Последние «рассказы открытия»

В «Даме с собачкой» тема легкого конца вытесняется темой трудного начала, и это вариант давнего чеховского типа рассказов об опровержении иллюзии, об отказе от стереотипного представления, о преодолении шаблонного типа поведения. Зерном такого типа рассказов является ситуация «казалось-оказалось». В произведениях последних лет Чехов вновь и вновь возвращается к ней, исследуя все новые попытки сориентироваться во все более усложняющейся действительности.

 

 

Подобно тому как студент Васильев («Припадок») лишь понаслышке знал о публичных домах, ординатор Королев («Случай из практики») «…фабриками никогда не интересовался и не бывал на них. Но ему случалось читать про фабрики, и когда он видел какую-нибудь фабрику издали или вблизи, то всякий раз думал о том, что вот снаружи все тихо и смирно, а внутри, должно быть…».

 

 

Мы уже знаем, что по законам чеховского мира дальше должно излагаться некоторое первоначальное представление героя, которое затем обнаружит свою упро-

 

 

268

 

щенность, будет опровергнуто, а в противоположность ему будет показано истинное, то есть несравненно более сложное положение вещей. Как в «Припадке», показан и источник первоначального представления: «это понятно и легко укладывается в мысль только в газетной статье или в учебнике…»

 

 

Априорное представление Королева о фабриках, основанное на газетных статья и учебниках, таково: «непроходимое невежество и тупой эгоизм хозяев, скучный, нездоровый труд рабочих, дрязги, водка, насекомые» (10, 75). Следующая фраза о рабочих, в походке которых Королев угадывал «физическую нечистоту, пьянство, нервность, растерянность», свидетельствует о том, что вторая половина априорного представления героя подтверждается. А далее весь рассказ уйдет в другую сферу фабричной жизни, сосредоточится на жизни хозяев.

 

И тут, как увидим, первоначальное представление героя, действительно, меняется, хотя и не опровергается. Хозяева оказываются подвержены нормальным человеческим чувствам: Ляликова в отчаянии и скорби из-за болезни единственной дочери, на лице у Лизы «мягкое страдальческое выражение, которое было так разумно и  трогательно».

Несчастливы обе они, и владелица фабрики, и наследница ее миллиона; блаженствует одна вульгарная, назойливая гувернантка.

 

 

В рассказ входит острая социальная тема, речь идет о капитализме первоначального периода, когда фабрики строились в деревнях и можно было вырасти в Москве, имея о фабриках лишь самое общее представление. Но как и в свое время в «Припадке», не социальное явление само по себе, а осмысление этого явления человеком определенного типа становится предметом изучения и  изображения.

 

 

Самое общее исходное представление героя, очевидно, сводится к отрицательному отношению к капитализму, к уверенности, что фабричная жизнь есть  средото-

 

 

269

 

чие зла. Но «случай из практики» дает герою возможность задуматься над «коренной причиной» этого зла.

 

 

Присмотревшись, Королев приходит к выводу, что живущая в свое удовольствие Христина Дмитриевна только «подставное лицо». Главный же, для кого здесь все делается, – это дьявол. Для Королева дьявол – это «неведомая сила», вызвавшая

«грубую ошибку, которую ничем не исправишь». И еще дважды будет повторено: «сила неизвестная», «неизвестная таинственная сила».

 

 

В целом представление Королева о жизни весьма характерно для  постоянного

 

 

чеховского героя, «среднего человека»: он бессилен сориентироваться в той «каше, какую представляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения» (10, 82). Как всегда, подобное представление о жизни и человеческих отношениях («каша», «пожар в театре», водоросли, перепутавшиеся в темной воде, «непонятный и враждебный мир» и т. п.) вырастает у чеховского героя – Иванова, Васильева, Ивашина, Соболя, Якова Бронзы – из-за столкновения с определенной конкретной областью действительности, будь то проституция, голодный год, любовные пли семейные коллизии. В «Случае из практики» герой приходит к выводу, что все, чем порождена современная фабричная жизнь, непонятно, неизвестно, словно совершено дьявольским обманом. Сами человеческие отношения при капитализме – «грубая ошибка», «логическая несообразность»,

«неизлечимая болезнь», обмануты дьяволом «и те и другие» – и хозяева и рабочие.

 

 

Такому пониманию «коренной причины» болезни соответствует и рецепт, предлагаемый Королевым Лизе Ляликовой: ей нужно поскорее оставить фабрику, «оставить этого дьявола, который по ночам смотрит». Побросать все и уйти, как это непременно сделают

«наши дети и внуки».

 

 

270

 

Как оценить подобное понимание «коренной причины» и подобный рецепт? Но прежде всего – как соотносится эта позиция героя с позицией автора? Вот вопросы, которые неизбежно должны вставать перед интерпретатором чеховского рассказа.

 

 

И. Эренбург снимал вопрос о дистанции между этими двумя позициями («Антон Павлович, а в данном случае доктор Королев, говорит…»). Но дистанция существует. Все в рассказе увидено глазами героя, и проблемы фабричной жизни характеризуются лишь в той степени, в какой они воспринимаются и решаются человеком определенного типа.

 

 

Оставаясь только в пределах высказываний и размышлений героя, с присущими им непоследовательностью, расплывчатостью, ограниченностью и т. п. атрибутами, мы

 

 

анализируем лишь его точку зрения, субъективная обусловленность которой последовательно подчеркивается автором. Сколь большой ни является в данном случае близость автора к герою в их отношении к капитализму, полное представление об авторской позиции мы можем получить, лишь поднявшись от анализа повествовательного уровня к анализу хода мысли автора, отразившихся в данном случае в композиции рассказа.

 

 

Автор ведет героя от «казалось» к «оказалось», и таким образом указывает на обстоятельства, которые не принимаются в расчет при неправильной постановке вопроса о фабричной жизни и которые должны быть учтены при правильной. Отметим, далее, что решение «вопроса» героем не становится завершающим рассказ апофеозом: оно озарило и ушло. Рассказ кончается светло, спокойно, с чувством уверенного оптимизма – и не только потому, что «коренная причина» и рецепт героем найдены. В неменьшей степени это звучание финала создается благодаря мотиву найденного взаимопонимания между двумя хорошими людьми.

 

 

271

 

Единение в мыслях и настроениях двух симпатичных героев, Королева и Лизы («для него не было ясно, что так думала и она сама, и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это»), – это также авторское указание на «правильную постановку вопроса».

 

 

Такое преодоление разобщенности между героями – вещь очень нечастая в чеховском мире. О чем бы ни писал Чехов – о родственных союзах, о любви, об отношениях между людьми одного города, – он говорит об иллюзорности связей, о трудностях установления подлинного взаимопонимания. И тема разобщенности, обособленности может показаться доминантой чеховского творчества1. Но тут необходимы уточнения. Тема «всеобщего разъединения», как бы громко она ни звучала, является частной темой, она подчинена всеохватывающему чеховскому интересу к проблемам ориентирования человека в действительности, осмысления жизни. Ибо причины разобщенности людей в мире Чехова – в существовании множества «правд», в поглощенности людей этими отдельными «правдами», мешающей прийти к единому пониманию, в том, что даже «хорошие мысли» хороших людей кажутся другим, тоже

 

 

хорошим людям, неприемлемыми, «не из той оперы»…

 

 

Чеховская тема трудностей человеческого общения и понимания не переходит грань, за которой начинается чисто модернистская тема невозможности установления контактов, абсолютной некоммуникабельности. Но до «Случая из практики», пожалуй, лишь два рассказа, «Красавицы» и «Студент» (отчасти – «Дама с собачкой»), полностью посвящены преодолению разобщенности, нахождению общего и единого понимания вещей и явлений. В других произведениях этот мотив мелькает

 

 

272

 

редко и только оттеняет всеобщую разъединенность и неимоверные трудности на пути к истинному взаимопониманию. Тем значительнее звучит мотив обретенного единения в тех случаях, когда Чехов вводит его в свои произведения.

 

 

И лишь принимая во внимание то очевидное, но не всегда учитываемое обстоятельство, что кругозор героя подчинен логике развертывания авторской мысли, мы можем ставить вопрос об оценке взглядов Чехова на конкретную, специальную проблему «фабричной жизни».

 

 

О чем свидетельствует та оценка фабричной жизни, к которой подводится автором герой «Случая из практики»? Ее «экономическая и социальная наивность» часто прямо или косвенно подразумевается при интерпретации рассказа. «Причины неизвестны» – обычный вывод героев Чехова, сталкивающихся с самыми различными сферами действительности (вспомним суждения Васильева из «Рассказа без конца» или Алехина, героя рассказа «О любви»), так что представление о дьяволе как первопричине зла капитализма может в самом деле заслужить упрек в расплывчатости и наивности. Но гораздо плодотворнее, характеризуя социальные оценки Чехова, не проглядеть другого, более важного.

 

 

Прежде всего – это последовательная точность и трезвость в оценках капитализма, которые выносятся в рассказе, во второй его половине, соответствующей фазе

«оказалось» («неизлечимая болезнь», «грубая ошибка», дикость, как во времена

«свайных построек» и «каменного века»). И та же бескомпромиссная трезвость в оценке

«разных улучшений», призванных скрасить пороки капитализма, но не способных изменить его «дьявольскую» суть. Та же трезвость в отношении наивных попыток словесно разубедить богачей: «Если начинают разговор об этом, то выходит он обыкновенно стыдливый, неловкий, длинный» (10, 84).

 

 

273

 

Итак, говоря о позиции Чехова, следует прежде всего видеть эту точность и трезвость оценок (которые выносятся не просто в умозаключениях героя, а всем изобразительным материалом рассказа, логикой его развертывания). И эта художественная точность и трезвость были исчерпывающими для времени создания рассказа – того времени, когда

«безнадежно неизлечимые» отношения не стали еще открыто и явно для всех взрывчатыми, пока «рабочие почтительно и пугливо сторонились коляски», едущей к хозяевам, пока Христина Дмитриевна имеет основание говорить: «Рабочие нами очень довольны. Они нам очень приверженные». Дальнейшее, после 1898 года, развитие классовых отношений очень быстро сделает такое положение вчерашним днем. Но в новой действительности потребуется не отмена чеховских художественных оценок, а дальнейшее их развитие. Пока же, для 1898 года, точность и трезвость чеховских оценок бесспорны.

 

 

Но есть в авторской позиции в «Случае из практики» особая настойчивость и полемичность по отношению к характеристикам фабричной жизни, которые можно встретить «в газетной статье или учебнике». Путь от «казалось» к «оказалось», которым Чехов проводит на этот раз своего героя, показывает, что автора – создателя художественного мира – не удовлетворяет слишком общий подход, при котором абстрагируются от «каши, какую представляет из себя обыденная жизнь», не проникают в «путаницу всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения». Чехов, художник и исследователь, оставаясь верным испытанному им методу индивидуализации, выдвигает требование максимального учета социальных микроэлементов: индивидуального бытия, индивидуальных ситуаций, индивидуальных отношений. На этом микроуровне, показывает Чехов в «Случае из практики», всякий общий закон – «это уже не закон, а логическая несообразность» (10,  82).

 

274

 

Почему Чехов каждый раз, затрагивая тему капитализма, говорит не о главных фигурах российского капитала, а выбирает словно бы побочное, вторичное: сын умирающего главы торгового дома Лаптевых Федор («Три года»), дочь умершего основателя торгового предприятия Анна Акимовна Глаголева («Бабье царство»), жена и дочь умершего фабриканта Ляликова («Случай из практики»)? Те, кто в свое время создавал эти торговые дома и предприятия, либо отходят от дел, либо встают в воспоминаниях, глядят со стен из портретных рамок. Наследники же, действующие в произведениях, капитала не создают, не приумножают, тяготятся им. Анне Акимовне, Лаптеву, Лизе Ляликовой – этим чеховским капиталистам, людям чутким и мятущимся, кажется неуместным и непонятным их положение, они хотели бы, но не могут сбросить с себя груз наследства, власти, богатства. Последним в их ряду станет Лопахин в «Вишневом саде», восклицающий: «О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастная жизнь».

 

 

Подобные характеристики этих персонажей прямо связаны с чеховским методом

«индивидуализации каждого отдельного явления». Одно из первых требований этого метода, пришедших из научной школы Захарьина: при установлении картины болезни (а капитализм охарактеризован в «Случае из практики» именно как неизлечимая болезнь) следует учесть все сопутствующие основному процессу, осложняющие и индивидуализирующие его явления. Предпочитая изображать «нетипичные» для российского капитализма фигуры, Чехов намеренно усложнял картину изображаемого им явления. И эту последовательную настойчивость в «индивидуализации каждого отдельного случая» следует характеризовать не как  свидетельство

социально-экономической наивности писателя, а как проявление художнического и гуманистического максимализма.

 

 

275

 

Разумеется, писатель отдавал себе отчет в неимоверной сложности учета особенностей каждого индивидуального бытия, когда речь идет о крупномасштабных категориях. Но меньшим Чехов, художник и гуманист, при всей своей колоссальной трезвости, удовлетвориться не мог. Постановкой подобного рода максималистских задач, отвечающих авторскому представлению о норме, и определяется величие созданного в соответствии с ними художественного мира.

 

* * *

 

 

К типу людей, пытающихся осмыслить жизнь, принадлежит и герой рассказа «По делам службы» следователь Лыжин. Вопрос, которым на этот раз занят герой, – это поиски связующего начала в жизни (то, чего искали и герои «Огней», «Жены», «Моей жизни»,

«Случая из практики» и многих других  произведений).

 

 

Заброшенный в глушь, в провинцию, «за тысячу верст от Москвы», Лыжин постоянно думает о том, что «это кругом не жизнь, а клочки жизни, отрывки, что все здесь случайно, никакого вывода сделать нельзя». В противоположность этому в столицах, в культурной среде, думает он, «ничто не случайно, все осмысленно, законно, и, например, всякое самоубийство понятно, и можно объяснить, почему оно и какое оно имеет значение в общем круговороте жизни» (10,  97).

 

 

Это исходное представление героя сопровождается характерной ремаркой: «Он полагал, что если окружающая жизнь здесь, в глуши, ему непонятна и если он не видит ее, то это значит, что ее здесь нет и вовсе». Такая точка зрения, когда герой считает возможным охватить собственными мерками окружающую  жизнь,

 

 

276

 

других людей, – одна из самых распространенных в чеховском мире разновидностей заблуждений, ложных представлений (вспомним сказанное о Гурове: «И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека…»).

 

 

И в данном случае Чехов ведет героя к осознанию ложности прежних представлений, от

«казалось» к «оказалось».

 

 

«Толчок» – необходимый конструктивный элемент «рассказа открытия» – в поздних произведениях Чехова обычно рассредоточен, подготавливается процессом накопления в сознании героя данных, опровергающих исходный стереотип. Чтобы понять, что всеобщая связь между явлениями жизни существует, Лыжину нужно было уяснить связь между самоубийством несчастного Лесницкого и тяжелой мужицкой жизнью, среди которой он вынужден жить. Многое значит разговор Лыжина с «цоцким» Лошадиным, а окончательный толчок приходит во сне, в котором самоубийца Лесницкий и старик Лошадин «бок о бок, поддерживая друг друга», идут в метель по полю и поют: «Мы не знаем покоя, не знаем радостей… Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей… У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем…» Этот-то сон заставляет героя задуматься о связи «самоубийства и мужицкого горя».

 

 

Толчок ведет к открытию. «И теперь ему казалось, что какая-то связь невидимая, но значительная и необходимая, существует между обоими и между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, все полно одной общей мысли. И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик-мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, – это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чу-

 

 

277

 

десного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это» (10, 99).

 

 

Увидев связь в том, что на поверхностный взгляд кажется случайным, Лыжин чувствует, что и само это открытие не случайно, а закономерно, «это было его давней затаенной мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно».

 

 

Из открывшейся ему истины Лыжин делает для себя моральный вывод: нельзя, безнравственно желать для себя счастья и довольства, когда другие «взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни».

 

 

Вспомним, что в начале рассказа герой размышлял о «родине, настоящей России» и считал, что настоящая, осмысленная жизнь может быть только среди шума и света столиц. Автор приводит его к уяснению всеобщей связи вещей и явлений после столкновения с судьбами людей, «задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином, с досадой или усмешкой, но к которым не идут на помощь…» (10, 100).

 

 

Автор, таким образом, ведет героя к правильной постановке вопроса не только о случайном и закономерном в жизни, но и о «родине, настоящей России», от которой теперь для него неотделимы и «мужицкое горе», и безымянные судьбы страдальцев вроде Лесницкого, рассеянных по необъятным русским просторам, вдали от культурных островков-столиц.

 

 

Герою, а вместе с ним и читателю открываются новые точки отсчета для правильной постановки волнующих его вопросов.

 

 

278

 

 

1См.: Линков В. Я. Чехов – писатель «эпохи всеобщего обособления», с. 93-105.

 

«Архиерей»: человек и его вера

Среди последних наиболее зрелых вещей Чехова одна выделяется особой, негромкой красотой; голос автора звучит в ней как бы приглушенно и в то же время с ред-

 

 

278

 

кой пронзительностью. Это рассказ «Архиерей». Рассказ, которому, наряду с  другими

 

 

немногочисленными произведениями Чехова 900-х годов, суждено было стать художественным завещанием писателя, в котором завершились многие чеховские темы и образы.

 

 

В рассказе перед нами – акт сознания человека, пришедшего на порог смерти, уясняющего для себя основные вопросы бытия и говорящего об этом без самообольщения, без утешительной лжи, сурово и просто; перебирая с благодарностью в памяти то немногое и неповторимо хорошее, что давала жизнь, он трезво сознает, что все это отпущено человеку лишь раз, «уже более не повторится, не будет продолжаться», а потому этот человек одновременно суров и нежен к людям и к жизни.

Всегдашние спутники чеховского творчества – правда и красота – соединены здесь по-особому нерасторжимой связью.

 

 

Шведский славист Н. О. Нилссон, проделавший глубокий стилистический анализ

«Архиерея», пишет о нем: «Это шедевр художественной экономии и согласованности; он рассказывает о последних днях больного архиерея, но в то же время охватывает историю целой его жизни, присутствующую во вспышках его воспоминаний. Он разворачивается в постоянном и динамическом взаимодействии между прошедшим и настоящим, между воспоминаниями архиерея и его теперешним положением, открывая шаг за шагом его жизнь, его боль, его надежды. В рассказе осуществлено тонкое равновесие между лирическими и нейтральными частями, между точкой зрения архиерея и голосом повествователя, между тем, что нам сообщается, и тем, что остается на долю нашего воображения. И заканчивается он, как и «Степь», чем-то вроде вопроса. Но прямой вопрос из «Степи»: «Какой будет эта новая жизнь?» – задается в «Архиерее» в прошедшем времени: «Какой была эта человеческая жизнь?» – и задается он не прямо, а скорее подразуме-

 

 

279

 

вается в последнем предложении, которое трогает нас и поражает…» [1].

 

 

Во многих работах «Архиерей» оказался на самом перекрестке споров об отношении

 

 

Чехова к религии и церкви. Правильная интерпретация «Архиерея» является очень актуальной в той полемике, которую ведут зарубежные литературоведы, биографы, критики вокруг истолкования и оценки мировоззрения Чехова.

 

 

В книге о Чехове Бориса Зайцева, изданной на руском языке в Нью-Йорке, этому рассказу отведена особая глава.

 

 

Со времени появления книги прошло двадцать пять лет, и за это время, пожалуй, не было на Западе ни одного крупного исследования о Чехове, автор которого не ссылался бы на концепцию Б. Зайцева.

 

 

Творчество Чехова в книге Зайцева получает весьма характерное истолкование. Подзаголовок книги – «Литературная биография», но тому, что написал Б. Зайцев, более соответствовал бы другой подзаголовок – «Биография религиозная». На протяжении всей книги автор стремится доказать то, что, казалось бы, доказать нельзя: религиозные устремления Чехова, подчинение великого писателя той «общей идее», от которой он неоднократно и определенно себя  отгораживал.

 

 

Хотя подобные попытки предпринимались и прежде [2], для западных литературоведов именно Б. Зайцев стал авторитетом номер один по проблеме «религиозность Чехова».

Глава об «Архиерее» венчает книгу Зайцева, и в то же время она тесно связана с концепцией автора в целом. Поэтому стоит подробнее остановиться на всей системе рассуждений Б. Зайцева.

 

 

280

 

Автор пишет о Чехове: «Надо сказать прямо – у него не было веры… а без нее зарево становится совсем грозным» [3]. Казалось бы, признается то, что с очевидностью вытекает из произведений Чехова, из его высказываний, из воспоминаний современников, – отсутствие у Чехова религиозности. Но, отталкиваясь от

 

 

общеизвестных и неопровержимых фактов биографии и творчества Чехова, Б. Зайцев в своей книге так их перетолковывает, что создает портрет совсем другого писателя – натуры раздвоенной, внешне материалиста, но мистика и верующего втайне, тоскующего по божеству.

 

 

Б. Зайцев, конечно, знает, что Чехов неоднократно, на протяжении всей жизни твердил о своем неверии; в 1888 году: «Легко любить бога, сомневаться в котором не хватает мозга» (П 2, 327); в 1892 году: «Религии у меня теперь нет» (П 5, 20); в 1900 году: «Я человек неверующий» (письмо М. О. Меньшикову от 28 января 1900 г.); в 1903 году: «Я давно растерял свою веру» (письмо С. П. Дягилеву от 12 июля 1903 г.); об этом же свидетельствовали знавшие Чехова люди (см. письма Толстого, Горького, воспоминания С. Л. Толстого, М. Ковалевского, А. Амфитеатрова и других). Знает, разумеется, автор и о том, что все надежды на будущее России и человечества Чехов связывал исключительно с наукой, с трудом, разумом.

 

 

«И все-таки, все-таки…» – часто повторяет в своей книге Б. Зайцев. Отметив веру Чехова «в науку, разум, труд, прогресс», Зайцев называет эту веру «наивной, прямолинейной», «так стеснявшей его» (с. 216). Наиболее ценное в Чехове, по Зайцеву,

– это «давняя тоска Чехова по божеству» (с. 312). Причем Чехов, оказывается, сам не осознавал эту «тоску», зачастую не понимал, что пишет и чувствует.

 

 

281

 

Характерны такие обороты в книге Зайцева: «В Чехове под внешним жило и внутреннее… чего, может быть, сознательный Чехов, врач, наблюдатель, пытавшийся наукою заменить религию, и сам не очень-то понимал» (с. 14). О «Степи»: «… впервые написал тут Чехов русского священника во весь рост… Доктор Чехов в письме называет его: «глупенький о. Христофор». Вот это именно и  значит

не понимать, что сам написал»

(с. 68). О «Скучной истории»: в ней Чехов,

«не сознавая того,

похоронил материализм, о котором всегда отзывался с великим уважением» (с. 88).

«Простой веры» не было у самого Чехова и по ней он

(бессознательно)

тосковал» (с. 103).

 

 

Это и есть один из «китов», на котором покоится концепция Зайцева, вступающая в резкое противоречие с действительным смыслом произведений и высказываний Чехова: не следует верить тому, что говорил о своих взглядах сам писатель, он не понимал, что представляет из себя его творчество и мировоззрение на самом деле.

 

 

Другой «пункт» зайцевской интерпретации Чехова, к которому он настойчиво возвращается, таков. Чехов постоянно подчеркивал свою чуждость религии лишь из конъюнктурных соображений, подделываясь под вкусы читателей, в угоду моде. «Вера в науку, вера довольно наивная, как тогда полагалось, подменявшая наукой религию…» (с. 51). «Интеллигентный верующий вызывал в нем недоумение – такое было время» (с.

233). «Материализм доктора Чехова получил поддержку в среде, куда литературно он переместился (левая интеллигенция)… Надо верить в прогресс, через двести-триста лет все будет замечательно… церковь и религию давно надо по боку, и т. д. Это путь общего потока. Он дает известность, славу» (с. 226, 227).

 

 

Но чтобы понять, сколько принципиальной твердости и смелости заключалось в неверии Чехова, достаточно

 

 

282

 

вспомнить, какой размах приняли в конце XIX века религиозные искания в русском обществе, в том числе среди близких Чехову писателей. Это была вторая за время творческой биографии Чехова волна метафизики и мистицизма в русской культуре (первая, на рубеже 80-90-х годов, была связана с зарождением декадентства). С. П. Дягилев, Д. С. Мережковский, В. С. Миролюбов и многие другие из числа тех, с кем Чехов общался, переписывался, предавались религиозно-философским исканиям, настойчиво пытаясь привлечь к ним Чехова. Был захвачен в это время

«богоискательскими» настроениями и М. Горький: «А я еще чувствую, что люди глупы. Им нужен бог, чтобы жить было легче. А они отвергают его и смеются над теми, которые утверждают. Соловьев! Я теперь читаю его. Какой умный и тонкий! Нужен бог,  Антон

 

 

Павлович, как вы думаете?» [4]. Чехов, этот, по словам Горького, «первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел»                                                        [5]

, сдержанно отвечал на подобные попытки и приглашения, давая понять, что ему чужды богоискательские стремления, охватившие большую часть русской интеллигенции.

Отлично знакомый с учениями Л. Толстого, Вл. Соловьева, К. Леонтьева, Чехов и прежде выражал к ним свое критическое или резко отрицательное отношение. Нужно было мужество и стойкая уверенность в правоте своих принципов, чтобы в такой обстановке остаться в стороне от религиозных и мистических увлечений.

 

 

Как видим, в действительности было как раз обратное тому, что утверждает Б. Зайцев. Отказ от религиозности у Чехова был не случайным и не внешним и тем более не показным, а продуманным и убежденным.

 

 

283

 

Однако такими откровенно произвольными и бездоказательными утверждениями не исчерпываются доводы Б. Зайцева, как и других критиков и литературоведов на Западе, в пользу мнимой религиозности Чехова. Наиболее часто повторяется такими исследователями тезис о совпадении этических взглядов писателя с религиозной моралью.

 

 

Р. Г. Маршалл в статье «Чехов и русская православная церковь» утверждает: «Его гуманистическая философия была в большой степени мирским вариантом традиционной иудейско-христианской этики... Общность ценностей у него с духовенством была значительной» [6].

 

 

О том же раньше писал У. Г. Брэфорд, характеризовавший этические взгляды Чехова как христианские в своей основе. Они базировались, утверждал английский литературовед, на «христианском уважении к личности и любви к ближнему» [7]. Ю. Иваск: «Его писательское убеждение: не надежда на будущее, а жалость в настоящем» [8]

.

 

Б. Зайцев формулирует этот тезис особенно настойчиво и наглядно. Все лучшее в Чехове, не раз повторяет он, идет от религии. Гуманизм Чехова истолкован в книге Б. Зайцева как «служение богу в его отверженных» (с. 132). Творчество Чехова, справедливо утверждает он, «небезыдейное и неравнодушное». Но тут же оказывается, что постоянное духовное беспокойство Чехова, его идейные искания для Б. Зайцева равнозначны религиозности. Человеколюбие Чехова, его бескорыстная деятельность на благо людей – это, по Б. Зайцеву, «соединение Второй заповеди с добрым Самарянином: возлюби ближнего твоего и действенно ему отдайся» (с. 103).  Вера

 

 

284

 

Чехова в лучшее в человеке («Дуэль», например) – это «евангельский оптимизм» (с. 118). Так перетолковано все творчество Чехова.

 

 

Совершенно очевидно, что только при тенденциозной интерпретации творчества Чехова, которую демонстрирует в своей книге Б. Зайцев, можно усмотреть в чеховской морали христианско-евангельскую специфику, отождествить общечеловеческие гуманистические ценности с религиозными. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить произведения Чехова с творчеством какого-либо действительно религиозного писателя.

 

 

Пожалуй, не найти лучшего примера, чем творчество самого Бориса Зайцева. Он начинал в 900-х годах под сильнейшим воздействием Чехова, сознательно или бессознательно обращался к сюжетам, коллизиям и образам, которые находил в творчестве своего великого современника. И заменял чеховский материализм, трезвость и объективность мистикой, религиозностью. Весь временной антураж в его произведениях, все реалии эпохи русских революций только фон для одного и того же постоянного сюжета-обращения человека к богу, к религии; и все это заметно тронуто печатью позднего декадентства.

 

 

Рассказ Б. Зайцева «Смерть», по-существу, иллюстрация к евангельским заповедям: побеждайте гордость, прощайте врагам вашим (жена умершего мужа прощает перед своей смертью его любовницу, побеждает свою ненависть к ней). У зрелого Чехова таких рассказов и мотивов нет. В «Дуэли», например, слова дьякона, обращенные к главному герою: «Николай Васильевич, знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих – гордость!»-это отнюдь не конечный вывод автора. Это лишь одна из многих точек зрения, «голосов» в чеховской повести. Ее главная мысль – «никто не знает настоящей правды» – это вывод, относящийся и к евангельским рецептам спасения человечества тоже.

 

 

285

 

Повесть Зайцева «Грех», история жизни кутилы, сутенера, грабителя, убийцы, который потом на каторге приобщается к Библии, напрашивается на сравнение с «Убийством» Чехова. Если «Грех» завершается авторским умилением по поводу «воскресения» героя, в рассказе Чехова все не так. Яков Терехов окончательно уверовал в бога только на каторге, совершив до этого ряд бессмысленных деяний, связанных именно с поисками веры, убив брата. Но «воскресения» нет; жизнь остается по-прежнему лишенной смысла.

«Все уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только                                                                                                                       одно, почему

жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги?» (9, 160). И эта оговорка-главное, и характерно, что Б. Зайцев в своей книге, говоря об «Убийстве», обрывает цитату как раз перед чеховским «но было непонятно...».

 

 

В рассказе Б. Зайцева «Священник Кронид» главный герой наделен чертами о. Христофора из «Степи». Но у Зайцева это подчеркнуто, тенденциозно положительный герой, у Чехова же, по авторской характеристике, – «глупенький», хотя и симпатичный в то же время.

 

 

Ряд подобных примеров можно было бы продолжить, но ясно и так, что, ища в Чехове своего единомышленника, писатель-эмигрант перетолковал его творчество по

 

 

собственному образу и подобию. «Зайцевский Чехов», находящийся на Западе в широком обращении, имеет очень мало общего с обликом подлинного Чехова.

 

 

Построив свою концепцию, Б. Зайцев завершает ее главой об «Архиерее».

 

 

Собственно анализа этого рассказа автор не делает, а дает лишь импрессионистические наброски и замечай

 

 

286

 

ния, но понимание Б. Зайцевым смысла «Архиерея» тем не менее сказывается очень отчетливо. Если в предшествующем творчестве Чехова, считает он, скрытая религиозность как-то мало давала себя знать, то «Архиерей» – несомненное свидетельство приобщения Чехова к религии в конце творческого пути. «С годами… росло, просветлялось, искало выхода и нечто открывалось ему, о чем разумными словами он сказать не умел (очень характерная для книги Б. Зайцева формула. – В. К.). Это был неосознанный (опять! –

В. К.)

свет высшего мира, царства божия, которое «внутрь вас есть». Молодому, здоровому, краснощекому Чехову времен студенчества мало оно открывалось, Чехову зрелому было, наконец, приоткрыто. Оттого в молодости он не мог написать «Архиерея»… «Архиерей» же есть свидетельство зрелости и предсмертной, неосознанной просветленности. Весь

«Архиерей» полон этого света» (с. 227).

 

 

Чехов изображает в «Архиерее» последние дни человека, искренне верущего, и делает это, как всегда, объективно, подходя к определенному явлению жизни как исследователь. При этом, естественно, в многоплановую характеристику священнослужителя включается в его отношение к религии и к церкви. Но Б. Зайцев безоговорочно утверждает, будто Чехов смотрит на все «глазами преосвященного Петра» (с. 252). Он смешивает при этом две разные вещи: Чехов, каков он вне своих произведений (мы знаем о его принципиальной внерелигиозности), и Чехов как автор рассказа «Архиерей», применяющий в качестве литературного приема «видение  глазами

 

 

героя» – прием, многократно опробованный Чеховы