработали на понижение образа.

*

 Он пишет в абсолютной пустоте. Его эмиграция и наложенные на нее плохие отношения с остальным литературным эмигрантским миром позволили ему воспринимать себя в качестве единственного писателя в стране западных варваров. То есть вообще единственного. Все остальные – парикмахеры, таксисты, канцелярские служители… Кто угодно. А он единственный словесник, профессор именно литературы, писатель… Среди нолей он – единица.

Один на всю камеру «тискает» романы.

А уж то, что он перешел в англоязычные авторы, и вовсе сделало его недосягаемым для литературной шушеры. «Чик-чик, я в домике». Один на один с литературной вечностью.

*

Барственные глупости. Такой подход. Необычный. С ним не приходилось сталкиваться.

Но еще и вот что. Барственность запроданная. Он объясняет животрепещущие вещи простым «ковбойцам». И в этом напоминает героя Плятта из фильма «Весна», который консультировал «по научной части». Он знает этих ученых, то есть этих писателей как облупленных и может в два счета доложить все их тайны, грехи и слабости. Непочтительность чисто барская. Так рассуждают о деле, которое изначально недостойно аристократа, но которым он вынужден заниматься, поскольку хамы (коммунисты) вынудили его к этому. Литература – это наименее стыдное занятие для аристократа, живущего в сложные времена. Не в таксисты же идти!

*

В.Н. объясняет некоторые простые вещи. Без него не решился бы понимать и объяснять их самостоятельно. Не смог бы даже представить, что их вообще можно понимать, что их нужно понимать и объяснять. В самом деле, многое можно не понимать. И тем более не объяснять. 

*

В.Н. напоминает человека, который после того, как изучил классическую литературу, больше не интересуется книгами других авторов. У него сложилось о них (общее и заочное) представление.

Когда говорят, что «сложилось впечатление», когда закрывают тему, - это уже полупрезрение, высокомерие.

Послесловие или, кажется, предисловие к русскому изданию «Лолиты». Там, где он говорит о своем русском.

Не последняя тема у В.Н. - существование самодостаточных людей.

Для автора это возможно через достижение безупречности в авторском мастерстве.

Авторское мастерство. Это предмет гордости и, в то же время, где-то на самом последнем краешке, молнией – «изъян». Несрабатывание. Холодом веет от мастерства, от избытка метафор, от оригинальности фабул. Он словно идеальный имитатор гениального автора. Почти идеальный. Так как в нем не хватает одной микроскопической детали, одного ферментика. И это делает всё будто безжизненным.

*

Чем больше думаешь о В.Н., тем больше ужасаешься. Какой мрак создал этот В.Н. под конец своей литературной жизни!

С его авторской историей, с его семейной историей, с историей его покинутой родины, с его характером, с его отношением к миру, к жизни, к литературе! Он - такой как есть - берется за такую, мягко говоря, темную историю! Тащит всего себя со всеми своими историями в этот паучий мрак именно этой истории! Не убоявшись!

Что на него нашло! За что он так с этим миром! Так ли уж жесток был этот мир с ним, что ему захотелось так ему отомстить! Таким проклятием!

К этим мрачным мыслям в отношении В.Н. приводят все рассуждения, которые вначале были как бы на тему литературы, а потом разрослись до мыслей о чем-то чудовищном, ужасающем, инфернальном, выходящем за рамки просто человеческих историй, даже и с патологическим уклоном. До истории борьбы добра и зла, света и тьмы на этой Земле.

На что он надеялся?

Неужели он не побоялся остаться в истории литературы именно с этим!  

С его равнением не меньше, как на русских классиков!

Профессор литературы! Все испортил. И даже чудную историю из детства!

 

 

Нагибин.

*

Въедливый Нагибин. Пишет о людях так уверенно, будто это не живая жизнь в дневнике, а художественное произведение.

*

Жалкость. Когда относительные «успехи» не поспевают за изменениями в ожиданиях и представлениях о приличии… Подведение итогов. Как у Нагибина в дневниках. Он пытался быть откровенным. Наверное, ему это удалось. Это такой выбор: «пойдешь направо…» Он пошел направо. Или налево. Куда-то пошел. Сделал выбор. Всегда глупый самонадеянный человеческий выбор. Выбор откровенности. Позволяешь себе быть «откровенным». Пускаешь себя по этому пути. Разрешаешь себе. Не плывешь, как раньше, не барахтаешься, не пытаешься, а «откровенно» идешь на дно самого себя и своей жизни. Подтверждаешь то, что не нуждается в подтверждении, то, что всегда было самоочевидно – «биологию» человека. Это всегда с тобой, от этого никуда не деться. И все же…

 

Ксения Некрасова

*

Книжка Ксении Некрасовой. Всего лишь книжка - чего-то настоящего, не раздутого, не навязанного. При этом думаешь о том, как мало вообще несомненного в литературе.

У неё есть. Книжка несомненного. Свидетельство несомненного. Не затхлая библиотечная серость, километры рифмованного железобетона, а именно несомненное, живое, теплое и через столько лет после её смерти!

*

Ксения Некрасова. Издание с фотографиями рукописей её стихов.

Ни почерка, ни грамотности, ни рифмы с метром... Одна поэзия.

*

Спокойная обыкновенность жизни. Черпание уверенности в возможности и правильности такой жизни в книжке К.Н. Не потому что у неё была спокойная и обыкновенная жизнь. А потому что её жизнь состояла из одной работы. Из поэтической работы. Всё остальное или не давалось в руки или было не нужно ей самой. Возможность такой жизни - жизни уже кем-то прожитой и пережитой - и дает то ощущение уверенности в необходимости и доступности всякому чего-то подобного. Жить, сколько и как позволит Господь. И не жалеть ни о чем постороннем.

*

Высокая схоластика поэзии. Не кажется уже, что это такое уж нелепое стыдное занятие. А всё убежавшее куда-то дальше – в изощренно сложную жизнь ума и чувства - всё это потеряется когда-нибудь, растеряется, затоскует, заплачет и, может быть, вернется назад. К высокой схоластике поэзии.

*

Похожесть по субъективным ощущениям: Ксения Некрасова и Билли Холидей. Внешняя грубоватость. Внешность тела. Они кажутся неуклюжими, большими, некрасивыми, Их поэтичности, душевной тонкости, тонкоорганизованности будто приходится преодолевать внешность. И не только внешность телесную, но и то, случайное, дарованное Богом через судьбу, не мелодраматическое, по сути внешнее, с чем рождаются и живут до смерти: происхождение, страна, что-то другое, всегда играющее определенную роль в жизни поэта, музыканта.

Это все - то и другое внешнее - дано им для каких-то испытаний, а может быть, для того, чтобы придать их творчеству дополнительную трогательную красоту судьбы, неповторимость, выстраданность.

 

Окуджава

*

«Последний троллейбус». Почему это нравится? Потому, что мы в это вжились, мы среди этого выросли. Надо прожить, как Б.О., жизнь или 30-40 лучших лет из этой жизни, пока появится это ощущение вживленности. Дерево, уходящее корнями вглубь почвы. Поколению, не жившему этим или просто в этом, ничего не объяснить. Одно на всех время. Одна на всех плавильная печь.

*

Он конечно не «отражал» мир, а тянул его туда, куда мир, по его понятиям и ощущениям, должен был идти. Так было всегда. Что можно отразить? Наши будни? Что с этими отражениями делать?

Может быть, он и занимался объяснением, что с этими отражениями делать, как их пережить?

И вот сейчас мы брошены. Не то чтобы мы не знали, не понимали всё тех же вещей, о которых столько говорилось всегда… Но ведь этого всегда и было недостаточно. Как-то так получается в человеческой жизни. Хрупкой, мягкой, податливой… Нам нужны утешения. Как маленьким детям – родительские утешения. На уровне ощущений. Чтобы прятаться в ощущение безопасности, укрытости… От отражений.

*

Он писал из любви к этому миру.

 «…Пешеходы твои – люди невеликие,

Каблуками стучат, по делам спешат».

«Люди невеликие». Это хорошо сказано. Утешающе.

«Самолюбивый скромный пешеход…» и вот теперь: «Пешеходы твои – люди невеликие…»

Обыкновенная смертная жизнь. Объяснение невеликих людей. Оправдание их скромного существования.

 

 

Паволга.

Умная, мягкая, женственная...

А потом отвлекаешься на малопонятную книгу о Хайдеггере. Цитата из него:

«... мы всегда движемся в определённом понимании бытия».

Чудесный мир. Она в нем живёт. И пишет об этом. И по-другому писать не может. Для нее мир таков. Он и есть таков.

Не все справляются с этим, не дотягивает до такого понимания, такого ощущения, такого отношения.

Ещё одна цитата. Фраза, вырванная из контекста:

«...мы подвержены искушению понимать себя...» Дальше есть продолжение: «...исходя из такого бытийствующего, которым мы вовсе не являемся...»

А достаточно было бы только первой части предложения. Это многое объясняет. Мы-таки «подвержены искушению понимать себя».

И вот опять Паволга. «Записки на запястье», «Детский человек», Цикл «Мой прекрасный папа»... Всюду разлито доброе, умное, мягкое, женственное отношение. Этому не научиться. С этим надо было родиться, прожить «детским человеком» с тем «прекрасным папой». И должно все получаться.

Пастернак.

*

 «Снег идет…»

Какой должен быть глубокий покой для этого! Завидуешь покою. Может быть, его нельзя организовать. Он должен быть уже. К нему приходят жизнью. Это почти религия. Как религия, по-настоящему, как вера, - это состояние души. Религиозный душевный покой. Вера останавливает время. На часах - вечность. Время, снег... Движение в темпе покоя. Не медленней и не быстрей, «с ленью той или с той же быстротой». В темпе душевного покоя, в темпе созерцания. Остановившимся взглядом, прислушиваясь к времени. Кажется, что такие состояния бывают только «минутами» в жизни. Концентрированный покой. Покой, сконцентрированный в музыкальном произведении, в стихотворении. Туда приносят, собирают по жизни, по крупицам «покой». Накапливают его. \Зима

*

«Снег идет...»

1957. В разгар проблем с «Доктором Живаго». А тут вроде как и нет ничего этого, не существует вообще. А есть дом, за городом, окно с геранью, есть человек, который смотрит в это окно на то, как идет снег. Есть ритм жизни, ритмы природы, ее заведенность, вековая, которым никак не могут помешать проблемы человеческого мира. Какие проблемы! Вот за окном вековечная жизнь происходит! «Снег идет, снег идет...» И нас всех не будет и проблем наших, а снег будет идти. В положенное время. Покрывать землю, деревья, дороги, пешеходов... Каких-то, конечно, совсем других прохожих, незнакомых прохожих. Вот что важно в этот и в любой другой момент осознавать.

Просто в пустом загородном доме человек смотрит в окно на снегопад.

*

Стихи про снег.

Не знает, как проходит время. А кто знает! Но обычно так и остаешься с этим незнанием. БП своими вопрошаниями что-то добавляет к этому простому непониманию. Так всегда в поэзии, в литературе, в искусстве.

Не устраивает простое формулирование мысли: «не знаем, как проходит время». А с БП вдруг из незнания будто открывается окно в какое-то непонятное пространство, в котором все такие простые вопросы как испаряются, становятся неважными.

Связываешь БП и Алексея Лосева: движение мысли от чего-то только звукового, фонематического - до сути предмета на пути к идее. Поэзия останавливается на полпути к этим идеальным вершинам. Тут не важна голая суть, важен субъективный подход – с нюансами, с индивидуальным голосом, с необычными привязками и перевязками мысли.

*

«Достать чернил...»

Шарлатанство. Выдумывать немыслимую архитектуру стихотворного текста!

Все присоединено к первой строке:

«Февраль. Достать чернил и плакать!..»

И это хорошо:

«Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей...»

Но ведь шарлатанство! Морок!

Что-то птичье. Слагаются стихи. В предощущении весны.

И зачем-то это учится наизусть!

*

«И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд».

Порыв души. Почти физиологическая потребность. Погоня не за особенным, мучительным, требующим выражения смыслом, а жажда вылиться во вне с какой-то интонационно-ритмической определенностью. При которой осмысленность слов - будто даже и какая-то помеха. Осуществить этот порыв, эту потребность. Возникающую с неодолимость, может быть, каких-то физиологических процессов.

И все равно о чем!

*

«Девятьсот пятый год».

«Ездят тройки по трактам,

Но, фабрик по трактам настроив,

Подымаются саввы

И зреют викулы в глуши».

Еще чеховское полупренебрежение «творческой» интеллигенции к материальной реальности с ее вонючими фабриками, дымными заводами, кровопийцами купчиками и буржуями.

А вообще Россия все на том же месте. Не знает, что благородней – идти в радикалы или найти что-то еще в этом мире, но не такое противное как бизнес. Любить, работать, строить, писать, учить, врачевать, защищать...

Еще не перевернута страница, выбор еще не состоялся.

 

Платонов

*

«Чевенгур».

Здесь в каждой фразе почтительная неуверенность, страх перед внешним миром.

*

Можно брать жизнь такой, как есть. Платонов, как кто-то про него сказал, берет «с нуля».

20-е годы. Все виделось в новом свете. Что-то небывалое! В истории человечества! Социальная революция самого радикального свойства! «А вдруг получится! - рассуждали простые граждане. - Еще чуть-чуть врагов покрошим – и получится! А вдруг!» Это граждане. Их интерпретация. У государства, конечно, другие рассуждения, но государству положено не сомневаться. И карать сомневающихся.

*

Какая-то фрагментарность в восприятии мира. Какие-то пустоты в понимании жизни. И персонажи эти пустоты вдруг будто с удивлением обнаруживают и начинают как умеют заполнять. С применением своеобразных платоновских фраз.

И думаешь, уж не сам ли автор с этими пустотами, с этой фрагментарностью понимания.

*

А.П. осуждал «ботаников». Паустовского, Пришвина... Грина. Из Старого Крыма!

А если они своей психофизикой, своей жизненной историей вытеснены на обочину литературы, времени, жизни - «боевой и кипучей»! Их можно было, конечно, мобилизовать и поставить в строй... Но чем дальше от того времени, тем это кажется глупей и бессмысленней.

Как-то время, может быть, примиряет, сглаживает противоречия... В веках. Так кажется. Устаешь от времени.

*

Платонов в ЖЗЛ. Описания его жизни и творчества. Впечатление чего-то в конец безрадостного, ненужного ни ему, ни людям. И такое напряжение сил! Такая энергетика! Что-то сидело в нем. То, что в любые времена, в любом положении не принимает жизни, как она есть.

Его собратья по отношению к жизни – Кафка, Филонов, Ван Гог...

*

Литературная полемика легко превращалась в полемику политическую, упиралась в нее, въезжала... А за политикой всегда было мировоззрение. И получалась какая угодно полемика, но не литературная. Никакого литературоведения! Платонов и не знает, что это такое.

Главная темы для споров: конкретное время и человек, задачи времени и автор.

Как-то не красило картину – традиционно расейское – споры за литературу проходили в кабаках и забегаловках.

А. Варламов, ЖЗЛ, «Платонов». 

«Вслед за тем настала очередь Михаила Пришвина. Казалось бы, чем он мог Платонову не понравиться? Он-то уж ничего не упрощал, не облегчал, да и общего в их взглядах на русский космос было немало, даром, что ли, это одна из любимейших тем литературоведов, пишущих про Платонова и Пришвина через запятую. Однако в рецензии на пришвинскую повесть «Неодетая весна» Платонов написал о ее авторе даже жестче, чем о Грине или Кассиле, Панферове и Паустовском, прямо обвинив старейшего советского писателя (как Пришвин несколько кокетливо любил себя называть) в «елейной сентиментальности», «самодовольстве и благоговейном созерцательстве», в «нечаянном ханжестве», в «дурной прелести наивности» и «просто в глупости». Платонов отрицал пришвинскую «лживую натурфилософию» ухода от действительности, обличал писателя в эгоизме и нежелании «преодолевать в ряду со всеми людьми несовершенства и бедствия современного человеческого общества», укорял в бесплодном поиске «немедленного счастья, немедленной компенсации своей общественной ущемленности в… природе, среди „малых сих“, в стороне от „тьмы и суеты“, в отдалении от человечества, обреченного в своих условиях на заблуждение или даже на гибель, как думают эти эгоцентристы».

Это и есть политико-мировоззренческая полемика вместо литературоведческой. Платонов хотел, чтобы все были похожи на него.

То, что сейчас уже в порядке вещей, и никого не смущает в Пришвине, Грине, Паустовском... Платонов не принимал абсолютно.

А ведь у каждого своя биография, свои особенности вхождения в мир и в литературу. И никого нельзя переделать под себя. К чему тогда все эти критические нападки! Это расталкивание собратьев по перу локтями!

Эту сторону литературной жизни не понять никогда.

«Переключился бы на другую программу» и читал бы то, что ему нравится! Или не читал вовсе!

 

 

Пришвин.

*

Такое впечатление, что М.М.Пришвина никто не учитывает. Будто его и не было. Проходит по разряду пустяков – что-то детское и про природу.

Только вот Платонов ругнул его в своей критике.

*

М.М.П. (Дневник, 1908 г.):

«Я стал «Завет» с ними читать... И понимание мне открылось, что тут какая-то своя наука... Что этой наукой никому из нас в голову не приходило заниматься... За этими огромными книгами с медными застежками, за славянскими буквами скрывается особый недоступный мне трепет души... И в этих апокалипсических словах скрывается что-то, соединяющее Мережковского и мужика... Но как они непохожи друг на друга!..»

«Когда собрались, перешли в столовую пить чай... Давила пустая комната... Картин я не заметил... Философов по-прежнему в углу курит... Все курят. 3. Н. Гиппиус тоже с папироской... Похожа на актрису. Мережковский принимает капли Боткина и говорит о вечности плоти... об искуплении... о воплощении... рассказывает о каком-то теологе, который признает две плоти во Христе, одну бросили в общую яму, другая воскресла...»

Духовные искания. А бывают еще социально-экономические и какие-то еще. Оторванные от реальности. От повседневных потребностей обычной жизни. Живущей вообще безо всяких исканий. Так тоже можно.

Ищут ответы на отвлеченные вопросы. Которые сами для себя и выдумывают.

«Схоластическая» интеллигенция. Ничего, конечно, другого не умеют. Вот и накручивают! Надо же чем-то занимать свой досуг. Болеют за свою несчастную родину. Страдают.

На их фоне счастливы только люди дела – ученые, инженеры, художники, архитекторы...

*

ММП пишет о природе. Это его главная тема. И надо ей соответствовать. Приближаться по мысли, по настрою, по чувству... к величественной природной стихии. Соответствовать объекту творчества.

И он так и писал, и чувствовал, и жил...

*

Он во всем старается найти что-то для «света радости».

 

«Светлый прудик тихий, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов, осин – я выбираю самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.

Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости». (Дневник, 1918).

«27 сентября. В осеннем прозрачном воздухе сверкнули белые крылья голубей – как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое». (Дневник, 1919).

«14 марта. В блеске, в славе встало солнце, и засияло морозно-весеннее лучезарное утро... итак, братья, любовь сказывается только в деле: дело – это слово любви. Любовь молчалива и разговаривает только делом». (Дневник, 1920).

«31 мая. Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унес в комнату свет звезд, вот это действие звезд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за нее благодарить. Так, при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец,– но конец неизбежен,– или же оно временное и за ним последует радость...»

(Дневник, 1920).

*

Что-то от Розанова, так почитаемого ММП, - его «дневниковые» книги – «Незабудки», «Глаза земли». Конечно, совсем не в розановском духе. От Розанова – освоенная «фрагментарность», а так-то – небо и земля!

ММП прожил жизнь «восхищенным человеком». Никакого жизненного цинизма и усталости от себя такого – «восхищенного – до самого конца.

Эта внутренняя – «позитивная» - установка определила все в его авторской жизни. Вне этой установки, может быть, он уже и не мыслил себя. Она наиболее полно соответствовала личным свойствам и предпочтениям. Что ж от нее отказываться!

Раз уж он работает на такой литературной фабрике, так ему подходящей, что же искать чего-то другого!

 

 

Пруст

*

Авторский тип М.П. На какое-то время, на одну часть «Поисков…», – занятость только чем-то одним. Это не европейская классика 19 в., не Л.Н., положим, с Ф.М. и пр., которые писали широкими, развернутыми, многофигурными полотнами, которые вели переплетающиеся, пересекающиеся «линии» героев. У М.П. сосредоточенность на одном.

Сначала литературоведение выводит «классические» формы, а потом появляются авторы, которые на все эти университетские премудрости не обращают внимания.

*

У него непонимание принято за аксиому. Поэтому такое доверие к нему, к его догадкам. Потому что он знает, что это только догадки. Нет ничего достоверного.

*

Сохранение одной и той же интонации в описании книжных событий до смерти Альбертины и после. Интонация началась с первых строк. Альбертина «умерла» в самом начале.

 

*

Никаких загадок мироздания, кроме, условно говоря, девушек. «Под сенью девушек в цвету». Может быть, он прав.

Последние известия. «Что происходит в мире?» - «Сегодня по улице шла одна девушка...