Да, худо уже, что судьба выбрала именно его.

* * *

Конечно, завершение сюжета нашего повествования, как и любой жизни, заранее известно. Евгений Львович умрет, впрочем, как и все живущие... Только умрет он молодым.

Всего пятьдесят шесть — а он умирает. Ужасно. Но сейчас он еще всем нужен… Еще вчера был нужен всем. А может… Может, есть надежда, что и завтра сумеет понадобиться?.. А вдруг бы он остался один — дети бы разъехались по другим городам и странам, или жена вдруг заболела бы, а то и опередила его? И все те, что любят его, благодарны ему, тоже в значительном большинстве своем ушли бы, разъехались или забыли? Сейчас, по крайней мере, он может уйти в ореоле, в атмосфере всеобщей любви. Сейчас его окружает дух добра, любви и благодарности, дружной и бескорыстной помощи… А что ждало бы его после семи-восьми десятилетий жизни?! Ох, слабое утешение… А все-таки утешение...

Да… Всегда и для всех важно, как умрешь, кто будет рядом, какова оркестровка финала. А это зависит от того, какое окружение сумел породить ты всей своей жизнью. И дело не только в близких друзьях, а в атмосфере добра и порядочности, которой дышал ты сам, которую сам породил. Не зря говорит пословица, что за одного битого двух небитых дают. Это из твоих мелких и крупных дел, из твоих побед и поражений (да нет, скорее — только поражений!), из твоей заботы о других и из твоей беззаботности — из всего рождается тот воздух, которым дышат окружающие и который будет улучшать или усугублять тяжесть ухода туда, откуда нет вестей. Ухода… или перехода — покуда мы этого не знаем, а только верим или не верим.

Ни о чем подобном Мишкин не думал… И не должен был думать. В идеале всё получается само — от брюха, не от головы. А получилось ли у него, нет ли, бог весть...

* * *

Алексей Наумович, Леша, сидел в кабинете своего сокурсника, когда-то Фильки, а ныне профессора хирурга Филиппа Александровича.

— Филёк, Мишкина Евгения Львовича знаешь?

— Слыхал. И даже видел однажды на обществе. Чего-то докладывал. Я тогда только кандидатскую защитил. А что? Чего надо?

— У него рак головки панкреас. Желтуха.

— Метастазы?

— На первый просмотр чисто.

— В чем проблема? Оперируй.

— Я?! Мишкина?

— А что? Ты же хирург. Тоже профессор.

— Так это Мишкин! Да и я не тем занимаюсь. Я пришел с тобой посоветоваться. К кому и куда ткнуться?

— Гм! Пожалуй, больше удачного материала у Шувалова, у Паши. А?

— Чего — “а”? Я ж к тебе пришел. Это ты за всей литературой следишь, на вашем обществе, на ученом совете бываешь…

— Ну, я и говорю: Шувалов, наверно. Павел Маратыч... Клиника богатая. Лучшее оборудование. Все есть — все могут.

Филипп был общий хирург, Леша сосудистый. Встречались они теперь лишь на сборах однокурсников, каких-нибудь конгрессах, съездах и симпозиумах или случайно где-нибудь на общей тусовке — впрочем, в описываемое время в профессорских кругах такой термин был еще не в ходу. Или вот, как сегодня, когда нужда приводила бывших однокашников в кабинеты друг друга. Еще не пришло время, когда они будут встречаться на все учащающихся похоронах однокашников. Но оно всегда не за горами.

— У тебя-то самого всё в порядке? — спросил Филипп.

— Спасибо, в порядке. А ты как?

— Да нормально. А помнишь?

И обоим вдруг вспомнилась давняя институтская история. Дело было на семинаре по какой-то политической дисциплине — у этой лабуды менялись только названия, но суть оставалась неизменной. И был тогда то ли истмат-диамат, то ли основы марксизма-ленинизма, то ли политэкономия, а может, научный коммунизм или не менее научный атеизм. Короче, шел один из уроков, на которых из них выстраивали “нового советского человека”, “настоящего советского врача”. Собственно, и был-то совершенный пустяк. Леша просто хотел поиграть интеллектом. Не знал по молодости, что это разрешалось далеко не всем, вот и ляпнул лишнее: когда зашла речь о трех источниках и трех составных частях уж кто его сейчас вспомнит чего, провел аналогию со словами “пророка” о трех составляющих человека — мол, тело, интеллект, душа… Преподаватель не успел осмыслить Лешин постулат и лишь рот открыл, а расшалившийся студент тем временем продолжил, заявив, что тело — это физиология и анатомия, интеллект — знания и ум, а душа — личная нравственность, а не общественная мораль. В зашоренный мозг институтского марксиста всё это не влезало. А уж когда прозвучало слово “душа”, он и вовсе, показалось всем, сейчас проглотит несчастного Лешу. Ну и понятно, начались шабаши по комсомольской линии, и уже готовилась для Леши очередная в институте вальпургиева ночь. Да, по счастью, нашлись у Лешиных родителей некие влиятельные знакомцы. Где-то кто-то что-то как-то цыкнул… и все утихло, но осталось в душах всех участников. У студентов и у преподавателей не всегда с одинаковыми знаками. Впрочем, и внутри студенческого общества, в душах людей, еще не полностью сформировавшихся, по-разному наследил этот довольно стандартный для тех времен эпизод.

Во всяком случае, теперь, спустя четверть века, есть о чем вспомнить ребятам. Есть прекрасный повод, зайти куда-нибудь, взять по рюмочке и потрепаться по системе: “А помнишь”... Жизнь-то продолжается.

— М-да, жизнь продолжается. Может, Леш, посидим где-нибудь?

— Ага, посидишь ты сейчас! Придумали очередную борьбу за светлое будущее.

— Ты все за свое, — ухмыльнулся Филипп. — Что тебя опять не устраивает? Вечный критикан.

— А тебя устраивает?! Где ты посидишь?! Сухой закон не хочешь?! Посидим!

— Так пошли ко мне. Дома-то всегда есть — больные не забывают.

— Поразительное у нас все-таки устройство: при любом дефиците всё достанем. В магазинах пусто, а бутылки исправно несут.

— А ты заметил, Леш, раньше коньяк несли, а теперь понимают, что и водка в радость.

— Смешно мне всегда было. Уродуешься, часами оперируешь, кровью харкаешь, а тебе пол-литру. Что сантехнику — что хирургу. По мне лучше бы деньги давали. Я сам себе что надо куплю.

— Деньги, Лешенька, уголовщина. Не горячись — чека тоже начеку. А ты, как всегда, во всем с государством не согласен.

— Согласен. Только бутылка меня унижает. Лучше бы государство платило бы мне по работе, по заслугам моим, а не согласно нуждам коммунистического строительства или светлого будущего. Сами создают уголовников. Удобно всех подвигнуть на уголовщину. Тогда и управлять легче. Любого за жопу хватай и что-нибудь уголовное найдешь. Взятка! Больной после операции принес что-то в благодарность — взятка. А бутылка меня унижает

— и всё равно беру. Потому что дефицит. Ха! Вот великий Мишкин помирает. Он непьющий, все бутылки подаренные целы поди. А может, нет ни одной — роздал за какие-нибудь бытовые услуги, потому как денег так и не сумел нажить. Ни копейки!

— Ну, целая речь, ты все такой же! Расфилософствовался! Живи, как получается. Работать дают — и ладно. Давай-ка лучше сейчас ко мне. Выпьем как люди, поговорим.

— Сегодня не могу, к Мишкину обещал. Да, если честно, и не пью я сейчас: пост. После Пасхи давай созвонимся.

— Ух ты! Соблюдаешь? Может, и в церковь ходишь?

— Хожу. Не больно аккуратно, но хожу. У меня свой батюшка есть.

— Ну, ты даешь. Неугомонный.

— А вдруг наоборот — угомонился?

— Куда там! По-прежнему весь в протестах.

— Ладно. Побегу я. И Олег придет. Привет передать?

— Передай, конечно. Смотри, вот нет у твоего Мишкина ни денег, ни здоровья. А вы ему помогаете. Жизнь продолжается.