Галя была дома. Мишкин скинул на ходу куртку, лег на свою тахту поверх одеяла.

— Устал? Есть будешь?

— Полежу. Ты чего Ваську вызывала? Зашились?

И не ругался, не шипел, не пиявил, как могло быть и бывало не раз. Как бывало, когда силы еще не оставляли его так явно, как сегодня. Галя, не отрываясь глазом от стола, делала вид, что очень увлечена кухонным производством. Но все ж крохи былого еще оставались в нем:

— Сами не можете, а мне не говорите! — хотя что и зачем ему сейчас говорить. Он и сам это понимал, но привычка. — А кто оперировал? Небось, кто-нибудь из ваших баб. Небось, просили мне не говорить. А Васька прямой — забыл и брякнул. — Мишкин тихо и мелко стал похохатывать, как бы забивая слова, рвущиеся наружу. — Женщины вообще фальшивее, чем мужчины... Я, пожалуй, сначала посплю немножко. Потом поедим. Да надо ли?.. Пожалуй, пожалуй, пожалуй… Сделай мне, пожалуй, укольчик, по-моему, боль подступает.

Мишкин смотрел на мир сквозь дремотный занавес. То ли спит, то ли дремлет, то ли видит, то ли видится ему…

— Чего это ты, братец, на женщин напал?

— Не знаю. Так получилось.

— Конечно, они фальшивы.

— Да я так просто.

— Лживы, браток, лживы.

— А мужики, что ли?..

— Меньше, меньше. Вот в сексе, например, мужик не может обмануть, а женщина пожалуйста.

— Мужики изменяют больше…

— Я ж не о любви. Я о сексе. Это придумали сейчас. Когда занимаются сексом, называют это заниматься любовью. Глупость какая.

— Я это где-то уже слышал.

— Так ведь очевидно. Везде мог слышать. Так вот, в сексе обмануть легче женщинам. Вот и отсюда фальшь.

— Любовь…

— Что ты привязался к любви — миром правит секс, а не любовь какая-то никому не ведомая.

— Чертовщину несешь…

— А что ж мне еще нести?! Зачем существует человечество? — Не знаете. В чем смысл вашего существования? — Не знаете. Когда-нибудь узнаете. Для этого когда-нибудь вам дожить надо. А для этого надо, — рассмеялся, — ре-про-ду-цироваться. Сиречь, размножаться. Сиречь, е...ся, — опять рассмеялся. — А это можно и без любви. Вот и получается, что секс главнее и он определяет, кто лживее.

— Ну тебя. Мне не до того.

— А зря. Вспомни-ка Тамару, вечеринку после экзаменов.

— Молодые были. А ты-то…

— Это уж мое дело. Работа такая. Она говорила: “не надо, не сейчас…”

— И что? Всегда так говорят.

— А ты не перебивай. Уж почти дошел... Помнишь?

— Ну и к чему это ты?

— А потом ты уехал в ординатуру — и все. Исчез.

— Это да.

— А помнишь?..

— А тебе-то что?!

— А то, что в конечном-то счете обманул ты... Ведь обманул же!

— Да, я…

— Я и говорю, бабы-то фальшивее, а ты…

— Прекрати! Прекрати! Мало что можно…

— Покопаться, так и не мало! Праведники хреновы. — И собеседник махнул рукой.

...Одна махающая рука и больше никого, ничего…

Резкая боль пронзила от живота к пояснице. Мишкин приподнялся. Ему почудилось, что кто-то в комнате. Но никого… Но вспомнил, что Галя вколола ему этот чертов наркотик. А всё равно — боль... Чертовщина! “Да, почувствовал я правильно. Вовремя сделали укол. Еще чувствую, еще понимаю. Или лучше еще сделать…” Боль немного отпустила, и он опять стал задремывать, не додумав, что-то припомнив… Какая-то тяжесть в груди. “Плохо. Что-то плохо. Что плохо? Может, все же еще?…” Но тут раздался звонок в дверь — вечер начинается. Жизнь продолжается.

…Семь… Шесть… Пять...

* * *

Анатолий Яковлевич лихорадочно запихивал в свой портфель миллион каких-то бумаг, рукописей, папок — со стороны могло показаться, будто он собрался в дальнее путешествие, командировку для работы над очередной исторической проблемой. Однако это были стандартные утренние сборы: человек готовился к обычному дню, на который было запланировано посещение архива, библиотеки, студенческого семинара, просмотр на предмет научной экспертизы какого-то исторического фильма, затем вечер у Жени (ему был обещан рассказ о царствовании Павла I, к чему надо отдельно подготовиться, но это можно сделать заодно, в библиотеке). Предварительно же предстояло встретиться с Борей, Борисом Георгиевичем — они перед походом к Жене собирались посидеть где-нибудь и немножко поесть и, разумеется, выпить. Это уже традиционно.

И сейчас, готовясь к выходу из дома, Анатолий ждал звонка от Бориса, чтобы уточнить час и место их предвечерней встречи. Ожидая и дергаясь от нетерпения, он почему-то вспомнил, как лет тридцать тому назад они с Борисом были на так называемом Устном журнале в Доме кино. Демонстрировали новинки местной цивилизации. Студентка из Ленинграда Эдита Пьеха пела с мальчиками, сокурсниками что ли; студент архитектурного института Вознесенский читал стихи; а какой-то инженер показывал телефон без проводов: желающие из зала подходили и прямо со сцены звонили на обычные городские номера. Анатолий вспомнил и подумал, что первые две новинки осуществились, утвердились, вошли в культурный быт, а телефон такой — может, самое нужное из демонстрируемого — так и остался мечтой. Он не знал, что мобильные телефоны уже начинали свое шествие по миру, но еще не докатились до СССР. Впрочем, не знал он и что сам этот СССР скоро падет под натиском всех придумок, на которые сил не хватало у умирающей державы. В своих тайных исторических размышлениях он давно уверился, что это падение не за горами, но никак не думал, что эти горы уже перед нами и что произойдет всё это при нашей жизни. Да он как раз и притащил Жене еще до его болезни брошюрку Амальрика, предвещавшего падение советского монстра приблизительно в восемьдесят четвертом году. Они тогда размечтались, раскудахтались, но все это напоминало маниловские рассуждения…

С Борисом они встретились в кафе Дома литераторов — едва ли не последнее место, еще доступное этим полумалоимущим: если на полноценную закуску денег и не всегда хватало, то уж выпить удавалось постоянно. Что друзья-оппоненты и проделывали. А закуска все ж была — салатик, который носил имя Оливье, хотя никто не знал, законно ли он так наречен, и салатик из капусты, и бутерброды с колбасой и сыром. Они были вполне удовлетворены уровнем этой подготовки к посещению Мишкина. Собственно, специально готовиться и не надо было. Они бывали там часто, особенно в последние, в общем, трагические дни. Состояние Жени ухудшалось, тело уходило прямо на глазах, слабость нарастала. Оперировать уже не было сил, и он ушел из отделения. Жизнь его была в операциях и в выхаживании своих больных — ведь все годы он выхаживал их сам, никогда до конца не полагаясь на реаниматоров. Так и во всем. Он не мог (именно не мог, физически не мог) положиться на жену или на сына даже, скажем, в деле ухода за собачкой. Мишкин всегда во все влезал, во все совался, и поначалу казалось, что он всем мешает. Но подсчитывали результат — и каждый раз выходило, что со щитом оказывался именно Женя. Но нет пророка в свом отечестве не только по месту, но и по времени, и в мелочи, и в истории, и в быте. Да вот так. Приблизительно обо всем этом и шла тихо журчащая беседа между Толей и Борисом. А еще о том, что обоим предстояли скорые командировки: Борису — на конференцию, а Анатолию — в погоню за каким-то архивом. Да и Алексей, как они узнали сегодня, вылетает ночью куда-то в провинцию для какой-то операции. Мишкин катастрофически быстро уходит… Но жизнь-то продолжается.