Золотой ветер. Казань военного времени

Ильдус ХИСАМОВ

ЗОЛОТОЙ ВЕТЕР. КАЗАНЬ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

 

Глава 1. Золотой ветер

Только с возрастом я понял, что для меня значит Казань, и какой это необыкновенный, а сейчас — и величественный город. В то время — в военные и послевоенные годы — я этого не понимал и просто был его частью.

Мы жили на третьем этаже третьего дома от Спасской башни Казанского кремля - на улице Чернышевского 5. В прошлом она звалась Спасской и Воскресенской, позже — улицей Ленина, а с 1996 года - Кремлёвской. Наш дом был трёхэтажным со стороны улицы Чернышевского, которая была выше других, и пятиэтажным с противоположной стороны – склона к Чёрному озеру.

С нашего балкона открывался вид исключительной красоты. Справа вдали была видна Волга, а широкий спуск с горы заканчивался улицей Проломной, которая сейчас стала пешеходной и носит имя Баумана. В тёплые погожие вечера издали доносился мелодичный гул квакающих лягушек с большого болота. Когда я всё-таки поднимался и выходил на балкон, то ощущал сильный аромат цветов с улицы, где были высажены в основном красные каллы и душистый горошек. Наша улица считалась правительственной, и поэтому на других городских улицах такой красоты не было.

Сейчас в нашем доме располагается Казанский горисполком. Напротив его находится главный вход в Национальный музей Республики Татарстан, который тогда назывался Центральным музеем Татарской АССР.

На площади между музеем и Спасской башней лежали в те годы каменные глыбы — остатки памятника императору Александру II. Со своими друзьями-мальчишками — нас называли кремлёвской шпаной — мы откалывали от глыб куски гранита и били ими по железке, высекая искры. Пакля загоралась, а мы, ученики средних классов, прикуривали от неё. Обычно курили отменные папиросы «Северная Пальмира» и «Катюша». Они были упакованы в пачках, но чаще - в длинных папиросных лентах по сто штук на бумаге, которая и сейчас называется папиросной. Доставались они бесплатно: их давали мамины сотрудницы по буфету Совета Министров Татарской АССР. Примерно раз в месяц я подходил к ним и говорил: «Надо папиросы домой...». Мама, Марьям Мухамедовна Хисамова, даже и не догадывалась, что я курил с детского возраста.

К тому времени моего отца Джаляла Багаутдиновича уже не было в живых, он погиб смертью храбрых под Курском летом 1943-го. Я очень хорошо помню день, когда принесли похоронку. Мне было 10 лет, и гибель на фронте отцов моих друзей давно стала привычной. Хуже было, когда приходило извещение «пропал без вести» - этих людей считали почти предателями.

И вот маленькая бумажка со страшными словами «погиб смертью храбрых» пришла в нашу квартиру. Мама упала на кровать, зарыдав в подушку, а меня наполняло и чувство гордости за отца, и ужас, что больше я его никогда не увижу.

Я не плакал. В каком-то бессознательном состоянии полез в шкаф, где хранилось сусальное дрезденское золото отца. Взяв две пачки, вышел на балкон. Был солнечный ветреный день. Я отрывал золотые тонкие листочки и отпускал их. Они летели один за другим в сторону Волги.

Это была картина, запомнившаяся на всю жизнь — золотой казанский ветер, в котором смешались память и Родина, и беспредельная тоска по самому близкому человеку.

 

Глава 2. На трамвае к деду

Отец родился в 1900 году и был сыном приказчика богатого казанского купца. Мама рассказывала, что у моего деда со стороны отца было две жены. Когда он подъезжал к подъезду в коляске с молодой женой, первая жена уходила в дальнюю комнату и плакала. Хотя многожёнство у мусульман было законом, но у казанских татар встречалось редко.

Я мало что знаю о Багаутдине Хисамове, впрочем, и об отце тоже, хотя от него сохранились несколько фотокарточек: Джалял в феске в 1913 году, с мамой, среди учителей и своих учеников в Лаишевском районе и в ташкентского медресе, где он (кстати, единственный на двух снимках в галстуке) преподавал в 20-30-х годах прошлого века.

В Среднюю Азию уезжали тогда на заработки — в Поволжье было голодно. Поэтому мне стыдно, когда сейчас к находящимся в России не от хорошей жизни узбекам, киргизам или таджикам относятся свысока, а то и враждебно. Когда-то наши отцы работали в среднеазиатских республиках, а Ташкент действительно был городом хлебным.

Видимо, одним из родных сёл моих предков был авыл Сулабаш севернее Казани, в теперешнем Высокогорском районе Татарстана. Туда я приезжал к сестре отца, которую звали Майсара.

Моя мама — Марьям Хисамова (Мухутдинова), родилась в авыле Мульма того же Высокогорского района в 1908 году. С раннего детства она жила в Казани. Её отец Мухамед Мухутдинов владел на улице Спартаковской большим деревянным рубленым домом с фруктовым садом и двумя крытыми железом беседками. В его конюшне стояли три лошади - два рысака и один тяжеловоз.

Мухамед, который, по-видимому, занимался извозом, был вынужден отдать свою 16-летнюю дочь Марьям в жёны Джалялу, работавшему в то время в НКВД. В случае отказа последний угрожал сослать зажиточного предпринимателя.

Когда я был маленьким, то не мог отвести взгляда от отцовского револьвера с медным шомполом снаружи кобуры. Видя это, он иногда вынимал револьвер и давал мне поиграть с кобурой и шомполом. В эти минуты я был по-настоящему счастлив.

Деда Мухамеда я навещал чаще летом. Выходил из дома, шёл почти до конца улицы Чернышевского — до университета, спускался вниз на Баумана и пересекал площадь Куйбышева, которая сейчас носит имя Тукая. Там садился на трамвай № 4, который ходил от железнодорожного вокзала в Суконную слободу. Надо сказать, что в центре Казани всегда было чисто, дворники убирали улицы очень добросовестно.

Трамвай проезжал мимо «толкучки», большого рынка, который назывался Сорочкой. От последней остановки на Спартаковской улице до дедовского дома мне надо было пройти метров триста. Я шёл мимо одноэтажных деревянных домов. Здесь, на окраине Казани все строения были такими. Дом деда находился за высоким забором, и прежде, чем открыть калитку, надо было обязательно постучать в неё железным кольцом. Без хозяев входить было опасно: по двору на протянутой проволоке бегала немецкая овчарка Пальма.

Бабушки у меня не было. С дедом жила какая-то женщина, но когда я приходил в его дом, она не удостаивала меня ласковым взглядом и ничем не угощала. Помню, на подоконнике стояла банка с малосолёными огурцами, так я украдкой доставал их и с удовольствием ел. Почему я чаще приезжал к деду в летнее время? В том числе и потому, что в его саду поспевали ягоды — смородина, крыжовник, и было очень много вишни. Там я их наедался вдоволь, так как у себя на Чернышевского не видел вообще.

Дом деда делился на две половины – во второй жил его сын, мой дядя Гарафи, который не любил со мной общаться. Между двумя половинами дома находилась солидная двухмаршевая лестница на чердак. Бывало, я туда поднимался и пакостил по детской глупости, выковыривая медные круглые бляшки из конской упряжи.

Глава 4. Ташкент

В 1939-м, а, может, в 1940 году мать повезла меня к моему отцу, работавшему в то время в далёком Узбекистане. В Ташкенте Джалял Багаутдинович преподавал в медресе.

Я помню, как по канавам-арыкам южного города текла вода, а по улицам передвигались арбы, запряжённые ослами и верблюдами. Женщины ходили в цветных платьях, халатах и паранджах с закрытыми лицами, мужчины - в тёплых халатах и тюбетейках.

До темноты мы играли с соседскими мальчишками. Нашли дыру в деревянном заборе и залезли в какой-то двор. Там лежала полосовая медь, которую мы утащили с собой. Из неё делали себе оружие - стучали молотком по полосе, та выгибалась от ударов, и получалась сабля. Затем приделывали к ней рукоятку, которую в завершение украшали кистью с золотыми нитями.

Кисти мы добывали на трамвайных остановках. Поджидали узбечек, полы халатов которых украшала золотая бахрома. Когда женщина поднималась в трамвай, низ халата оказывался на уровне наших лиц. Левой рукой мы хватали кисточку, а правой срезали её лезвием. С этой добычей удирали во всю прыть домой, а уж там привязывали к рукояти.

С самодельными саблями мы целыми днями сражались в битвах с «басмачами». Однажды я получил такой удар по руке, что в глазах потемнело. От страшной боли заревел на всю округу, но всё обошлось только ушибом.

Раз с ватагой пацанов я забрался в сад за урюком – спелыми абрикосами, да неудачно. Хозяин загнал нас, как баранов, в угол сада и поймал. К нашему удивлению, вместо кары он угостил нас урюком. Попросил, чтобы мы так больше не делали - лучше бы попросили. Вот так легко мы отделались, но больше не лазили по чужим садам. Кстати, у нас называют урюком сушёные абрикосы, хотя по-узбекски это просто абрикос.

На ташкентском городском базаре продавали много риса. Рис стоял на земле в мешках, узбеки подходили к ним, брали зёрна руками, перебирали и покупали для плова. Рядом находились мешки с сушёным урюком, за горсть которого давали 15 копеек.

Бегали с пацанами на реку Чирчик - охотиться на камышовых кошек. Ребята постарше брали с собой самопалы, но эти вылазки оказывались неудачными. Никаких кошек я не видел.

Чирчик - неширокая река с крутыми берегами, поросшими густым тростником. Его быстрая вода была бурой - цвета глины. Чирчик перекрывала узкая металлическая плотина для регулирования уровня воды, затворы поднимались с помощью нескольких цепных устройств со штурвалами.

Как-то мы поехали с родителями в гости в какой-то кишлак. Во дворе хозяев росли несколько тутовых деревьев. Я залез на крышу сарая и оттуда доставал созревшие ягоды тутовника. Они были похожи на белые виноградные грозди, только очень мелкие и приторно сладкие.

Сорванными ягодами я угостил красивую девочку по имени Нуранья. Она была белолицей, с чёрными, заплетёнными в многочисленные косички волосами. Нуранья носила тюбетейку.

Во время обеда мужчины уселись кружком на постланном ковре вокруг большой чаши с пловом, который они готовили сами. Женщины ели отдельно. Плов был без мяса - горка риса, поверх которого лежал урюк. Меня посадили с мужчинами. Они сначала брали щепотью рис, затем урюк, а после этого отправляли себе в рот. Я посмотрел, как они ловко управляются с пловом и тоже потянулся ручонкой к чаше. И - мои нежные пальчики обожгло словно огнём. Я громко заревел. Взрослые посмеялись, успокоили меня и попросили принести ложку.

Смахнув слёзы, я спокойно поел с помощью привычной ложки. А насытившись, побежал во двор, где собралась стайка девочек. Они были намного старше меня и сурьмили брови так, чтобы они соединялись между собой. Девочки громко смеялись, дразнили меня, и называли девочкой…

 

Глава 5. Школьные тетради

В школу меня не отдавали долго. На то имелись причины. Дело в том, что у меня был старший брат Эрнест. Его назвали именем лидера немецкого рабочего движения Тельмана.

Эрнест был одарённым мальчиком и учился только на «отлично». А потом случилась беда. Он заболел менингитом и умер. Дворовые старухи судачили на все лады, что его рано отдали в школу, что его голова не выдержала нагрузки, а потому настигла болезнь.

Хоронили брата всей школой. Мать тяжело перенесла его смерть. У неё даже отнимались ноги на нервной почве. С той поры, чтобы не сглазить – есть такая примета - она никогда не называла меня настоящим именем. Для своих я стал Ириком.

А школа находилась совсем недалеко от дома - средняя школа № 6 имени Декабристов. Она была мужской, и учились там одни мальчики. Когда, наконец, я переступил её порог, то быстро узнал её «популярное» среди учеников название - «мужская трижды хулиганская средняя школа имени Декабристов».

Учеников начальных классов видно было издалека. После окончания учебного дня мы гурьбой высыпали на улицу, успевая подраться сумками. Хотя чернильницы-непроливашки носили в отдельных мешочках, почти все ходили, перепачканные чернилами. Писали ручками, в которые вставляли железные перья. Они отличались по форме - «Рондо», № 86, «семечки» и так далее.

Уже началась война, отец ушёл на фронт. Настоящие тетради имели не все, не хватало учебников. Иногда мне удавалось достать настоящие школьные тетради: я обменивал их у детей военных, живших в Кремле. Там стоял военный гарнизон.

Но чаще я изготавливал тетради сам. Мать приносила с работы обёрточную серую бумагу, и я вырезал из неё страницы нужного формата и варганил из них тетради - они получались толстые. Экономя бумагу, я умудрялся писать так мелко, что трудно было разобрать это письмо. Бедные учителя! Они терпели и портили свои глаза.

После окончания учебного года учебники продавали, а на вырученные деньги покупали учебники на следующий год. Однажды я распродал учебники на колхозном базаре на сумму 90 рублей и… тут же их лишился. Деньги кто-то стащил.

Приятного было мало. Что делать? Решил найти знакомого из местных щипачей. Нашёл, рассказал, что «лопухнулся». Через некоторое время деньги вернули и предупредили, чтобы следующий раз не зевал и всегда был начеку.

Время было тяжёлое, поэтому мало было таких ребят, что не воровали, чем-то не промышляли – выживали как могли. Те из нас, кто был постарше, воровали по-настоящему.

Одно время я чистил на улице обувь прохожим, торговал спичками. При этом спички в коробку не докладывал, а вместо них вниз коробки клал свёрнутую бумагу. Бегал на овощной склад воровать капусту, брюкву. Один раз стащил с кузова грузовика вилок капусты, но шофёр догнал меня и так пнул сапогом в зад, что я упал и долго не вставал, изнывая от боли. Пока я валялся на земле, никто ко мне не подходил. Через некоторое время очухался и заковылял восвояси...

 

Глава 7. Балетная студия

Впервые я попал в театр совершенно случайно. Знакомые девочки, которые занимались в балетной студии, пригласили меня пойти с ними. В то время Татарский оперный театр размещался в одном здании с Качаловским театром, а строительство его нового здания на площади Свободы приостановилось из-за войны.

Зимним вечером, когда выпал небольшой снежок, мы оказались перед входом в казанский «храм искусств».

Я спросил девочек:

- Как же я попаду внутрь? Ведь нужно пройти мимо швейцара!

Одна из девочек предложила мне снять шапку, а голову накрыть женским платком. Так из мальчика я моментально превратился в девочку. Шумной толпой мы ворвались в фойе, девчонки загалдели, что они из балетной студии, а швейцар махнул рукой, и все побежали мимо него в гардероб. Оттуда меня проводили на галёрку и оставили там одного, сказав, что после окончания забегут за мной.

Шла опера, звучал оркестр, на сцене пели, а я с удивлением смотрел на это диво и не шевелился. Я находился в необыкновенном восторге от увиденного и услышанного.

И вот однажды по радио я услышал сообщение о наборе детей в балетную студию Татарского оперного театра. Зачисленным в коллектив полагалась повышенная норма хлебного пайка по карточкам - 400 г хлеба, в то время как иждивенцы получали по 300 г, и даже какая-то зарплата.

Мать незамедлительно отвела меня в приёмную комиссию. Отбор проходил в большой комнате, детям велели раздеться до трусов, осмотрели, ощупали, затем проверили слух и через некоторое время объявили фамилии поступивших. Я был принят и стал вхож в театр на законном основании.

Моей первой учительницей балета стала Анна Фёдоровна Гацулина. Её муж Александр Гацулин – высокий, крупный танцовщик - тоже выступал в балетных партиях.

После занятий в школе я бежал в театр, «мурлыкая» по дороге арии из опер. На занятия ходил с большим удовольствием, а после балетных уроков пробирался на галёрку, где всегда оставались свободные места, смотрел и слушал представления.

Через какое-то время нас стали выпускать на большую сцену. Дебютом стала опера Чайковского «Пиковая дама». Маленьких танцоров одели в солдатскую форму - мундир зелёного цвета, штаны до колен, белые чулки и лаковые чёрные туфли, на головах – парики. Командовать отрядом человек в десять было поручено мне, так как мой голос оказался громче других. Мы выходили строем в первом акте первого действия, и после команды «Стой!» хором исполняли здравицу в честь императрицы. И сейчас я помню слова: «Да здравствует жена, жена императрица…» В конце мы кричали троекратное «ура» и уходили со сцены.

Выступали в опере Бизе «Кармен» - молча играли в чехарду. В балете Яруллина «Шурале» по мотивам сказки Габдуллы Тукая, я выплясывал шуралёнком. Мой костюм представлял собой трикотажный комбинезон с нашитыми кусками меха: только лицо и кисти рук были открыты.

Всеми на сцене – и музыкантами, и артистами - управлял дирижёр. Мы внимательно смотрели на его «волшебную» палочку.

После спектакля, под сценой театральный фотограф снимал артистов. Я тоже попросил меня сфотографировать и пришёл в костюме солдата из «Пиковой дамы». Фотограф предложил выбрать формат, и я остановился на карточках 6×9 см – они были подешевле. Меня он снял во весь рост. Снимки получились совсем маленькими, о чём до сих пор жалею.

Освоившись в театре, я начал приносить в школу афиши оперных спектаклей, а потом и водил на постановки своих одноклассников.

 

Глава 8. Рядом с Кремлём

Как-то на рассвете, когда люди ещё спали, я вышел на балкон и увидел вереницу запряжённых лошадей. На пяти телегах стояли громадные деревянные бочки, к которым были привязаны черпаки с длинными ручками.

Обоз двигался очень-очень медленно. Спереди каждой телеги важно восседали здоровенные мужики. Это были золотари, представители теперь уже вымершей профессии. Говорят, им много платили, но не каждый, должно быть, согласится перевозить вонючее «золото» и дышать им!.

Передвижение сопровождалось отвратительным зловонием, и было нетрудно догадаться, что находилось в бочках. У музея караван повернул налево, спустился с горы до улицы Баумана и двинулся в сторону «Горбатого» моста через Казанку.

С каждым месяцем в городе становилось всё больше военнопленных. Они рыли траншеи и работали на стройках. Особенно много их занималось одерновкой склонов по периметру Кремля. Мы с друзьями подбегали к пленным немцам и венграм и рассматривали их. Если кого-то из нас приносил что-то съестное, то мог обменять у них на безделушки или кольца, только не золотые, а из какого-то белого металла.

Мы лазали по высоким кремлёвским стенам, и наше внимание особенно привлекали густые кусты под ними - со стороны реки. Под вечер туда направлялись парочки – наши красноармейцы водили в потайные места своих подруг. Мы же с полным ведром воды забирались на стену сверху кустарника и поджидали. Только влюблённые останавливались и начинали обниматься, на них неожиданно обрушивался водяной душ. Снизу мы слышали ругательства, а в ответ громко смеялись, оставаясь безнаказанными. Правда, после третьей «удачной» попытки нас сильно напугал офицер, который подкрепил крепкое словцо выстрелом из пистолета.

До работы в кремлёвском буфете мать трудилась во время войны на заводе где-то далеко за городом. Несколько раз я приходил к ней на работу. По дороге, почти у самого предприятия находилось громадное поле, уставленное подбитыми танками и самоходками. Пройти мимо такого собрания военной техники было трудно. Я внимательно рассматривал пробоины, оставленные нашими снарядами, забирался на мощные машины, залезал внутрь. Очень хотелось что-нибудь оторвать, отодрать, но ничего не получалось. Возвращался без трофеев.

С собой у меня была памятка для красноармейцев в виде гармошки. На каждой страничке был изображён танк, и стрелкой указано, куда и чем стрелять - зажигательным или бронебойным снарядом, а также как бросать бутылку с зажигательной смесью.

В большие праздники колонны демонстрантов шли через «Горбатый» мост, затем вверх по горе к Кремлю и проходили мимо нашего дома. В основном, это были жители Ленинского района. Они следовали в сторону университета к площади Свободы.

Я стоял на балконе и разглядывал людей, читал надписи на транспарантах, а над нами пролетал дирижабль. Да так низко, что можно было разглядеть крошечных человечков, разбрасывающих множество листовок.

 

Глава 10. Маршальский обед

В 1946 году мать сообщила мне, что в город приезжает маршал Рокоссовский. Встреча должна была состояться в громадном зале русского храма за башней Сююмбике. Обычно там обедали чиновники расположенных на территории Кремля министерств. По бокам зала располагались небольшие комнатки, где ели чиновники рангом выше, и каждый такой кабинет обслуживала отдельная официантка. В одной из этих комнат частенько обедал я, а меня обслуживала официантка - добрая тётя Ася.

В день приезда маршала мать сказала мне прийти в назначенное время в эту министерскую столовую.

Я вошёл в зал и увидел длинный ряд столов от входных дверей до противоположной стороны. Они были уставлены тарелками со всякой снедью, и за каждым из них сидело человек по двадцать. В центре возвышался громадный торт. Меня посадили с краю рядом с входной дверью.

Люди сидели молча и жадно смотрели на еду, от которой ломились столы. Это был голодный послевоенный год.

Наконец входная дверь открылась, и в зал вошли три человека в военной форме. В центре был Константин Константинович Рокоссовский, а по бокам - два полковника, его адъютанты.

Все взоры присутствующих были направлены на прославленного полководца. Маршал выглядел очень скромно - в обычном мундире, без многочисленных наград, только с двумя Золотыми Звёздами Героя Советского Союза.

Рокоссовский прошёл в конец зала, очень кратко всех приветствовал, сказал что-то ещё и быстро ушёл.

Все поняли, что маршал на торжественным обеде не останется, и начался «пир во время чумы». Все жадно набросились на еду, которая в изобилии лежала на столах. Ели молча, быстро хватали всё руками и отправляли в рот. Зрелище было не из рядовых.

 

Глава 11. Цирк

На улице Дзержинского, недалеко от нашего дома, находился большой деревянный цирк. Нас, мальчишек, живших рядом, служители знали и пропускали на представления без билетов. Поэтому мы часто ходили сюда по вечерам.

С нами учились дети цирковых артистов. Я им завидовал, так как они умели жонглировать и показывать фокусы.

Цирк манил, и мы стали его завсегдатаями и поклонниками. Особенно зрителям нравилась классическая (французская) борьба. Каждый вечер после антракта объявлялись поединки. Как правило, боролись три пары.

Под звуки марша шесть борцов выходили на арену и становились в круг. Шпрехшталмейстер цирка, во фраке и белоснежной рубашке, представлял каждого участника под громкие зрительские аплодисменты. Казанцы хорошо знали каждого из борцов, большинство из которых приезжали из других городов. Вот стройный атлет – Михаил Стрыжак, рядом с ним - чернокожий американец Франк Гуд, физически очень сильный борец, после захватов которого на теле соперников долго оставались белые полосы. А вот только с виду неповоротливый «чемпион Азии» Али Бурхан. Красавца Яна Цыгана (Ивана Куксенко) после многих лет я увидел на странице журнала «Огонёк». Он работал тренером спортивного клуба.

После объявления борцов шпрехшталмейстер отходил чуть в сторону, поднимал правую руку вверх, и раздавалось его громкое:

- Парад алле! Маэстро марш!

И вновь гремела музыка. Борцы покидали арену, после чего выходила первая пара. Михайлов, Григорий Шевченко, Пётр Загоруйко были уже немолодыми спортсменами-профессионалами, тяжеловесами, работавшими «на публику». Они даже позволяли себе громко пукать на арене, чем очень смешили зрителей.

Это были народные любимцы. Когда в 1979 году умер уроженец и житель Казани Николай Жеребцов, выступавший под псевдонимом Силач Верден, его пришли хоронить чуть не все жители города.

Однажды я встретил на улице одного из моих кумиров – борца Петра Загоруйко. Фигура его фактически представляла собой большой квадрат в полтора метра в высоту и ширину! Он занимал почти весь тротуар, и чтобы пройти мимо него, мне пришлось выпрыгнуть на проезжую часть.

Навсегда запомнились мне артисты цирка, выступавшие в других жанрах - иллюзионист Алли Вад и акробаты на проволоке сёстры Кох.

Как-то я пришёл в гости к своему школьному другу Ивану Лемехову. Его отец дядя Костя был хорошим столяром. Вдруг в дверь постучали, и на пороге квартиры мы увидели знаменитого клоуна Карандаша – артиста Николая Михайловича Румянцева! Он спросил у дяди Кости, готова ли этажерка для его выступления. Ванин отец ответил, что готова. Тогда Карандаш достал 150 рублей за работу и ещё 25 рублей дал на магарыч. Кому-то надо было сходить в магазин. Племянник дяди Кости – Саша с большой охотой взял деньги и выбежал за бутылкой. Магазин находился рядом, и Саша принёс водку под сургучом. Её разлили на всех.

Так я познакомился с самим Карандашом.

 

Глава 13. Пионерские лагеря

Очередным летом мать отправила меня отдыхать в пионерский лагерь «Высокая Гора». Он действительно располагался на довольно высокой горе. Сверху с неё открывался широкий простор – внизу громадное поле, а у самого горизонта маячил лес.

На склонах горы я обнаружил обнажения необычной глины - с прослойками белого и жёлтого цветов. Она хорошо поддавалась лепке, и я иногда целые дни изготавливал глиняные фигурки, игрушки и пистолеты.

Продолжалась война. Недалеко от нашего лагеря стоял военный аэродром. Помню, днём в небе показался самолёт, за которым тянулся шлейф чёрного дыма. Не долетев до аэродрома, он рухнул вниз, после чего начали взрываться находившиеся в нём боеприпасы. Вокруг кружили несколько «кукурузников», по полю мчалась машина скорой помощи, на подножке которой стоял человек в белом халате. Всё это напоминало кино, жаль, что это была горькая правда. Разбился пикирующий бомбардировщик. Говорили, что когда вытащили тела погибших, у кого-то не было ног и рук.

Вскоре произошёл второй подобный случай. Герои-лётчики не дотянули до своего родного аэродрома.

Следующий раз меня отправили в пионерский лагерь «Кызыл байрак». Он находился выше Казани по течению Волги. Почти всё время тогда я проводил не в лагере, а на берегу в доме бакенщика. Возле него на кольях сушились сети и рыба, а в центре этих ширм горел очаг, на котором варили уху.

Мать приезжала ко мне по выходным дням, привозила печенье и самые дорогие по тем временам конфеты – «Мишка на Севере», «Красная шапочка», «Ну-ка, отними!». В это время она уже работала в столовой Совета министров в Кремле. Все мамины гостинцы я отдавал семье бакенщика. За это они кормили меня ухой, а главное – в моём распоряжении был ялик - маленькая шлюпка, в которой я проводил целые дни.

Удивительно, но вожатые никогда не искали меня. Похоже, им бы всё равно, где пропадал один из пионеров…

Я хорошо запомнил, что шёл 1946 год – в начале того лета умер Михаил Иванович Калинин, «Всесоюзный староста».

Незабываемое зрелище - наблюдать за всевозможными судами на Волге. Мимо меня проплывали громадные плоты, около которых суетился маленький катерок, направляющий их движение. А какие я видел пароходы и теплоходы разного времени построек! У одного из них вертелся сзади громадный барабан с лопастями - такой снимался в кинофильме «Волга-Волга». Вскоре «ископаемые» суда перестали ходить по реке. Прогресс на Волге был заметен всякому. Взять хотя бы лесосплав. Раньше плоты очень большой длины тянули катера, катерочки, буксиры и буксирчики. Им на смену пришли буксиры, которые уже толкали плот сзади, а носовая их часть была сконструирована соответственно - для толкания. Затем появились самоходные баржи, а для перевозки пассажиров начали строить небольшие суда с дизельными двигателями - без труб. Народ прозвал их водными трамвайчиками.

Ещё позже появились лёгкие суда на подводных крыльях. У этих красавцев, типа «Метеора», скорость была намного выше. Впрочем, остались ещё теплоходы с гребным колесом сбоку. До сих пор они несут службу, в основном, перевозят туристов.

Уже в Казани меня прокатили на небольшом катере – я сговорился с одним из членов экипажа за четвертинку водки. Уселся на носу судна и с удовольствием вдыхал запах солярки, речной воды, любовался видами речного пейзажа с другого ракурса – со стороны большой реки. Путешествие длилось долго, стало темнеть, в Казань катер пришёл далеко за полночь. К тому времени я уморился и очень хотел есть. Пришёл домой под утро.

 

Глава 14. Аккордеон

В начале второго послевоенного лета мать вышла замуж за сотрудника Казанского авиационного завода № 22 имени С.П. Горбунова – Абрара Хаметовича Бурганова. Немногословный и обаятельный человек быстро стал моим вторым отцом и близким другом. Детство его было очень тяжёлым. Отец погиб на Гражданской войне, мать и два брата умерли от болезни, и остались они со старшим братом Кашафом сиротами. Из деревни Большой Кушман их забрали в детский дом, а потом в Свияжскую трудовую колонию для беспризорников. Поэтому и по-татарски он не говорил, да и понимал родной язык плохо. Может, это был единственный его недостаток.

С детства Абрара влекла техника, и он стал комбайнёром, а потом мотористом катера. Когда призвали в армию, попал на Дальний Восток, где сначала охранял аэродром, а потом его командировали в школу младших авиационных специалистов. Во время боёв на озере Хасан Абрар Бурганов бомбил японцев на большом деревянном самолёте ТБ-3 как стрелок-радист.

Он всегда отличался находчивостью. Рассказывали, что когда во время учебного лыжного похода его товарищи по службе падали, спускаясь с крутой горы, Абрар вставил лыжные палки между ног и предотвратил падение. Все последовали его примеру. Во время войны он работал на авиазаводе, а его брат Кашаф, ставший профессиональным военным, каждое письмо с фронта заканчивал словами: «Давай, брат, больше самолётов, скорее добьём фашистских гадов!»

После войны Кашаф Хаметович продолжал воинскую службу под Свердловском в звании подполковника, а Абрару Хаметовичу в 1966 году вручили золотую медаль «Серп и Молот» Героя Социалистического Труда и орден Ленина. Когда я спросил: «За что тебя наградили?», он молча достал синюю «корочку» и ответил: «Там всё написано». «Но здесь написано, что звание Героя – за выполнение плана и за то, что ты 25 лет работаешь в авиационной промышленности. Многие работают 25 в авиационной промышленности…» - «Все работают по-разному», - сказал отец. Уже после смерти Абрара Хаметовича один из его сослуживцев рассказал мне, что он в одиночку сумел потушить начавшийся пожар в только что построенном туполевском самолёте – на глазах у государственной приёмной комиссии. Что-то закрутил, когда все стояли в растерянности. Так знал самолёт. Да и на работу всегда приходил на полчаса раньше других...

Но вернусь в послевоенное время. Дважды к нашему дому подъезжал «чёрный воронок» - всегда ночью, и Абрара Хаметовича увозили, казалось навсегда. Это происходило, когда разбивался самолёт. На следующий день соседи переставали с нами здороваться. Но через сутки или двое отец возвращался, и более никто не смел считать его врагом народа. Справедливость торжествовала.

А я продолжал учиться в школе, читал книги, играл с ребятами, гулял по Казани. Как-то шёл по улице Баумана и заглянул в комиссионный магазин. Там увидел на полке красивый немецкий аккордеон - после войны продавалось много всяких трофейных вещей. У меня сразу же возникло желание научиться играть на этом инструменте. Деньги на приобретение у меня были. Перед уходом на фронт родной отец положил на моё имя на сберкнижку какую-то сумму, несколько тысяч. Я согласовал покупку с родителями, мы заглянули в книжку – суммы с лихвой хватало на покупку инструмента. Аккордеон стоил три тысячи рублей с небольшим.

Так у меня появился собственный музыкальный инструмент. Начал его терзать, не зная музыкальной грамоты… Кто-то подсказал, что можно записаться в музыкальный кружок. Он находился недалеко – в клубе имени Горького у кинотеатра «Электра» на улице Баумана.

Я начал ходить на занятия, разучивал небольшие пьески и песни. Через какое-то время с другими кружковцами мы выступили на сцене, коллективно исполнив Гимн демократической молодёжи мира - «Эту песню не задушишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь»! Об этих днях напоминает фотоснимок.

Затем по каким-то причинам я перестал ходить в кружок и играл «на слух» то, что мне хотелось.

Аккордеон всегда напоминал мне о родном отце – весёлом, жизнерадостном человеке, который хорошо играл на домре, гитаре и отлично рисовал. Во время войны я добрался до его рисунков. Там был и его автопортрет, исполненный цветными карандашами.

 

Глава 15. Велосипед

Из продаваемых трофейных вещей, пожалуй, главными предметами мечтаний казанских мальчишек были велосипеды. Они продавались на рынках, в комиссионных и даже в обычных промтоварных магазинах. В одном из таких на нашей улице стояло два десятка сверкающих краской и никелем шикарных трофейных велосипедов. На нижней трубе рамы были написаны их марки «Mifa» или «Diamant» - только две.

Мне страшно захотелось иметь один из них.

- Немецкие, - сказал продавец, заметивший мой интерес, и поднятым большим пальцем правой руки показал, что они классные.

После покупки аккордеона на моей сберкнижке ещё оставались деньги. Их хватало на приобретение велосипеда, а стоил он 1 100 рублей.

Я облюбовал модель марки «Мифа». На этом велосипеде с бело-кремовыми покрышками, кроме фирменного названия, были выдавлена надпись «Made in Holland». Получалось, что этот велик немцы взяли у голландцев, а мы - у немцев.

Велосипед имел ручной тормоз и никелированный карбидный фонарик с хорошим отражением и очень ярким свечением. Он крепился к рулевой раме, а карбид для него мне поначалу давали знакомые сотрудники Центрального музея ТАССР. Позже я заменил его на динамик, который крутился от колеса. С карбидным фонарём динамик сравнивать трудно, так как при тихом ходе свет от него горел тускло. А потом я снял и динамик – вечером город хорошо освещался.

Начались мои гонки с пацанами по казанским улицам, поездки за ландышами и подснежниками за город. Ездил на велике полоть картошку на наш участок земли.  Он находился очень далеко от дома, за авиационным заводом.

Материально мы жили плохо, особенно, когда мать перестала работать из-за беременности.

В июле 1947 года родилась моя сестра Алиса. Отец был на заводе, и мать из роддома с новорождённой забирал я - на немецкой машине «Опель-Капитан». Его водил Саша - брат моего друга Володи, который жил в конце Кремля. Саша работал шофёром в гараже Совета министров Татарской АССР.

Как-то после прополки огорода, сильно уставший, я возвращался на велике домой. Ровная асфальтовая дорога шла под уклон, педали можно было не крутить. Мои глаза стали слипаться от монотонности движения, и в какой-то момент закрылись совсем. Я уснул на ходу, а очухался уже на асфальте, возле трамвайного рельса. Оглядел себя - вроде бы цел, руки и ноги на месте, а ушибы, ссадины и порванные штаны - не в счёт. Поднял велосипед, выправил погнувшуюся педаль и доехал до дома.

Второе моё падение случилось на том тоже трамвайном маршруте № 9, на дамбе перед въездом в город. Впереди меня ехал какой-то спортсмен на гоночном велосипеде - в шортах, кепи, перчатках. Неожиданно он упал, и я, чтобы не наехать на него, резко повернул влево, до самой головки трамвайного рельса. В ту же секунду услышал резкий трезвон трамвая и боковым зрением увидел сам трамвай, почти касавшийся моего заднего колеса. По инерции я резко повернул руль вправо и вместе с великом упал вниз с дамбы.

Полежал какое-то время, встал, посмотрел на мой великолепный велик… И он, и я сам выглядели жалко. Погнутые вилка, рама, педаль, колёса, ручной тормоз плюс мои ссадины и царапины – вот картина этого прыжка. До дома было далековато, но – ничего – добрался, волочил по дороге велосипед, колёса которого не крутились. Пошёл к в музей к знакомым, они восстановили моего «коня». Подкрашивал его я сам - пригодилась чёрная краска, которую отец принёс с работы.

На своей «Мифе» я поездил немного. После окончания школы продал его за