Вот уже справа на первой руке Мишкин, рядом Илья, напротив Игорь с Васей.

— Держи палец. Сейчас разберусь, сориентируюсь… Держи, держи…

— Палец отвалится.

— Тебя в хирургию никто не звал… Так… Понятно. Нин, есть у тебя атравматика пять нулей?

— Здесь нет. Только наша.

— Это не атравматика. Такими нитками вену не зашьешь.

— Держи, держи! Сбегайте ко мне в кабинет. В верхнем правом ящике лежат пакетики. Там написано. Ребята из института принесли. Наворовали. А мы подождем. Он же держит — не кровит. Вася, собирай пока кровь — перельем.

Побежали в кабинет, Мишкин терпеливо ждал, отвлекая себя болтовней:

— Какой к е..ни матери прогресс хирургии, если в простой больнице, коль друзья не наворуют, то больные с девятнадцатого этажа будут помирать…

— Ну, ладно ворчать. Сейчас же у тебя есть.

Женя приподнялся на локте: где он? Ах, ну да — он у себя в комнате, вот стол, книжные полки… Мишкин и посмотрел на книги: опять он пришел?

— Ты что?

— Ничего. Разворчался. Не могу сказать “побойся Бога” — парень-то тогда выжил.

— При чем тут Бог?

— Вот именно. Вы ж Бога не боитесь, вы черта боитесь… — Гость захохотал…

Мишкин сел на постели и окончательно проснулся. Болело сильно. Хотя перед сном все же укол сделали. Галю будить не хотелось. Благо руки длинные, а она приготовила на тумбочке и лекарства, и воду. Женя принял таблетки, и боль понемногу стала стихать. Но заснуть не удавалось. Посмотрел на часы: пора вставать. Скоро уж Илья приедет. Надо принять душ. Он старался встать тихонечко. Но Галя была начеку…

* * *

— Ты чего, Леш, в неурочное время? Я только-только приехал.

— Мимо проезжал. Наобум зашел: вдруг вы дома. Повезло. А Галя?

— Галя?! На работе. Слава Те Господи, перестала сидеть надзирателем.

— Не гневи Бога. Она ж…

— Да знаю, знаю. По гроб жизни благодарен, по самую смерть.

— Ну и Бог в помощь.

— Что заладил: “Бог, Бог”?! Зациклились совсем! Никто покоя не дает.

— Нет, Женя, я серьезно. Без Бога ж никуда. Может, надумаешь? Тебе бы сейчас воцерковиться…

— О, этот ваш язык! Да не верю я, Леша. Хочу, да не могу. Ни во что не верю.

— Ну, врешь же, Мишкин! Побойся Бога.

— Ха! Да ведь вы все черта боитесь, а не Бога.

— Конечно. Бога не боимся, а любим. Как это ты ни во что не веришь? В бесконечность Вселенной веришь?

— Тоже не понять мне. Знаешь, Леш, когда я пытаюсь себе реально представить Бога… где Он… что вокруг…. Ведь Бог должен быть где-то. Ну поначалу…

— Бог вездесущ.

— Ну, это слова. Везде — это тоже где-то, в чем-то... Не представляю.

— Бог непостижим и неисповедим.

— Да ну тебя. И Вселенная непостижима. Как это понять: большой взрыв из одной точки? Но ведь точка тоже где-то, в чем-то… Пытаюсь представить себе… Да и то и другое… Непостижимо. Пытаюсь — и мне действительно, физически становится плохо.

— Вот видишь. Это и есть начало веры.

— Чего ты несешь?! Не в этом же…

— В непостижимости. Жень, ну можно я приду к тебе с батюшкой. Поговори с ним. Интеллигентный человек. Отбрось советские представления о попах.

— Не советские, а…

— Да ладно. Прошу тебя. Ведь все мы смертны...

— А я особенно. — Мишкин засмеялся. Потом замолчал. Леша тоже молчал, не зная, что говорить дальше. Не больно обычная ситуация для интеллигента, воспитанного советским временем. Наконец Леша произнес:

— Тем более. Хотя лишь Господь знает, кто больше… кто раньше смертен...

— “Раньше смертен”. Своеобразно…

— Так поговоришь с батюшкой? Ты же любишь поговорить с интеллигентными людьми. А этот вид интеллигентности тебе не знаком. Узнаешь про мир наш по-другому.

— Поздненько мне узнавать.

— Ой, Женя! Самое время

— Да не хорони ты меня раньше времени.

— Ну при чем тут это?! Я как раз о жизни, Жень.

— О вечной, — Мишкин горько хмыкнул (вот именно — горько хмыкнул). — Если она вечна — это страшно. Помнить вечно все твои, свои… Особенно если ты врач… Особенно если я хирург… А если полный, вечный конец, тотальное забвение, тогда еще… А как его зовут, батюшку твоего? Молодой?

* * *

Больной был сравнительно молод. “Во всяком случае, помирать ему рановато”, — подумал Илья, постепенно отходя кишкой с опухолью от окружающих тканей, уже пораженных раком. “Молод-то молод, — продолжал он мысленно дискутировать с самим собой, — а ведь ему столько же лет, что и Мишкину”. И, пытаясь чисто убрать опухоль, Илья словно бы сражался с бедой, павшей на коллегу и друга. Но не получалось отделить ее от сосудов, идущих к ногам. “Убрать потом ногу? Многовато. Перенесет ли?” — не так уж и крепок этот мишкинский ровесник. “А ведь у Мишкина тоже прорастали сосуды, только шли не к ногам. А печень не уберешь, особенно с ходу. А ногу?.. Нет — это я уж слишком”, — продолжал про себя Илья, но ничем не выдавал свои сомнения. Помогающие тоже молчали, понимая, что оператор на первой руке решает сейчас главное: быть или не быть. Да не себе. Это о себе можно философствовать, а здесь чистая практика. Да чтоб никакой зауми.

— Не получается. Порву сосуд. Не управимся…

— Слушай, Илья, там у шефа сейчас Алексей Наумович. Может, позовешь? Все-таки сосуды…

— Да боюсь, Сам притащится. А он после операции, еле дошел до кабинета. Но молчит. Делает лицо.

— А что ему остается?! Давай все-таки пошлем, а?