Книга VIII. Крушение огромной надежды

 

Совместно с Алленби мы составили тройной план, чтобы соединиться у Иордана, взять Маан и отрезать Медину одной операцией. Это был слишком гордый план, и ни один из нас не исполнил свою часть ее. Так арабы сменили заботы о тихой Мединской железной дороге на более крупную ношу — осаду турецких сил в Маане, равных по размеру регулярной арабской армии, которой они располагали.

Чтобы помочь в исполнении этого долга, Алленби увеличил наши транспортные силы, предоставив нам больший диапазон и большую мобильность. Маан был для нас неуязвим, поэтому мы сосредоточились на разрушении его северной железной дороги и отвлечении усилий турок, чтобы направить по ложному пути гарнизон со стороны Аммана.

Ясно, что подобная тактика не приносила решительного успеха: но атака немцев во Фландрии в этот момент лишила Алленби британских подразделений и, значит, его преимущества над турками. Он уведомил нас, что не в состоянии атаковать.

То безвыходное положение, в котором мы пробыли весь 1918 год, было нестерпимой перспективой. Мы наметили укрепить Арабскую армию для осенних операций под Дераа и в местности бени-сахр. Если бы это отвлекло от врага в Палестине одну дивизию, то сделало бы возможным вспомогательную атаку Британии, одним из вариантов исхода которой было бы соединение в нижней долине Иордана, у Иерихона. Через месяц после начала подготовки этот план был отброшен, потому что был рискованным и потому, что был предложен лучший.

 

 

Глава XCII

 

В Каире, где я провел четыре дня, наши дела были теперь далеки от игры наудачу. Благоволение Алленби отдало нам штаб. У нас были офицеры снабжения, судовой эксперт, артиллерийский эксперт, группа по разведке под руководством Алана Доуни, брата создателя беершебского плана — тот уехал теперь во Францию. Доуни был величайшим подарком для нас от Алленби, ценнее, чем тысячи вьючных верблюдов. В нем, профессиональном офицере, чувствовался класс: даже самый горячий слушатель узнавал в нем собственную горячность. Он обладал проницательным умом, инстинктивно чувствуя особые условия восстания: в то же время военная подготовка обогатила его отношение к этому противоречивому предмету. Он соединил в себе войну и восстание; как я мечтал когда-то в Йенбо, это должен был сделать каждый офицер. Но за три года практики только Доуни добился в этом успеха.

Он не мог принять полное, прямое командование, потому что не знал арабского, и потому что его здоровье было подорвано во Фландрии. У него был дар, редкий среди англичан, создавать лучшее из хорошего. Он был исключительно образованным для армейского офицера и был не лишен воображения. Безупречные манеры позволяли ему заводить друзей среди всех народов и классов общества. Благодаря его обучению мы начали познавать технику сражения там, где довольствовались грубыми и расточительными прикидками. Его чувство уместности перестроило наше положение.

Арабское движение прежде было спектаклем дикарей, располагая такими же малыми средствами, как обязанностями и перспективами. С этих пор Алленби принимал нас в расчет как ощутимую часть своего плана; на нас лежала ответственность — сделать лучше, чем он желал, зная, что неизбежной платой за нашу неудачу будут жизни его солдат, и это уводило нас пугающе далеко от области веселых приключений.

Вместе с Джойсом мы разработали наш тройной план, чтобы поддержать первый удар Алленби. В центре арабские регулярные войска под началом Джаафара будут занимать линию марша к северу от Маана. Джойс с нашими бронемашинами должен проскользнуть к Мудовваре и разрушить рельсы — на этот раз навсегда, потому что теперь мы были готовы отрезать Медину. На севере Мирзук и я присоединимся к Алленби, когда он отступит в Сальт около тридцатого марта. Эта дата давала мне свободное время, и я решил отправиться в Шобек вместе с Зейдом и Насиром.

Была весна, очень приятная после колючей зимы, ее изобилие казалось сном, среди природы, с ее новой свежестью и силой: ибо высоко в горах это время года было наполнено силой, когда резкая прохлада на закате сменяла вялые полудни.

Все живое оживало вместе с нами; даже насекомые. В первую нашу ночь я расстелил свой кашемировый головной платок на земле под головой, вместо подушки, и на рассвете, когда я подобрал его, на белоснежной ткани копошились двадцать восемь блох. Потом мы спали на своих седельных ковриках, дубленая овчина которых обычно закреплялась над вьюками, чтобы сиденье было удобным и защищенным от пота. Но даже так нам не давали покоя верблюжьи блохи, которые насосались кровью наших измученных верблюдов до того, что становились похожими на твердые грифельно-синие подушки, толстые, шириной с ноготь; подползая под нас, они цеплялись за кожаную сторону овечьих шкур, и, если мы ворочались по ним ночью и придавливали, они превращались в лепешки, коричневые от крови и пыли.

Когда мы были в такой легкости и имели в изобилии молоко, пришли вести из Азрака об Али ибн эль Хусейне и индийцах, все еще несущих преданную службу. Один индиец умер от простуды, и еще умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.

Эти двое были друзьями с детства, вечно веселые, они рядом работали, рядом спали, делили каждое приобретение и каждую царапину с открытостью и честностью совершенной любви. И я не был удивлен, увидев Фарраджа с потемневшим и застывшим лицом, с полными слез глазами, и постаревшего, когда он пришел сказать мне, что его товарищ мертв; и с этого дня, пока его служба не закончилась, он больше не веселил нас. Он тщательно заботился, даже больше, чем прежде, о моем верблюде, о кофе, о моей одежде и сбруе, и исполнял каждый день три регулярных молитвы. Другие предлагали свою дружбу, чтобы утешить его; но вместо этого он беспокойно бродил вокруг, серый и молчаливый, очень одинокий.

По меркам пылкого Востока, наши британские представления о женщине принадлежат северному климату, который так же сковывает обязательствами нашу веру. Здесь, в Средиземноморье, влияние женщин и предполагаемая цель их существования были ограничены сознанием того, что они связаны с физическим миром — в простоте, без вызова, как бедные духом. Но то же суждение, отрицая равенство полов, сделало любовь-партнерство и дружбу невозможными между мужчиной и женщиной. Женщина стала механизмом для упражнения мускулов, в то время как духовная сторона мужчины могла быть удовлетворена только среди равных. Так и возникали эти партнерские отношения мужчины с мужчиной, где человеческая натура питалась чем-то большим, чем контакт плоти с плотью.

Мы, люди Запада в этот сложный век, монахи в кельях собственных тел, искавшие чего-то такого, чтобы заполнить нас превыше слов и чувств, самым усилием своего поиска были навсегда закрыты от этого. Но все это было дано детям, вроде этих бездумных аджейлей, готовых получать без возврата даже друг от друга. Мы терзали себя наследственными угрызениями совести за поблажку плоти, которой было наше грязное рождение, стремясь заплатить за это всей жизнью в страданиях; и, встречая счастье, выдаваемое нам жизнью в кредит, компенсировали его адом, подводя к Судному дню баланс в бухгалтерских книгах добра и зла.

Тем временем в Аба эль Лиссане не слишком хорошо шли дела по поводу нашего плана разбить маанский гарнизон, поместив арабскую армию поперек рельсов на севере и принудив их к открытому бою, в то время как Алленби атакует их базу и поставки в Аммане. Фейсалу и Джаафару понравился этот план, но их офицеры требовали прямой атаки на Маан. Джойс указывал им на слабость в артиллерии и пулеметах, неопытность людей, большую стратегическую мудрость железнодорожного плана: безрезультатно. Мавлюд горячо желал немедленной атаки, писал докладные Фейсалу об опасности вмешательства англичан в освобождение арабов. В этот момент Джойс заболел пневмонией и уехал в Суэц. Доуни пришел к соглашению с недовольными. Он был нашей козырной картой, со своей проверенной военной репутацией, изысканными дорожными ботинками и с видом отшлифованной учености: но он пришел слишком поздно, так как арабские офицеры теперь считали, что задета их честь.

Мы согласились, что должны отдать им верховенство, хотя мы были в полной силе, у нас в руках были деньги, припасы, а теперь и транспорт. Однако, если люди были неаккуратны, значит, у них будут неаккуратные правители: и в особенности мы должны быть осторожны с этой самоуправляемой демократией, арабской армией, в которой служба была такой же добровольной, как и поступление на службу. В нашем кругу мы были знакомы с турецкой, египетской и британской армиями, и каждый, соответственно, хвалил своих надсмотрщиков. Джойс предпочитал парадное великолепие египтян — людей формы, которые любили механическое движение и превосходили британские войска в закалке и в совершенстве муштры. Я стоял за экономичность турок, этой еле плетущейся, оборванной армии слуг. С британской армией мы все, в некотором роде, были знакомы: и, вместе с различиями службы, мы находили в этих армиях разное отношение к повиновению, согласно степени приказной силы, которая служила санкцией в каждой из этих армий.

В Египте солдаты принадлежали своей службе, не оглядываясь на общественное мнение. Следовательно, у них был мирный стимул к совершенствованию формального управления. В Турции люди теоретически принадлежали офицерам в равной степени телом и душой; но их жребий был смягчен возможностью побега. В Англии доброволец служил в такой же полной мере, как и любой из турок, только рост гражданских приличий отнял у властей возможность прямо причинять ему физическую боль: но на практике, поскольку наше население не так отупело, эффект от армейских работ или строевой подготовки мало чем отличался от восточной системы.

В регулярной арабской армии не было совершенно никакой власти наказания; эта принципиальная разница проявлялась во всех наших войсках. У них не было формальностей или дисциплины; не было субординации. Служба была активной, атака — всегда неизбежной: и, как в итальянской армии, люди сознавали, что их долг — нанести поражение врагу. В остальном они были не солдатами, но паломниками, всегда готовыми пройти еще дальше.

Я не был недоволен этим положением вещей, потому что для меня дисциплина, или, по меньшей мере, формальная дисциплина, была добродетелью мирного времени: знаком или печатью, которой были отмечены солдаты в отличие от полноценных людей, стирающей человечность индивидуума. Это легче всего проявлялось в ограничениях, в том, что людям запрещали делать то или это: такое правило могло быть взлелеяно в умах, достаточно суровое, чтобы непослушание стало отчаянным делом. Это был массовый процесс, элемент безличной толпы, неприменимый к одному человеку, поскольку включал послушание, двойственность воли. Не надо было вбивать в людей мысль, что воля солдат должна активно следовать воле офицеров, потому что в этом случае создавался бы, как в Арабской армии и в иррегулярных войсках, некий мгновенный промежуток для передачи или переваривания мыслей, для реакции нервов, преобразующих частную волю в активное следование. Напротив, каждая регулярная армия укоренялась в оседлости, в значительном отдалении от боевых действий — на параде. Инструкторы по строевой подготовке пытались превратить послушание в инстинкт, мысленный рефлекс, следующий за командой мгновенно, как будто движущая сила индивидуальных воль была заложена в общую систему.

Это было хорошо, поскольку увеличивало быстроту; но не принимало в расчет жертвы на поле боя, если не учитывать сомнительное допущение, что движение воли каждого подчиненного не атрофируется, а сохраняется в идеальном порядке, чтобы мгновенно занять место своего ближайшего начальника-офицера; и эта эффективность управления должна гладко пройти через огромную иерархию, пока властью не будет наделен старший из двух выживших рядовых.

Еще одной слабостью было, видя людскую зависть, вложить власть в руки пристрастной старости, с ее раздражительной активностью, к тому же развращенной долгой привычкой все контролировать, поблажкой, разрушающей свою жертву, умерщвляя в ней способность мыслить в сослагательном наклонении. При этом у меня была личная идиосинкразия — я не доверял инстинкту, коренившемуся в нашей животной сущности. Разум, казалось мне, давал людям нечто изначально более драгоценное, чем страх или боль; и это заставляло меня меньше ценить муштру в мирное время в качестве воспитания для войны.

Ибо на войне с солдатом происходило неуловимое изменение. Дисциплина видоизменялась, поддерживалась, даже поглощалась готовностью каждого сражаться. Эта готовность и приносила победу в духовном, а часто и в физическом смысле. Война состояла из пиков интенсивных усилий. По психологическим причинам командиры хотели, чтобы это максимальное усилие длилось как можно меньше; не потому, что люди не старались бы продлить его — обычно они держались, пока не падали — но потому, что каждое такое усилие ослабляло их оставшиеся силы. Готовность такого рода была нервной; и, когда она доходила до высшей точки, то разрывала плоть и дух.

Взвинчивать такое возбуждение, как на войне, ради создания военного духа, в мирное время было бы опасно, как преждевременный допинг для атлета. Поэтому дисциплина, с сопутствующей ей «закалкой» (что означало лишнее напряжение и тяготы) была изобретена, чтобы занять его место. Арабская армия, рожденная и взращенная на линии огня, никогда не знала мирных привычек и не сталкивалась с проблемой поддержания себя до времени перемирия; тогда она обнаруживала свою слабость в этом.

 

 

Глава XLIII

 

После того, как Джойс и Доуни уехали, я выехал из Аба эль Лиссан с Мирзуком. День нашего выступления обещал увенчать весеннюю свежесть на этом возвышенном плато. Неделей раньше прошла лютая снежная буря, и снежная белизна, казалось, преобразовалась в свет. Земля оживилась новой травой; и солнечный свет, склонившийся вокруг нас, соломенно-бледный, был смешан с порхающим ветром.

С нами путешествовали две тысячи сирханских верблюдов, везущих наши боеприпасы и пищу. Из-за конвоя мы шагали легкими переходами, чтобы добраться до рельсов после наступления темноты. Некоторые из нас выехали вперед с целью обыскать пути при свете дня и убедиться, что, когда расколотые массы соберутся на переходе, вокруг будет все спокойно.

Моя охрана была со мной, а с Мирзуком были его аджейли, с двумя знаменитыми скаковыми верблюдами. Легкость воздуха и весна зачаровали их. Скоро они стали устраивать гонки, угрожая друг другу или сталкиваясь. Мое несовершенство в езде на верблюде (и мое настроение) не давало мне замешаться в толпу парней, которые отклонились к северу, пока я держал путь, просеивая свой ум, освобождая его от лагерных сплетен и возни. Отвлеченность пустынного пейзажа очищала меня и поглощала мой ум своим поверхностным величием, приобретенным не добавлением мысли к ее пустоте, но извлечением ее оттуда. В слабости жизни на земле отражалась сила небес, таких обширных, таких прекрасных, таких могущественных.

Перед закатом можно было увидеть рельсы, привольно изгибающиеся по открытой земле среди низких пучков травы и кустов. Видя, что все спокойно, я пробирался туда, планируя остановиться за ними и осмотреть других. Всегда было как-то тревожно притрагиваться к рельсам, которые были целью стольких наших усилий.

Пока я ехал по берегу, ноги моего верблюда взбирались по разбросанной щебенке, и из длинной тени кульверта, слева от меня, поднялся турецкий солдат — без сомнения, он проспал там весь день. Он дико взглянул на меня и на пистолет у меня в руке, а потом печально посмотрел на свою винтовку, лежащую за опорой моста в нескольких ярдах. Он был молодой, крепкий, но вид у него был угрюмый. Я посмотрел на него и мягко сказал: «Бог милостив». Он понял звучание и смысл арабской фразы и поднял на меня вспыхнувшие глаза, а на его измятом со сна лице начало медленно появляться выражение недоверчивой радости.

Однако он не сказал ни слова. Я толкнул ногой шерстяное плечо моей верблюдицы, и она пошла своим изящным шагом через рельсы, и вниз, дальше по склону, и маленький турок оказался в достаточной степени мужчиной, чтобы не выстрелить мне вслед, пока я уезжал с теплым чувством к нему, как всегда бывает, когда кому-то спасаешь жизнь. С безопасного расстояния я оглянулся назад. Он издали показал мне «длинный нос».

Мы разожгли костер для кофе, чтобы он служил маяком для остальных, и ждали, пока прошли их темные ряды. На следующий день мы пошагали в вади Эль Джинз, к водоемам, мелким озерам, посаженным, как глаза среди морщин на лице глинистой равнины, в обрамлении кустов, будто ресниц. Вода была серой, как известковое дно долины, но вкусной. Там мы остались на ночь, поскольку Зааги застрелил дрофу, белое мясо которой справедливо хвалил еще Ксенофонт[111]. Пока мы пировали, и верблюды пировали тоже. Благодаря щедрости весны, они ходили по колено в сочной зелени.

Четвертый легкий переход привел нас к Атаре, нашей цели, где разбили лагерь наши союзники — Мифлех, Фахад и Адхуб. Фахад еще не оправился от ран, но Мифлех вышел приветствовать нас медоточивыми речами, его лицо было изъедено жадностью, и голос был хриплым от нее.

Наш план, благодаря львиной доле Алленби, обещал быть простым. Мы должны были, когда будем готовы, пересечь рельсы до Темеда, главного водопоя бени-сахр. Оттуда под прикрытием их кавалерии мы двинемся в Мадебу и приспособим ее под наш штаб, пока Алленби приведет в должное состояние дорогу Иерихон-Сальт. Мы должны легко поравняться с британцами, без единого выстрела.

Тем временем нам оставалось только ждать в Ататире, который, к нашей радости, по-настоящему зазеленел, в каждой впадине был водоем, и долины среди высокой травы пестрели цветами. Меловые гребни, бесплодные из-за соли, чудесно обрамляли водные каналы. С самой высокой их точки мы могли смотреть на север и на юг, видя, как сбегающий вниз дождь раскрасил долины сквозь белизну широкими полосами зелени, четкими и твердыми, как мазки кисти. Все вокруг росло, и с каждым днем картина была полнее и ярче, пока пустыня не смогла равняться с лугом. Игривые стаи ветров прилетали, сталкивались друг с другом и кувыркались, их широкие, краткие порывы шли по волнам травы, на мгновение приглаживая ее ленты темного и светлого шелка, как молодую кукурузу под косой. На холме мы сидели и дрожали перед этими изгибающимися тенями, ожидая тяжелого порыва ветра — и наших лиц касалось теплое, ароматное дуновение, очень нежное, проходившее позади нас серебристо-серым светом, вниз по зеленой долине. Наши отощавшие верблюды паслись около часа, а затем ложились переваривать пищу, тяжело пережевывая порцию за порцией зеленой жвачки.

Наконец пришли вести, что англичане взяли Амман. В полчаса мы собрались на Темед, через опустошенные рельсы. Затем нам сообщили, что англичане отступают, и, хотя мы предупреждали об этом арабов, все же они были обеспокоены. Следующий гонец рассказал, что англичане только что бежали из-под Сальта. Это было прямо противоположно намерениям Алленби, и я напрямую поклялся, что это неправда. Галопом прискакал человек и сказал, что англичане разрушили всего несколько рельсов к югу от Аммана, после напрасной двухдневной атаки на город. Я начал серьезно беспокоиться из-за противоречивых слухов, и послал Адхуба, который наверняка не мог потерять голову, в Сальт с письмом для Четвода или Ши, чтобы просить их доложить о реальной ситуации. Во время этого перерыва мы часами беспокойно скитались по полям молодого овса, лихорадочно разрабатывая в уме план за планом.

Очень поздно ночью в долине раздалось эхо от стука копыт лошади Адхуба, и он прибыл рассказать нам, что Джемаль-паша находится в Сальте с победой и сейчас вешает тех местных арабов, которые приветствовали англичан. Турки все еще преследовали Алленби, далеко по Иорданской долине. Думали, что и Иерусалим будет отвоеван. Я знал моих соотечественников достаточно, чтобы отвергнуть эту возможность; но ясно было, что дела идут очень плохо. Мы, озадаченные, снова проскользнули в Ататир.

Этот внезапный поворот событий еще больше задел меня. План Алленби казался скромным, и то, что мы так уронили себя перед арабами, было прискорбно. Они никогда не верили, что мы сделаем те великие дела, которые я предсказывал: и теперь их независимый дух вынудил нас сидеть и наслаждаться здесь весной. Их подстрекали какие-то цыгане, семейство с севера, везущие на ослах произведения своего жестяного ремесла. Кочевники Зебна встречали их с юмором, который мне мало был понятен — пока я не увидел, что, кроме своего законного промысла, женщины предлагали и другие услуги.

Особенно они были нестроги с аджейлями; и через некоторое время имели большой доход, поскольку наши люди были им рады и очень щедры. Мне они тоже пригодились. Казалось, жаль быть так близко к Амману и не удосужиться даже взглянуть на него. Так что мы с Фарраджем наняли трех из этих веселых женщин, закутались так же, как они, и направились к деревне. Визит был успешным, хотя в итоге я решил оставить это место в покое. Только однажды мы оказались в опасности, когда возвращались и подошли к мосту. Какие-то турецкие солдаты повстречали наш отряд и, приняв нас всех пятерых за чистую монету, проявили исключительное дружелюбие. Мы изобразили застенчивость, и, в хорошем для цыганок темпе, убежали нетронутыми. На будущее я решил возобновить привычку надевать форму британского рядового во вражеском лагере. Это было слишком нахально, чтобы вызвать подозрение.

Затем я решил приказать индийцам идти из Азрака назад к Фейсалу и возвращаться самому. Мы выступили в один из тех чистых рассветов, которые пробуждают чувства вместе с солнцем, пока разум, усталый после ночных раздумий, еще спит. Через час или два в такое утро звуки, запахи и цвета окружающего мира ударяют по чувствам человека напрямую, неотшлифованные, не приспособленные к мысли; они, кажется, существуют сами по себе, и недостаток продуманности и точности в природе больше не раздражает.

Мы шагали к югу вдоль рельсов, ожидая встретить индийцев, медленно движущихся из Азрака; наш маленький отряд на призовых верблюдах перемещался с одной выигрышной позиции на другую, оглядывая путь. Тихий день понуждал нас спешить через кремнистые хребты, невзирая на множество пустынных тропинок, что вели только к лагерям, покинутым год назад, или тысячу лет назад, или десять тысяч лет: потому что дорога, однажды вытоптанная среди этого кремня и известняка, отмечала поверхность пустыни столько времени, сколько существовала сама пустыня.

У Фарайфры мы увидели небольшой патруль из восьми турок, шагающих вверх по путям. Мои люди, свежие после отдыха в Ататире, умоляли меня позволить сразиться с ними. Я думал, что это не стоит того, но, когда они разгорячились, согласился. Самые молодые сразу же бросились вперед галопом. Я приказал остальным переходить линию, чтобы отвлечь врага от их укрытия за кульвертом. Зааги, в ста ярдах справа от меня, видя, что требуется, сразу отклонился в сторону. Мохсин чуть позже последовал за ним со своим отделением; в это время Абдулла и я упорно протискивались вперед, со своей стороны, чтобы взять врага сразу с обоих флангов.

Фаррадж, скакавший впереди всех, не слушал наших криков и не замечал предупредительных выстрелов, свистевших вокруг его головы. Он оглянулся на наш маневр, но сам продолжал нестись бешеным галопом к мосту, которого он достиг прежде, чем Зааги и его отряд пересекли полотно. Турки держали огонь, и мы предположили, что они ушли за дальнюю сторону насыпи, в безопасность, но, когда Фаррадж натянул повода под аркой, раздался выстрел, и он, как нам показалось, упал или соскочил с седла и исчез. Через некоторое время Зааги занял позицию на берегу, и его отряд произвел двадцать-тридцать беспорядочных выстрелов, как будто враг был еще там.

Я очень беспокоился за Фарраджа. Его верблюд стоял невредимым под мостом, один. Он, возможно, был ранен, а может быть, преследовал врагов. Я не мог поверить, что он намеренно подъехал к ним в открытую и остановился; но, похоже, так оно и было. Я послал Фехейда к Зааги и приказал ему мчаться к дальнему краю как можно скорее, пока мы идем быстрой рысью прямо к мосту.

Мы достигли его вместе, и нашли там одного мертвого турка и Фарраджа, с ужасной раной навылет, лежащего под аркой там, где он упал с верблюда. Он, казалось, был без сознания, но, когда мы спешились, приветствовал нас, и затем замолчал, погруженный в то одиночество, что приходит к раненым, знающим, что смерть близка. Мы сорвали с него одежду и в бессилии глядели на рану. Пуля прошла прямо сквозь него и, видимо, повредила позвоночник. Арабы сказали сразу, что ему оставалось жить еще несколько часов.

Мы пытались сдвинуть его с места, потому что он был беспомощен, хотя не показывал боли. Мы старались остановить медленное обильное кровотечение, кровь его растекалась по траве, окрашивая ее алым цветом; но это казалось невозможным, и скоро он попросил нас оставить его, потому что он умирает и счастлив умереть, ведь ему не о чем заботиться в жизни. Действительно, это давно уже было так; а люди очень усталые и печальные часто влюбляются в смерть, в эту торжествующую слабость, заступающую свое место после того, как сила побеждена в последнем бою.

Пока мы суетились вокруг Фарраджа, Абд эль Латиф закричал тревогу. Он увидел около пятидесяти турок, движущихся вдоль путей к нам, и скоро с севера послышался шум вагонетки. Нас было всего шестнадцать человек, и в невыгодной позиции. Я сказал, что мы должны сейчас же отступать, и унести Фарраджа с собой. Его попытались поднять сначала на покрывало, потом на одеяло; но к нему возвращалось сознание, и он так жалобно кричал, что нам не хватало духа мучить его дальше.

Мы не могли оставить его на месте, туркам, потому что мы видели, как они жгли заживо наших несчастных раненых. По этой причине мы всегда договаривались перед боем приканчивать друг друга, если кто-то будет тяжело ранен; но я никогда не осознавал, что мне может выпасть убить Фарраджа.

Я упал позади него на колени, держа пистолет у земли, рядом с его головой, чтобы он не увидел моих намерений; но он, должно быть, догадался, потому что открыл глаза и вцепился в меня своей шершавой, костистой рукой, маленькой, как у всех этих ребят из Неджда, не успевших созреть. Я на мгновение замер, и он сказал: «Дауд на тебя рассердится», — прежняя улыбка так странно возвращалась на его серое изможденное лицо. Я ответил: «Привет ему от меня». Он ответил, как следовало: «Пусть Бог дарует тебе мир», и наконец устало закрыл глаза.

Турецкая вагонетка была теперь совсем близко, подбираясь к нам по рельсам, как навозный жук; и пулемет на ней жалил пулями воздух у нас над головами, пока мы скрывались в горы. Мохсин вел верблюдицу Фарраджа, на которой была его овчина и одежда, еще хранившие отпечаток его тела, когда он упал у моста. Когда начало темнеть, мы остановились; и Зааги подошел ко мне, прошептав, что все ссорятся, кто на следующий день поедет на этом великолепном животном. Он хотел забрать ее себе; но мне было горько, что эти законченные мертвецы снова ограбили мою бедность; и, чтобы удешевить большую потерю малой, я застрелил бедное животное второй пулей.

Потом на нас ополчилось солнце. В безветренный полдень спертый воздух в долинах Керака стоял без движения, а жара высасывала аромат из цветов. С темнотой все стало оживать, и дуновение с запада проползло над пустыней. Мы были за многие мили от травы и цветов, но внезапно почувствовали их вокруг, когда волны ароматного воздуха проходили рядом, источая липкую сладость. Однако они быстро гасли, и ночной ветер, сырой и целебный, пришел вслед за ними. Абдулла принес мне на ужин рис и верблюжье мясо (верблюда Фарраджа). Затем мы уснули.

 

 

Глава XСIV

 

Утром, близ вади Эль Джинз, мы встретили индийцев на привале у одинокого дерева. Это было как в прежние времена нашей легкой и памятной поездки к мостам год назад, чтобы снова отправиться через страну с Хассан-шахом, слушая, как в тележках еще лязгают пулеметы «виккерс» и снова помогая бойцам укреплять их выскальзывающий груз или сбрую. Они казались такими же неловкими в обращении с верблюдами, как раньше, поэтому мы не пересекли рельсы и до рассвета.

Тогда я оставил индийцев, потому что не находил себе места, и быстрое движение в ночи могло исцелить мой дух. И мы продвигались по прохладной темноте, направляясь на Одрох. Когда мы взобрались на вершину его подъема, то заметили мерцание огня слева от нас: постоянно сверкали яркие вспышки, они, должно быть, исходили откуда-то со стороны Джердуна. Мы натянули поводья и услышали низкое буханье взрывов. Устойчивое пламя появлялось, разрасталось и разделялось надвое. Возможно, станция горела. Мы поехали быстрее, чтобы спросить Мастура.

Однако его место было пусто, только один шакал был на старом месте лагеря. Я решил продвигаться вперед, к Фейсалу. Мы ехали самой быстрой рысью, пока солнце поднималось в небесах. Дорога была скверной из-за саранчи — хотя с некоторого расстояния они казались красивыми, воздух дрожал от зуда их крыльев. Лето выступило на нас без предупреждения, мое седьмое лето подряд здесь, на Востоке.

По мере приближения мы слышали выстрелы впереди, у Семны, восходящего холма, нависающего над Мааном. Отряды войск не спеша шли по его поверхности, чтобы остановиться под гребнем. Очевидно, мы взяли Семну, так что поехали к новой позиции. На платформе, с этой стороны, мы встретили верблюда с носилками. Человек, ведущий его, сказал: «Мавлюд-паша», — указывая на его ношу. Я подбежал, воскликнув: «Мавлюд ранен?» — ведь он был одним из лучших офицеров в армии, при этом самый честный по отношению к нам; нельзя было отказать в восхищении этому упорному, бескомпромиссному патриоту. Старик ответил со своих носилок слабым голосом: «Да, в самом деле, Луренс-бей, я ранен: но хвала Богу, это ничего. Мы взяли Семну». Я ответил, что иду туда. Мавлюд, лихорадочно перегнувшись через край носилок, едва в состоянии видеть или говорить (его берцовая кость была раздроблена выше колена) показывал мне точку за точкой, чтобы организовать оборону холмов.

Мы прибыли, когда турки начинали вяло бросать в нас снаряды. Нури Саид занял место Мавлюда в командовании. Он спокойно стоял на вершине холма. Большинство людей, находясь под огнем, говорили быстрее и поступали с легкостью и подвижностью, выдающей их. Нури становился спокойнее, а Зейд скучал.

Я спросил, где Джаафар. Нури сказал, что в полночь он должен был атаковать Джердун. Я рассказал ему о вспышках в ночи, которые, должно быть, отмечали его победу. Пока мы вместе радовались, прибыли его посланники, докладывая о пленных и пулеметах; к тому же была разрушена станция и три тысячи рельсов. Такое великолепное усилие закрепило бы за нами северную ветку на несколько недель. Затем Нури рассказал мне, что вчера на рассвете он налетел на станцию Гадир эль Хадж и сокрушил ее, вместе с пятью мостами и тысячей рельсов. Так южная ветка тоже была закреплена.

В конце дня там наступила мертвая тишина. Обе стороны остановили бесполезный обстрел. Говорили, что Фейсал переместился в Ахейду. Мы перешли небольшой поток воды, к временному госпиталю, где лежал Мавлюд. Махмуд, упрямый рыжебородый врач, считал, что тот поправится без ампутации. Фейсал был на вершине холма, на самом краю, черный в лучах солнца, свет которого создавал странный ореол вокруг его стройной фигуры и заливал его голову золотом сквозь вышитый шелк его головного платка. Я поставил своего верблюда на колени. Фейсал протянул руки и воскликнул: «Ради Бога, все хорошо?» Я ответил: «Слава Богу, это Его победа». Он увлек меня в палатку, чтобы обменяться впечатлениями.

Фейсал слышал от Доуни больше, чем я знал, о поражении британцев под Амманом из-за плохой погоды и сумятицы, и как Алленби звонил Ши по телефону и принял одно из своих молниеносных решений прекратить эти потери; мудрое решение, хотя оно больно задело нас. Джойс был в госпитале, но поправлялся; и Доуни был готов в Гувейре выступить на Мудоввару со всеми машинами.

Фейсал спросил меня о Семне и Джаафаре, и я рассказал ему все, что знал, и о позиции Нури, и о перспективах. Нури пожаловался, что абу-тайи ничего не сделали для него за весь день. Ауда отрицал это; и я вспомнил историю нашего первого взятия плато и насмешку, которой я побудил его из стыда на приступ у Аба эль Лиссан. Этот рассказ был новостью для Фейсала. То, что я его вспомнил, глубоко задело старого Ауду. Он неистово клялся, что сделал сегодня все, что смог, только условия были неблагоприятны для действий племен, и когда я стал спорить с ним дальше, он вышел из палатки, раздосадованный.

Мейнард и я провели следующий день, наблюдая за операциями. Абу-тайи захватили два аванпоста к востоку от станции, в то время как Салех ибн Шефия взял бруствер с пулеметом и двадцатью пленными. Их достижения дали нам свободу действий вокруг Маана, и на третий день Джаафар собрал свою артиллерию на важном хребте, пока Нури Саид вел штурмовой отряд к навесам железнодорожной станции. Как только он достиг их укрытия, французские пушки прекратили огонь. Мы скитались на «форде», пытаясь поравняться с последовательными атаками, когда Нури, безупречно одетый и в перчатках, с трубкой в зубах, встретил нас и послал назад к капитану Пизани, командиру артиллерии, со срочным призывом на помощь. Мы обнаружили Пизани, он в отчаянии ломал руки, его припасы были истощены. Он сказал, что умолял Нури не идти в атаку именно сейчас, когда он был в бедности.

Ничего не оставалось делать, только смотреть, как наших людей снова выбивают со станции. Дорога была усеяна скорченными фигурами в хаки, и глаза раненых, полные боли, укоризненно смотрели на нас. Они не владели уже своими сломленными телами, и их изорванная плоть беспомощно сотрясалась. Мы были способны видеть все это и бесстрастно размышлять, но все было для нас беззвучным: нашу способность слышать уносило сознание собственного поражения.

Впоследствии мы осознали, что никогда еще не было такого присутствия духа в нашей пехоте, которая храбро сражалась под пулеметным огнем и с умом использовала позицию. Так мало руководства им требовалось, что среди жертв было лишь три офицера. Маан показал нам, что арабы достаточно хороши рядом с британской строгостью. Это дало нам большую свободу планов; итак, поражение не было безвозвратным.

Утром, восемнадцатого апреля, Джаафар мудро решил, что он больше не может позволить себе нести потери, и отступил назад, в Семну, на позиции, где его войска остались. Как старый друг по колледжу турецкого коменданта, он послал ему письмо с белым флагом, предлагая им сдаться. Ответ гласил, что они бы и рады, но получили приказ держаться до последнего патрона. Джаафар предложил отсрочку, пока они могли бы расстрелять все свои патроны: но турки медлили, пока Джемаль-паша не обрел возможность стянуть войска от Аммана, снова занять Джердун и провести грузовой конвой, пищу и боеприпасы в осажденный город. Железная дорога неделями оставалась поврежденной.

Я тотчас же сел в машину, чтобы присоединиться к Доуни. Мне не давала покоя мысль, что он может начать свою первую партизанскую битву по правилам регулярной войны, с таким сложным оружием, которым была бронемашина. К тому же Доуни не был знатоком арабского, и ни Пик, его эксперт по верблюдам, ни Маршалл, его врач, не владели им свободно. Его войска были смешанными, британско-египетско-бедуинскими, и последние две составляющие недолюбливали друг друга. Поэтому я въехал в его лагерь над Телль Шахмом за полночь и деликатно предложил свои услуги в качестве переводчика.

К счастью, он принял меня хорошо и повел по линиям. Великолепная была картина. Здесь в геометрическом порядке были расставлены машины; там — бронемашины; снаружи — часовые и пикеты с пулеметами наготове. Даже арабы занимали тактическую позицию позади холма, как поддержка, вне поля зрения и слуха: каким-то волшебством шериф Хазаа и сам Доуни удерживали их там, куда их поставили. У меня чесался язык сказать, что не хватает