Все засмеялись дружно и фальшиво.

Сидели кто на стульях около стола, кто в креслах, подошедший позже Саша — в ногах у отца, поджав под себя ноги и почти вдавившись в стену, чтоб оставить место Лене. Большой и грузный Толя угнездился глубоко в кресле прямо перед журнальным столиком, на котором уже громоздилась весьма приличная горка пирожков.

В ногах Толя разместил свой перегруженный портфель и, когда взялся за него, все подумали, что он лезет достать заготовки для своей лекции. Борис даже стандартно хихикнул. Однако Анатолий вытащил из портфеля две бутылки вина.

— О?! — уже совсем в другой тональности воскликнул Борис. — Ты же брал одну?

— А я знал, что и ты захочешь. Загодя запасся.

Все заторопились, разлили зелья, прихватили пирожки. Общий гомон, в котором не малое место занимал и голос больного. Но обычная перебранка Бориса и Толи — так сказать, физика и лирика — была громче и настырнее.

— Уже набил рот? Мы же только что ели! Как говорить будешь? Все ждут. — И опять саркастическая улыбка.

— А я и не буду. Сначала горло промочить.

— Это мысль нормальная. Еще что-то соображаешь.

Сам Мишкин не ел и, разумеется, не пил, но — из других, совсем уже никчемных, запоздалых запретов — курил. Больше никто. Остальные выходили курить на кухню.

— Жень, я ненадолго в Сибирь мотану.

— Опять по архивам?

— Ну. А то! — По эдаким удалым и совершенно безликим восклицаниям видно было, что Анатолию не больно ловко говорить о своем отъезде. Неловкость понятная.

— Тогда прощаться давай. Не “до свидания”.

— Кончай, кончай! Я к футбольному чемпионату хочу вернуться, и уж вместе смотреть.

— Ну, ну. Попробую доцарапаться.

Борис о своем отъезде сказать заробел.

* * *

Галя кормила его с ложки. Илья сидел рядом в кресле и молчал.

— Не то чтобы я сам не мог, да не с руки как-то — ложка тяжелая, неудобная.

Илья сидел рядом в кресле и молчал.

— Скажу тебе, что когда она вколет, то и силы прибавляются. А болей сейчас нет. Сейчас уколет… и сам буду есть.

Илья сидел в кресле и молчал…

— Собственно, уколом это уже неправильно называть. Катетер постоянно в вене. Кожу ширять не надо. В катетер… Ты чего молчишь?

— А что я по этому поводу могу сказать?

— Поддерживай беседу. Для того ты и здесь. Галь, одну ампулу. Сейчас больше не надо.

Ну, что мог сказать Илья? Все и так ясно. Да, от боли спасает. Казалось, что и силы придает. Вот и сам есть стал. Всё так, а не Мишкин…

Илья сидел в кресле и молчал.

Мишкин доел, прикрыл глаза и тоже молчал.

Ему опять привиделось… Привиделось … Да что ж могло ему привидеться, как не что-нибудь из главной радости, главного существа его жизни. То он в операционной, то в реанимации отогревает телом своим очередного нуждающегося в нем. И кому-то говорит: “Конечно, я плохой хирург. Хороший бы сделал операцию качественно и пошел отдыхать. А я кручусь всё, кручусь над больным. Значит, боюсь. Значит, что-то сделал не так. Они и говорят, что все успехи мои — оттого, что я забочусь, телом отогреваю. Придумали же формулировочку! Хорошие хирурги уходят после операции и спят спокойно. Хм, а иные говорят, что перед операцией не спят. Это уж совсем дурные… И опять кто-то вмешивается. Не вмешивайся! Я про себя. Не лезь в душу! Не твое дело! Дурные, дурные. Отстань! Не хирурги дурные. Люди дурные — они к смерти относятся с большим почтением, чем к жизни. Разве можно сравнить торжества при рождении и при похоронах?! А гробницы-то, гробницы... И не лезь ко мне с глупостями! Не хочу могилы! И гробницы не хочу. Камень, валун. В моей больнице. Камень, а пепел рассыпят пусть. Ты, что ль, проследишь?..”

Мишкин открыл глаза:

— Уснул? Да нет. А кто?

— Что кто? — Илья сидел в кресле и, как и до этого, молчал.

— А почему никого нет? Никто не идет. Рака боятся? Рак не должен управлять моей жизнью. Пусть придут…

Зазвонил телефон.

— Дай мне трубку. Сам поговорю. Алло!.. Я. Я! Чего тебе. Не лезь в душу. Я не хочу тебя видеть, и не приходи, — отдал трубку.

— Вы что! Евгений Львович! Кому это?

— Что? Не вникай. Я сам знаю. Люди, говорит, дурные. А он?

— Кто?

— Не вникай. Где Саша?

— Звонил. Едет уже.

— Болит. Где Галя? Га-аль!

— Она на кухне. Небось пирожки делает. Сейчас же набежит народ.

— А! Да. Га-аль! Еще ампулку одну сделай.

— Да только что сделали. Только что.

— Не вникай. А Толя придет? Он обещал продолжить. А?

— Так он же каждый день… Почти каждый день вам рассказывает. Да и не только вам. Нам всем интересно. Теперь про Булгарина обещал… Господи! Да он же уехал.

— Да, да. Вспомнил. Га-аль!..

— Может, она уснула. Устала ведь.

— Да, да. Может быть. Подождем немного.

Вошла Галя.

— Ты чего? Я здесь.

— Я подумал, что вы, Галина Степановна, плохой реаниматор.

— Чего это ты вдруг надумал? — Галя улыбнулась, не зная, как правильно отреагировать на такое заявление. Растерянная улыбка сменилась тревожной гримасой.

— Что ты сегодня накинулась и давай срочно капельницу ставить? Ночью!

— Так тебе ж плохо стало.

— Такие больные, как я, никакой реанимации не подлежат. Так?! Бесперспективно!