Оба молчали. Илья смотрел в окно. Мишкин глядел на капельницу и считал капли: сколько в минуту.

В ординаторской Вася писал протокол операции. Зазвонил телефон.

— Первая хирургия… Узнал-узнал... Здравствуйте, Галина Степановна. Все нормально, операцию закончил. Как всегда. Сейчас на капельнице... Не понял, что у вас? Кровотечение после кесарева? Не можете остановить?.. Но Галина Степановна, а если я сейчас не могу?! Игорь тоже занят... И Илья... Ну, если машина, тогда, конечно! Нет-нет, не волнуйтесь: ему не скажу...

Вася положил трубку и, обращаясь к стенам, беспомощно произнес:

— Во дает! “Приезжай — и все тут!” — и, главное, чтоб шеф не знал. Да куда ж денешься: машина уже пошла.

И он стал одеваться.

* * *

Принять таблетку все-таки пришлось. Боль не бог весть какая — нудная, тоскливая, можно обойтись таблетками. Когда боль усиливалась, становилась непереносимой, приходилось колоть наркотиком. А это Мишкин позволял только дома: боялся заснуть в кабинете, не хотел, чтоб люди видели его слабость. А дома с наркотиками целая проблема. Поликлиника выписывала очень ограниченно. На работе брать — нужно оформить карту: якобы он лежит в больнице. Потому что каждое назначение наркотика должно быть тотчас отмечено в истории болезни: сперва должен записать и обосновать врач, затем сестра — в своем журнале, потом в истории, что сделано то-то и то-то в присутствии такого-то врача, дальше врач обязан утвердить это своей новой записью там же. И это еще не все. Использованную ампулу сестра должна унести куда-то к себе — с тем чтобы утром отдать старшей, которая в свою очередь понесет ее в контору больницы, где такие собирают пустые стекляшки со всех отделений. И наконец, раз в неделю, в присутствии особой комиссии, ампулки эти давят. Мишкин еще здоровым возмущался этой придуманной и насквозь лукавой процедурой. Лукавство в перекладывании проблемы с больной головы на здоровую — вот ведь всё сделано: работаем, принимаем меры, боремся с наркоманией. А в результате наркомания цветет себе буйным цветом, а больные получают меньше обезболивания, чем требуется. Конечно, дежурные пытаются обойти нудную процедуру, а порой и нет времени на эту ерунду. Но отложить, скажем, запись на после тоже опасно — иногда проверки бывают и по ночам. А главное лукавство в том, что, в конце концов, всё всегда у нас можно обойти. России всегда помогали жить связи, знакомства, взятки… Иначе давно бы все вымерли. Мишкин всегда рассуждал так и время от времени даже выступал с такими речами перед начальством. Но местное начальство и так было с ним согласно, а тех, кто создавал инструкции, спущенные сверху, мнение всяких там мишкиных не интересовало. “Такова естественная логика борьбы”, — такими словами обычно завершал свои спичи Евгений Львович, победно оглядывая коллег, что выше, что нижестоящих.

И вот теперь он сам в тисках этих инструкций. Спорить можно лишь абстрактно, бороться — ради других. А как требовать для себя?! Как для себя просить нарушения инструкций?! Он молчал — и всё делали без него. Лукавство наступало со всех сторон: жизнь-то продолжается. Липовая госпитализация была оформлена “как положено”. И, нарушая все правила и инструкции, Галя (правда, дрожа и страшась) брала наркотики домой — и когда боли нарастали, делала мужу укол перед сном. Все понимали… то ли еще будет. Боли будут… должны нарастать.

Спать не спать, но после таблетки в голове немножко затуманилось. Мишкин повторил про себя слова Ильи — по существу, почтительно льстивые и пустые. Какие, мол, могут быть эксцессы, когда всю операцию, мол, Евгений Львович сделали сами. Мишкин вспомнил эпизод своей хирургической молодости.

Профессор тогда практически закончил всю операцию. Оставалось лишь зашить рану на животе, он предоставил это молодежи, а сам ушел. И вдруг, уже почти при последних швах — остановка сердца. Реанимацией в нынешнем объеме и понимании тогда и не пахло. Наркоз давали методом наливания эфира на тряпку, что проделывала любая в этот момент свободная нянечка. Какая-нибудь тетя Шура… баба Маня... Все могло случиться... Сейчас, когда Мишкин вспоминал их молодые подвиги, ему становилось страшно. Естественно, ему, да и всем участникам тех геройств, спокойнее было не верить, что впереди нас ждет неведомое там.

“Женя, не дышит!” Тогда были идиотские пособия типа “камфара!”, “кофеин!”. Или искусственное дыхание — руками давили на грудную клетку. Приблизительно так. Даже капельницы тогда не играли такой постоянной роли, как сейчас. Короче — тыры — пыры — нашатыры… Больной умер, и нашатырь уже впору было давать операционной бригаде.

Оперировался молодой, около пятидесяти лет, мужчина. Хоть у него и был рак желудка, но во время операции удалось все убрать. И на тебе!

Мишкин пошел к шефу: “Степан Васильевич, остановка сердца”. Сейчас эти слова не воспринимались бы фатально. Сейчас Степан Васильевич спросил бы: “Завели?” И в случае неудачи Мишкин стал бы расписывать, как они массировали сердце, что капали, куда и как кололи. И, разведя руками, завершил бы: “Реанимационные мероприятия были неэффективны”. Нет, такими словами он бы закончил на бумаге эту историю болезни. Во всяком случае, шефу он бы подробно рассказывал про их борьбу, барахтанье со смертью. А вот если бы был успех, коротко: “Завели. Увезли в реанимационную”. Да, а тогда шеф, в конце концов, сказал самое страшное для молодого Мишкина, да и для любого начинающего врача: “Ну что ж! Там жена в вестибюле ждет. Пойди скажи”. — “Я?!” — “Ну а кто же? Я, что ли, пойду? Ко мне они потом сами придут”. Вспоминая это, Евгений Львович поежился. “Хм! Мне и сейчас так же плохо, когда я представляю себе бесконечность Вселенной или Бога. Черт хоть в видениях появляется, а…”

Вошел Вася.

— Ты где? Чего не заходил?

— К Галине Степановне ездил в роддом. — В ажиотаже от ловко остановленного кровотечения Вася забыл о Галиной просьбе. — Кровотечение после кесарева.

— А что мне не сказал? Может, я что-нибудь передал бы. Да и вообще…

— Да я как-то…

— Я что — больше не заведующий?! Списали уже?

— Евгений Львович!..

— Ладно! Кончили. Что там было? Рассказывай… Или нет — докладывай! Совсем забываться стали!

— Все как обычно. Они тампонами остановили и ждали.

— Ну и что? А ты?

— Там кровило — не поймешь откуда. Пережал внутренние подвздошные, разобрался, прошил… В общем, остановил. Уехал — она стабильная.

— Переливали много? Какой гемоглобин?

— Восемьдесят пять. Достаточно. Они еще переливают, но уже не кровь.

— Бог с ними. Восстановится. Молодая? Хотя старые не рожают. Всё. Прокапало. Сейчас посмотрю поступивших… и домой. — Мишкин сам отключил капельницу, прикрыл бранюльку, довольно легко встал и взялся за штатив. — Отнесу в процедурную.

— Да вы что, Евгений Львович! Я отнесу.

— Отстань, я сам! Рано меня хоронить.

Он прошел несколько шагов со штативом, опираясь на него, словно на посох. Навстречу Илья:

— Господи, вы чего сами? Никого, что ли, нет больше? Дайте…